Мать королей

I

В большой зале Краковского замка в первые дни 1428 года собрались авторитетные мужи, которые в то время правили и владели Польшей больше, чем сам король. Ягайллы в столице не было.

Во главе их был самый могучий из них вождь и глава, Збигнев, епископ Краковский, в торжественных одеждах, с лицом, подстать им, муж, который чувствует себя посланником Божьим и толкователем Его слова.

Рядом с ним сидел Кристин из Острова, пан краковский, первый сановник короны вместе с Яном из Тарнова, Краковским воеводой, далее – Николай из Михалова, воевода Сандомирский, и несколько прелатов. Все они составляли как бы трибунал и верховный суд. Зала была пуста, сквозь окно попадал снежный отблеск зимнего дня, бледно освещая их грустные лица.

Все молчали, будто под великим бременем, а по вздохам, которые вырывались из их груди, можно было сделать вывод, что пришли туда для исполнения большой и тяжёлой обязанности.

В серьёзном лице старого Яна из Тарнова рисовалась непередаваемая горечь. Малейший шелест привлекал его беспокойные глаза к ещё закрытым дверям.

Все ожидали с тем напряжённым вниманием, с беспокойством, какое рождает решительная и горькая минута, которую каждый хотел бы пережить как можно быстрее и забыть о ней.

Первое кресло занимал Збышек, епископ Краковский, опершись на руку, выжидающий, как другие, молчаливый и как бы думающий о прошлом, которое напоминал ему этот час.

Ни придворных, ни любопытных, никого чужого не было в зале и, возможно, это делало её ещё страшнее. За двойной закрытой дверью никаких голосов слышно не было. Замок, объятый тишиной, казался вымершим, а эти люди – единственными, оставшимися в нём свидетелями, которых покрывал траур какого-то непередаваемого горя.

Перед епископом стоял аналой, покрытый богатым ковриком, а на его подставке – позолоченный крест и инкрустированная камнями, украшенная эмалью, книга.

Этот пустой аналой, ожидающий вместе с людьми виновницу, говорил какой-то угрозой, был грустен, как гроб, казался катафалком, на который её хотели положить. Глаза людей, сидевших по кругу от дверей, до сих пор закрытых, обращались на него, на крест, на Евангелие и, казалось, вот-вот заплачут. Был ли этот знак спасения эмблемой прощения или осуждения?

Тихие шаги приближались медленной поступью, точно траурный кортеж, зашуршали от большой двери – все вздрогнули и тревожно заёрзали. Какая-то невидимая рука широко раскрыла дверь, а за ней показался ряд фигур, во главе которых с величием королевы, не с покорностью обвиняемой, шла Сонька вся в тёмных одеждах, с чёрной каймой, как вдова. Наполовину прозрачная вуаль покрывала всё лицо. Она шла спокойно, мужественно, смело.

Это не была уже та свежая, красивая, весёлая, с огненными глазами Сонька, на которой женился Ягайлло в Новогродке, не та женщина, цветущая счастьем, что принимала на коронации Римскую королеву, не та мать, гордая первым сыном, которого папа и короли несли крестить, а преждевременно больная женщина, уставшая, печальная как ночь, спокойная и отважная.

Её красота совсем изменилась, годы вдвойне на ней отпечатались, румянец исчез, уста закрылись, только глаза не потеряли блеска и огня.

Парами за ней шли матроны и нарядные женщины, покрытые драгоценностями, а на их лицах можно было заметить волнение от этой таинственной церемонии, в которой принимали участие. Они шли тревожно, стыдливо, робко, будто входили в святыню, подняв глаза на ожидающих панов, которые при виде королевы встали с сидений. Это были воеводина Сандомирская, вдвова маршала Збигнева, Кохна из Конецполя, воеводина Серадзкая, Ядвига, вдова Гловача, воеводы Мазовецкого, Клихна Навойка из Мокрска, Хелена из Богумиловиц, супруга Краковского судьи, наконец девушка со двора Соньки, Хелена.

Никто им не сопутствовал.

Они подошли прямо к аналою, а епископ взял приготовленный листок и тихим, но выразительным голосом начал читать текст присяги. С рукой на Евангелие невозмутимая, спокойная королева повторяла её за ним. Но её голос и голос епископа не звучали, как в обычные дни, оба казались приглушёнными, будто не хотели, чтобы они звучали в этих стенах и прилипали к ним.

Никто не сказал ни вступительной речи, ни одного слова, потому что любое слово могло вызвать новую боль и разбередить незажившую рану.

Свидетели слушали в важном молчании, не глядя на несчастную королеву, лицо которой было покрыто смертельной бледностью.

Взглядом, исполненным признательности, Сонька поблагодарила епископа, когда уже должна была уходить; слегка закачалась – короткое мгновение исчерпало её силы, но затем она восстановила все силы и уверенным шагом направилась назад к закрытым двойным дверям. И снова невидимые руки распахнули их перед ней, вся группа женщин исчезла за ними.

Епископ Збигнев, словно ощущал в эти минуты необходимость сближения с Богом, приклонил колени перед крестом, сложил руки и преступил к молитве. Сенаторы стояли неподвижно и мысленно были с ним в немых молитвах.

У каждого из них упало с груди бремя, вздохнули свободней, но по волнению можно было заключить, что хотели бы как можно скорее покинуть эту залу и замок.

Епископ долго молился, наконец встал, снял с плеч епитрахиль, поцеловал её, прижал к груди крест и поглядел на своих товарищей.

– Слава Богу, – сказал он приглушённым голосом. – Возможно, мир и согласие возвращаются под эту крышу наших королей; но пока жив литовский князь, человек, который ничего не может забыть, ничего простить и не может ни от чего отказаться, мы все настороже. Королева – мученица.

– Милый Боже, – добавил Ян из Тарнова, – старый король всё-таки однажды должен его узнать.

– Король? – сказал епископ. – У него для всей своей семьи и государства такая большая любовь и такая слабость, что сто раз убеждённый, что они не отплатят ему взаимной, всегда заново даёт обвести себя вокруг пальца. Если бы мы не следили за ним…

Затем Кристин с Острова прибавил:

– Возраст также делает его слабым… многое следует ему простить.

– Возраст, – сказал епископ, – на лицах судей невзначай увеличивает бородавки и пятна так же, как в душе пороки человека. За старостью нужен присмотр и она над собой должна бдить…

– Сердце моё разрывалось, – прервал тише Ян из Тарнова, – когда я смотрел на королеву. Всё же Бог одарил её необычайной силой.

– Наверное, в будущем её ещё много понадобится, – прибавил епископ.

Все начали выходить, прошаясь с Олесницким, который, отдав крест и епитрахиль ожидающему в прихожей капеллану, сам пошёл к королеве. Он чувствовал, что в эти минуты ей могут понадобиться слова утешения и поддержки.

Охмистр Наленч Мальский принимал женщин, которые вместе с королевой давали клятву, а Сонька вошла в свою отдельную комнату и там епископ нашёл её в кресле, с влажными глазами. При виде его она встала и быстро их вытерла, пытаясь сделать более радостное лицо. Она ещё раз подошла поцеловать руку Збигневу.

– Отец мой, – сказала она глухим голосом, – я вам многим обязана, не оставляйте меня ещё. Есть люди, которые невинно страдают за меня и из-за меня.

Она поглядела на него.

– Заступитесь за них, отец.

– Это справедливо, – сказал Олесницкий, – но обратно на двор их нельзя принимать. Наградить за то, что страдают, мы найдём возможность.

– Король? – спросила Сонька.

– Я обо всём ему донесу, я надеюсь на примирение и согласие. Если даже он виноват, его следует простить.

– Я даже не дам ему почувствовать, что была им обижена, – отвечала королева. – Не его вина, а злых людей и враждебного мне Витовта. Тот даже отомстить захочет за то, что не мог меня погубить.

Епископ на это не отвечал. Несколько религиозных слов закончили краткую беседу.

Король обо всём был заранее осведомлён; он чувствовал необходимость сблизиться с королевой, но опасался упрёков и видел, что после этого мучительного кризиса совместной жизни быть не могло. Епископ склонял его вернуться, Ягайлло медлил.

Всегда тем же режимом, переезжая из города в город, из Великой Польши в Мазовию, в Сандомирское, на Русь, он охотился, проводил совещания, часто в маленьких местечках, с созванными там панами, Кракова избегал; дела государства были на руках епископа и совета.

Королева, которая вела уединённую жизнь, воспитывала сыновей и терпеливо сносила своё вдовство.

Обещание епископа, который должен был выхлопотать освобождение узников, могло не скоро исполниться. У других, которых держали не в таком тяжёлом заточении, неволя была легче, забытый немного Хинча уже не вставал со своей лежанки на дне хетинской башни. В первые дни более смелый, раздражённый, он поссорился со старостой, который тем суровей его держал, никакого послабления не давая и угрожая, что он сгниёт там и умрёт, не увидёв Божьего света. Холод, голод и сырая атмосфера, тоска и сомнение, полное неведение о том, что делалось на свете и какова была судьба королевы, в конце концов так сломили Хинчу, что Бога уже просил только о смерти.

Это была такая пытка, которой ни он и никто в течение длительного времени выдержать не мог. Позже Хинча рассказывал, что за все грехи жизни Бог дал ему расплатиться в этом чистилище.

Наконец королева, которая терзалась из-за невиновных, сначала постаралась освободить тех, кто сидели ближе, да и до Хинчи, к которому король чувствовал сильнейшую неприязнь, дошла очередь. Он уж было совсем в себе усомнился, когда однажды в ту пору, когда сторож приносил ему по капле хлеб и воду, или спускал их на верёвке, отворились все двери и знакомый голос старосты, хриплый и злой, крикнул, чтобы, если хочет и может, выходил прочь.

Хинча сначала принял это за насмешку, а если бы и поверил в освобождение, то так уже был сломлен, что встать своими силами не мог. Несмотря на слабость, его подняла надежда на освобождение, которая творит чудеса. Тюремные слуги, иногда ему прислуживающие, спустились к нему по приставной лестнице.

– Вставай, потому что пришёл приказ освободить тебя!

Первая вещь, которую сделал Хинча, это перекрестился, благодаря Господа Бога и свою патроншу, пресвятую Богородицу. Попробовал встать и выпрямиться, но его охватили такие боли во всех членах, что он крикнул и упал на лежанку.

В эту же минуту до него сверху донёсся знакомый голос Яшки из Конецполя, который, будучи свободным, и узнав, что Хинчу освобождают, сбежал в Хецин увидеть его первым, и поссорился со старостой. Тот, сразу спустившись по лестнице в глубину, когда увидел приятеля в таком состоянии, стал ругать Хецины и старосту на чём свет стоит. Перед ним в зловонии и гнили лежал бедный Хинча с лицом цвета земли, в рваной одежде, едва живой.

Нужно было как можно скорее вырвать его из этой дыры, вынести на воздух, нести в баню, накормить, отогреть и уложить спать.

Люди для помощи за деньги нашлись, чтобы вынести обессиленного бедолагу, а это стоило немалого труда, потому что старая и трухлявая лестница выдержать одновременно троих человек не могла, нужно было послать в город за другими, а мстительный староста, имеющий на Хинчу зуб, в малейшей вещи помочь не хотел.

Честный Яшко развязал кошелёк и живо принялся помогать. Каким-то образом бедолагу подняли на верх, должны были положить его на носилки, и так донесли до городского постоялого двора.