Мать королей

За ужин не сел никто, кроме Соньки и короля. Речь была об охоте, о поездке, потом о Витовте, на которого король жаловался, и короле Римском, который предал Ягайллу, полностью переметнувшись на сторону литовского князя. Королева больше слушала, чем говорила. Всё более смелый Ягайлло, не в силах дождаться разбирательства, которое хотел провести, сам приступил к нему, показывая сильное негодование, что поддался обману Витовта, и прося, чтобы теперь королева ему простила обиды и вернула свою прежнюю любовь.

Сонька хладнокровно склонилась перед мужем, а когда начала говорить, ни слёз, ни гнева в её голосе не ощущалось. – У меня нет, – сказала она, – никакой обиды, мой гнев прошёл. Только Витовту не могу простить, потому что он был исполнителем всего.

После чего она показала благодарность и послушание королю, но Ягайлло мог почувствовать, что между ними стояла какая-то стена.

Королева вскоре вышла, а от своего ротмистра узнал Ягайлло, что вопреки старой традиции, согласно которой, комнаты короля и королевы, когда они находились в замке, были общими, королева осталась в своих комнатах и объявила, что переезжать не будет.

Значение этого холодного разлада Ягайлло понял и, не настаивая, смирился с волей Соньки.

Таким образом, с тех пор они были супругами только по названию, уже не жили друг с другом. Король льстил себе, что во время пребывания в Кракове отношения могут измениться. На следующий день он был более открытым и нежным, пытаясь вернуть прежнюю смелость и свободу, однако нашёл в Соньке такой важный холод и какое-то преувеличенное смирение, а в речах такую сдерженность, что от полного примирения должен был отказаться.

Он жаловался на это епископу Збышку, который, слегка пожав плечами, советовал предоставить это времени и признавал, что королева права. Она не хотела подвергать себя новому подозрению, новым ссорам и примирениям. Поэтому лучше было жить в мире вдалеке друг от друга.

Король погрустнел… и, может, скорей бы покинул Краков, потому что уже говорили о съезде в Сандомире, если бы епископ не остановил его слухом, что послы от Витовта, Рамбольд, маршалек его, и Гастольд, Виленский воевода, были в пути, а Ягайлле с советом следовало их тут принять.

То, что они везли, не было тайной.

Это посольство было равносильно объявлению войны. Ягайлло и Польша не хотели согласиться принять корону от Сигизмунда. Витовт послал объявить им, что корону вопреки их воле решил принять.

Ягайлло, который боялся противостояния с Витовтом, смягчился, в испуге просил за него Збигнева, который был невозмутим.

– Милостивый пане, вы отбираете у своего ребёнка то, что ему принадлежит.

– У Витовта нет детей, – говорил король.

– У него есть родной брат, – сказал Збигнев. – Чем спокойней, скрытней, незаметней, тише этот будущий наследник Витовта сидит на своём уделе, чем меньше подаёт признаков жизни, тем больше следует его опасаться. Князю не корона важна, но он хочет оторваться от Польши. Однажды признав этот край с Русью независимым, мы навсегда его потеряем. Идея Витовта возродится в Сигизмунде, в этом незнакомом, скрытном человеке, но пане большого ума и энергии.

Ягайлло качался, как всегда под впечатлением того, что угнетало, меняя мнение ради спокойствия, для того, чтобы откупиться от борьбы, для которой сил ему не хватало.

Прибывшие ожидаемые литовские послы, Рамбольд и Гастольд, с покорностью, с какой обязаны были предстать перед Ягайллой, но с твёрдостью, наказанной Витовтом, объявили совету и королю, что всё-таки их господин решил принять корону.

Король их сам не принимал, не хотел видеть лично, посольство приняли в присутствии всего совета, а Збышек, которому всегда хватало мужества, отвечал им гордо от имени короля и Польши, что раз Витовт всё-таки решил иметь корону, они также чуть ли не силой будут сопротивляться этому, не боясь даже войны для поддержки прав своего пана.

В Литве, может, рассчитывали на то, что Витольдово решение наведёт страху; оно нашло твёрдый отпор.

Во время этой аудиенции, когда Рамбольд с Гастольдом стояли перед королём, в открытых дверях другой комнаты показалась Сонька так, чтобы её могли видеть, и слушала отповедь. Гастольд, у которого были тут с польскими панами родственные связи и были приятели, мог надеяться, что с ним будут говорить конфиденциально и обсуждать этот вопрос.

Руки обоих послов были полны подарков и обещаний, но никто к ним не повернулся, никто наедине видеть их не хотел.

Найдя там приём не холодный, но отталкивающий, долго там не пребывая, посланцы князя уехали.

В Кракове не спали. Послали в Рим, прося папского увещевания в адрес Витовта, а поскольку Сигизмунд угрожал прислать корону и письма какой-нибудь дорогой, перекрыли границы, тракты, пути, чтобы они пройти не могли.

Король, видя, что жена к прежней совместной жизни не вернётся, грустный, собирался уже в обычное путешествие в Мехов, в Великопольшу, а оттуда в Вислицу и Сандомир, когда в одно утро к лежащему ещё в постели, по привычке, к старости всё более упрямому, вошла королева, неся на руках Казимира.

Во время пребывания её мужа она всегда старалась, хоть жить с ним не могла, показывать ему весёлое лицо и никогда малейшим выговором и напоминанием о прошлом не раздражать.

Сев у кровати, когда он обратил к ней и к ребёнку более весёлый взгляд, Сонька сказала:

– Вы едете туда, где к вам будет съезжаться много людей, где легко их заполучить и исправить зло, которое случилось в Ленчице.

Напоминание о рассечённом пергаменте вырвало у короля вздох. Была это одна из болезнейших минут его жизни, которую привыкший к безграничной воле Ягайлло простить и забыть не мог.

Звон этих бунтарских, дерзких сабель ещё звучал в его ушах, он вздрогнул.

– Пока вы живы, вашему старшему сыну, – говорила дальше королева, – нужно обеспечить преемственность. Позже её будет трудней добиваться. Ещё сегодня говорят о мазовецких князьях и о своих Пястах, как о тех, кто имеет наравне с нашими детьми права на трон.

– Шляхта хочет новых привилегий, – произнёс король со вздохом, – а и так достаточно их имеет, чтобы нам покоя не давать и скипетр из рук вырывать.

– Гарантируйте им сохранении старых прав, с которыми останутся, а епископ выхлопочет, что этим удовлетворятся, – говорила королева мягко. – Иначе не факт, что он получит наследство… а когда и в Литве Свидригайлло и Сигизмунд его ждут, что же останется твоим детям?

Король вздохнул.

– Дайте им, чего хотят, – добросила королева, – король, который даёт, также может отобрать… если будет иметь силу, но сначала нужно быть королём.

Ягайлло покачал головой.

– Говори об этом епископу, – сказал он, – я сделаю то, что мне посоветуют, без них я не могу ничего!

Он нахмурился. Королева минуту посидела, возобнавляя просьбу так, чтобы она осталась в уме мужа. Ушла.

Спустя несколько дней замок на Вавеле снова опустел. Королева с принцессой остались одни. Во время своего пребывания старый король свыкся с новым отношением к жене, которая, не упрекая его, не показывая гнева, вернуться к совместной жизни с ним уже не хотела. Признал, может, её правоту, и рад был, что почти безнаказанно вышел из этой сумятицы, какую ему уготовил Витовт.

Охота и обычные путешествия должны были его развлечь. Дела государства он сдавал на епископа и воеводу.

Отправили ещё новое посольство к Витовту, который его двусмысленно отправил, сваливая вину на Сигизмунда. Гордость, как он говорил, не позволяла ему подчиниться и уступить. Знали, что краковский писарь Бартек из Опавы жил на дворе короля Римского, требуя короны.

Королева, оставшись в Кракове, внешне занимаясь только своими детьми, сидя в четырёх стенах, не спускала глаз с авантюр Витовта. Там у неё были свои люди, чтобы предотвратить грозную коронацию.

Хинча, выздоровив, когда только смог выйти из братского дома, отправился на разведку в поисках Страша. Сперва ему было важно отомстить за королеву, потом за себя. Поэтому он собрал старых товарищей, каморников, слуг и замковых урядников, которые могли свидетельствовать против предателя.

Хотя на дворе ему запрещено было показываться, в Краков он мог ехать, когда хотел. Он прибыл туда с целью посоветоваться с ротмистром двора, Мальским. Он знал его привязанность к Соньки и готовность встать на её защиту.

По правде говоря, злобные новости прекратились и люди не смели повторять старую клевету, Хинчи, однако, казалось, что отказа было не достаточно.

Особенно Мальский, у которого было богослужение в костёле Девы Марии Розанцовой, часто ходил в монастырь Доминиканцев. Там у выхода ждал его Хинча.

Когда он поздоровался, охмистр едва его мог узнать, и только по голосу вспомнил. С того времени, как они виделись в Хецинах, Хинча очень изменился. Не говоря уже о том, что его лицо почернело, он весь был отёкшим, пополнел и постарел.

– То, что ваша милость меня, вашего слугу, не узнаёте, я не удивляюсь, – сказал Хинча. – Как Пиотровин, я встал из могилы и не могу забыть о том, что я вытерпел в могиле в Хецинах. Как человек честный, я не хотел бы оставаться в долгу перед Страшем. Впрочем, речь не обо мне, – продолжал он, – свою бы обиду я простил ради ран Христовых, но слёз и позора нашей королевы простить ему не могу. – А что вы думаете делать? – сказал Мальский.

– Не достаточно того, что королева клялась, – воскликнул Хинча. – Это происходило в замке, мало кто знает как, а многие пожимают плечами. Суду нужен настоящий клеветниик. Королева должна публично напомнить о своей чести, эта клевета не может пройти безнаказанно.

– Зачем этим судом вспоминать то, что забыли? – сказал охмистр.

– Эта история не забыта и не окончена, Бог мне свидетель, – говорил горячо Хинча. – Несколько дней я живу в Кракове, а сколько наслушался издевок и негодной болтовни, этого на воловью шкуру не запишу. Скажите, милостивый пане, королеве, пусть прикажет позвать этого негодяя. Свидетелей и доказательства мы найдём, пусть сложит голову, пусть испытает то, что постигло меня, невинного. В Хецин его, и на дно!

Охмистр долго думал, видно было, что не соглашался с предложением Хинчи, опасаясь напрасной огласки.

– Огласки большей, чем она есть, не нужно опасаться, – доказывал Хинча, – нужно выявить, всё вывести на ясный день… и мало того, что клеветник заберёт слова обратно, пусть кровью смоет пятно.

Несмотря на горячие настояния, Мальский, мужчина более спокойного духа, стойкий, не согласился на требования Хинчи. Тот чуть руки ему не целовал.

– Я не смею подойти к королеве, – сказал он, – хоть бы ноги её хотел поцеловать, поэтому я ни о чём не прошу вас, только об одном, скажите ей, что я её умоляю, чтобы она требовала суда, пусть на клеветников нападёт страх. Теперь, когда сам в опале, Витовт своего слугу защитит не сможет. Надо требовать ни мести, а правосудия… только открытый суд этот вопрос раз и навсегда может решить и смыть пятно.

Прямо до замковых ворот Хинча вёл Мальского и настаивал, просил, и наконец добился от него слова, что передаст королеве то, что от него слышал. Но в конце охмистр сказал ему: