Мать королей

В первый день ни о чём речи не было, только велели догадываться, что готовится коронация. На следующий день, забыв о том, что обещал Малдрик, что о короне речи уже не будет, отовсюду предприняли неистовый штурм.

В большой комнате нижнего замка в присутствии короля, Витовта, множества князей и неотступного епископа Павел Русдорф, магистр Тевтонского ордена, выступил первый, сам от себя, от сердца и большого дружелюбия к Польше и Литве.

Его медовые слова были как бы эхом голоса короля Римского. Магистр очень переживал по поводу недоразумения и ссоры, ничего не желал, как говорил, только, чтобы у обоих государств увеличилась сила и слава.

Когда он договорил, встал Олесницкий. Крестоносец жалел и обольщал, епископ с мужской открытостью в глаза обвинил его во лжи.

– Не говорите нам ни о любви, ни о доброжелательстве к нам, – отпарировал он смело. – У нас в руках неопровержимые доказательства, ваши собственные письма, которые свидетельсвуют, как вы и король Римский благоприятствуете нам и к чему стремитесь… Это всё ваше дело… Перехваченные письма с печатями, которых вы отрицать не можете, говорят против вас и ваши заверения обвиняют во лжи.

Никогда не ожидали, чтобы епископ так смело и открыто мог выступить, не щадя ни присутствующего магистра, ни сидевшего тут же Витовта. Удивление, испуг были велики. Король опустил глаза и побледнел, магистр Русдорф затрясся, его лицо запылало… он посмотрел вокруг, не знал, что ответить.

Витовт, который не мог ни говорить за себя, ни защищать крестоносца, оказался в прескверном положении; он вскочил со стула и, не говоря ни слова, выбежал из залы.

Очень спокойно, решительно и чётко епископ добавил, что о короне и коронации даже не может быть и речи, потому что ни король, ни Совет разрешения на неё… не дадут.

Пылкие речи, всевозможные доказательства, выкрикивания, настойчивость, просьбы… никакого эффекта не имели. Король молчал, указывая на епископа; Олесницкий ничем сокрушить себя не давал. Он к облакам превозносил Витовта, но корону Польша дать ему не могла, потому что Литва была объединена с ней под одной, а сделать две короны – значило разорвать то, что соединили клятвы и обязанности.

Этот день был судьбоносный, он разбил надежды и иллюзии.

Это всё изменило. Окружение Витовта, который вчера ещё был в самом лучшем настроении, было охвачено грустью; великий князь убедился, что Збигнева не задобрит, не сломает.

Временами казалось, что он сдаётся своей судьбе, но в его груди кипели отчаяние и непередаваемый гнев. Быть побеждённым, вынужденным сдаться после таких необычайных усилий, на изломе жизни… равнялось для него смерти.

Жизнь в замке и в городе для всего двора, особенно для Олесницкого, которому, казалось, угрожают все взгляды, пылающие ненавистью, обременённые местью, стала невыносимой. Ягайлло напрасно старался смягчить, усмирить, умилостивить.

Витовт с достоинством и гордостью носил эту свою боль, гнев и унижение, но княгиня Юлианна, по-женски выкрикивала, нападала с упрёками на Ягайллу, нападала на первых встречных, наговаривала, посылала, бегала, не давая никому покоя.

Среди очень многочисленного двора князей находился, возможно, непрошенный, будто случайно, родной брат короля, Свидригайлло.

Для Ягайллы, который любил всю свою семью и имел к ней слабость, большой радостью было видеть его рядом с ним. Дикий, неукротимый, циничный, наполовину варвар, Свидригайлло ему совсем эту любовь не отплачивал.

Этот персонаж был всем неприятен, за исключением тех, кого привлекало сходство характера и привычек.

Из всех братьев Ягеллонов в этом больше осталось от язычника, потомка этой необузданной, кипящей крови, которая никогда не могла спокойно течь в жилах, и вспышками отмечала все дни жизни.

Больше русин, чем литвин, обычаем, языком, вероисповеданием (хоть официально причислял себя к римской церкви), Свидригайлло был наследником тех князей Руси, которые, невзирая на семейные связи, на клятвы и союзы, пробивались к власти убийствами, насилиями и предательством.

На Витовте, его брате Сигизмунде, на Корибуте, на других литовских князьях влияние цивилизации и отношений с западом, смягчающее, успокаивающее, было очевидным. Иногда старые течения в них давали о себе знать, но побеждали долг и уважение к закону, хотя бы внешне.

Свидригайлло отличался от них всех, словно опоздал на сто лет; был это человек простой, дикий, безудержный, грубиян, постоянно взрывающийся и не умеющий сдерживать своих эмоций.

Но именно то, что отталкивало от него людей запада, на Руси и в Литве приобрело ему много сторонников. Правда, он убивал в гневе, бросался, но за столом с ним можно было пить запанибрата и брызгать словами. С этим разбойником наполовину дикие бояре были более смелыми, более свободными, чем с другими князьями. Чувствовали в нём своего старшего брата.

Ягайлло давно знал, что Свидригайлло очень на него сердится, очень обижается… питает ненависть, которой не скрывал, за то, что над ним превозносил Витовта, что держал его на маленьком уделе, сдвинутым на обочину.

Встретившись там с ним, король хотел показать себя тем более нежным и сердечным к нему, но вместо того, чтобы добротой наладить с ним отношения, он только увеличил спесь Свидригайллы.

Прибыв туда, как чуткий ворон, чувствуя, что сможет поживиться, он ни Витовту, ни Ягайлле не оказывал ни малейшего уважения, громко хвастался тем, что желал им обоим погибели, а своей обиды никогда простить не мог. За столом, когда он, напившись, бросался на каждого и выкрикивал позорные вещи, все не раз от него отворачивались.

Сразу при первом приветствии измерив диким взглядом Ягайллу, на его доброе слово он отвечал бесстыдной насмешкой.

За столом, когда Ягайлло и Витовт, оба всегда трезвые, пили, как обычно, воду, Свидригайлло напивался мёда, вина, чего только нашёл и что имел под рукой. На его лицо набегала кровь, глаза застилались ею, голос возвышался, заглушал всех восклицаниями и нестройными криками.

Он не ходил иначе как окружённый группой бояр, ему подобных, которые, довольные этими его выходками, поддакивали и аплодировали, а чем больше король и Витовт хмурились, тем больше радости они от этого показывали.

Ненависть к Ягайлле, по мнению Витовта, увеличивалась от зависти, которая росла в течение долгих лет, и дошла до безумия. Казалось, что он прибыл туда специально для того, чтобы насмехаться над несостоявшейся коронацией, упиваться местью, радоваться падению, а может, каким-либо образом пытаться воспользоваться ими.

Ягайлло тщетно старался привести его в себя, урезонить, смягчить… эта дикая натура платила за его мягкость угрозами и насмешками.

Когда после первого столкновения епископа с великим магистром, Витовту пришлось отказаться от надежды победить Олесницкого и от коронации, уже не было смысла удерживать весь этот лагерь князей, собранных для ожидаемого торжества.

Все по очереди, с великолепными подарками, достойно и сердечно прощавшись, начали разъезжаться. Для епископа было это лучшим признаком победы, но он вовсе не показал, как был доволен и горд ею. Он пощадил, насколько мог, самолюбие великого князя.

Из всех прибывших князей один Свидригайлло не показывал желания уезжать. В его поведении было что-то удивительное и подозрительное.

Он показывался, исчезал, устраивал вылазки, собирал возле себя тех, о которых знал, что были враждебны Витов-ту или обижались на него. Великому князю доносили, что он имел какие-то контакты с боярами, по ночам их приводил к себе.

Витовт говорил об этом Ягайлле, король защищал брата. – Пьяница! – говорил он. – И всё тут.

Пользуясь этим затянувшимся пребыванием, Ягайлло обязательно хотел с ним сблизиться, войти к нему в доверие. Свидригайлло оставался там, но так же, как и раньше, издевался над Ягайллой.

Каждый день он находил там многочисленнейших товарищей и приятелей. То, что страхом и угрозой отталкивал от себя Витовт, стягивалось к нему.

Выпив в замке, ночью он шёл, приглашённый или по собственному желанию, к богатейшим боярам, к русским купцам, даже к простым мещанам, и там целые ночи проводил на крикливом пиршестве. Редко когда проходило без кровопролития и драки, потому что на трезвую голову, когда его охватывало раздражение, он легко бил и давал пощёчины, а пьяный по всяким пустякам хватался за нож. Но и другие были не лучше. Протрезвев, они только помнили, что князь был бодрый и весёлый.

Ягайлло, для всех слабый, для этого брата был не в меру нежным и снисходительным. Свидригайлло обходился с ним нагло и дико.

Порой они вместе ездили на охоту, с которой старый пан чаще всего возвращался уставший, униженный, но никогда не жаловался. Что ему наедине мог говорить Свидригайлло, легко было догадаться по тому, что при людях не решался жаловаться.

Немного успокоившись от того, что приглашённые гости разъехались, король вздохнул свободнее, когда совсем неожиданно, наедине, Витовт отчаянно снова начал требовать корону. Его склоняла к этому жена.

– Вы выставили меня на позор и посмешище всего света! – говорил он Ягайлле. – Сигизмунд будет надо мной издеваться, папа – насмехаться, и христианские паны… куда только дошло моё имя… я потеряю честь! Не для власти хочу корону, а для спасения моей славы. Дайте мне её на день, на час… тотчас сложу её, лишь бы мог сказать, что надел её на голову.

Ягайлло указал на своих панов.

– Ты только согласись, я с ними справлюсь, – воскликнул князь.

Король, который больше, может, боялся Збышека, чем своего брата, постоянно неразборчиво шептал одно: что готов был согласиться на всё, но Збышек и Совет не согласятся, а без них он никой силы не имеет.

– Этот епископ тут всевластен… добейся его расположения, я позволю.

Хотя многократно проверенное, непоколебимое постоянство епископа делало новые попытки почти напрасными, а ни малейшей перспетивы преодолеть его не было, Юлианна так настаивала, что Витовт ещё раз послал в епископство к ксендзу Мацею (потому что Олесницкий жил у него) двоих каморников, поляков, Николая из Сонпа и Малдрика.

Княгиня Юлианна не могла понять, чтобы человек не поддался искушению получить подарки и сокровища, настаивала на том, что Збигневу нужно было предложить так много, чтобы в конце концов он поддался на подкуп.

Малдрик, лучше знающий Олесницкого, шёл, правда, послушно, но, не имея надежды, что посольство будет успешным, сдал речь на Малдрика из Сонпа, который льстил себе, что добьётся своего.

Епископ принял их с той холодной важностью, которой ничто никогда нарушить в нём не могло.

Николай начал с того, что князь умолял его, просил, чтобы он не стоял у него препятствием. Взамен он предлагал всё, что пожелает епископ. Витовт открывал свои сокровища, чтобы он сам, как ему угодно, выбрал из них для себя, для костёла, для семьи. Ещё больше обещал наделить обширными землями.

Быть может, что Николай из Сонпа рассчитывал на то, что епископ пытался скопить для своей семьи и обогатить её… но не ценой совести.

Ответ Олесницкого был холоден и рассудителен. Он ещё раз признавал, что Витовт был достоин носить корону, но Польша ему её дать не могла. Он же ни за какие сокровища на свете чести и совести не мог продать. Несколько часов продолжались тщетные просьбы и аргументы, что Польша ничего не потеряет от коронации Витовта, что он предложил сразу снять с себя эту корону, что требовал её только, чтобы смыть с себя позор и т. п.