Мать королей

VI

Летним июньским вечером в направлении Рытвиан мчалась по тракту кавалькада рыцарей, так стремительно, словно от этого зависела жизнь. Всех коней было с десяток, а ни они, ни те, что на них сидели, не отличались великолепием костюма и вооружения.

То была наскоро собранная дружина, и в те времена, когда на дорогах и погони за путниками, и засады на них не были редки, скачущих в клубах пыли кое-как одетых всадников можно было заподозрить, что мчались за какой-то добычей.

Во главе их мчался безумным галопом не старый ещё, высокого роста, страшно бледный и исхудавший, кожа да кости, мужчина с пылающими огнём глазами, взглянув на которого, можно было подумать, что встал из могилы.

Лицо было отмечено безумием какой-то похоти, мести, жадности, ненасытной жажды.

Несмотря на худобу, болезни, эта костлявая фигура рыцаря, на котором висели доспехи, несмотря на свободный кафтан, и сползали с рук и груди, была наделена огромной силой, потому что люди, которые мчались за ней следом, едва могли догнать её, а конь под ударами кнута и шпорами, казалось, напрягает последние силы, чтобы выполнять жестокую волю всадника.

Рытвианский замок, берег Чёрной реки и поселение уже были видны, когда гарцующий пан встретил двух человек, которые спокойно ехали ему навстречу.

Были это придворные слуги пана Дерслава на Рытвианах Ястжебца, племянника архиепископа Гнезненского Войцеха.

– Пан дома? – послышался громкий голос при встрече с ними, и всадник чуть приостановил коня.

Два юных и очень нарядных каморника Дерслава остановились. Один из них довольно громко крикнул:

– Нет!

Вся группа, которая поднимала огромные клубы пыли, начала останавливаться. Её худой и бледный предводитель воскликнул отчаянным и напряжённым голосом, обращаясь к стоящим:

– Куда же он подевался, чёрт возьми?

Придворные странно поглядели друг на друга, сначала молчали, не знали, следовало ли отвечать. Что-то их сдерживало.

– Где же он? Где? Он мне срочно нужен? – повторил вдруг всадник, лошадь которого едва дышала и упёрлась, словно уже дальше идти не хотела.

Придворные ещё смотрели друг на друга и, казалось, хотели посовещаться, когда этот незнакомый мужчина с каким-то сильным пылом вынудил коня приблизиться к стоявшим, прижал их и грозно начал кричать:

– Говорите! Вам что, рты замазали! Я друг вашего пана, не враг, мне нужно его увидеть, должен… Достану его где бы он ни был.

Требование было таким настойчивым, что более смелый из двоих, поглядев на товарища, наконец ответил:

– Наш пан в Ожельце!

– В Ожельце! – повторил, водя по кругу бледными глазами, всадник. – В Ожельце…

Он поглядел на своего коня, на всадников, ехавших за ними на клячах, равно запыхавшихся, и тяжело вздохнул, сказав себе:

– Чёрт его в этот Ожелец понёс!

Он схватился рукой за волосы, пожал плечами и, не поглядев даже на придворных, которые присматривались к нему с чрезвычайным любопытством, медленно шагом поехал к местечку.

Придворные пана Дерслава стояли ещё на тракте, когда группа всадников, которая их задержала, отдалилась и начала исчезать за ивами над дамбой.

Тут же неподалёку был населённый пункт, а возле него недавно построенный замок на пригорке.

Зная, что не застанет пана дома, этот импульсивный путник искал постоялый двор прямо в поселении, а там был только один, в котором с горем пополам можно было покормить коней и достать связку сена под голову. В то время мало кому из рыцарей и шляхты был нужен постоялый двор. Их ставили для холопов и бродяг. Шляхтич, пан направлялись прямо в усадьбу, будучи уверенными, что им окажут ещё гостеприимство, духовное лицо заезжало в дом священника. Шляхтичу также сесть за стол там, куда ходили холопы и лишь бы какая толпа, не годилось.

Спрыгнув с коня, он не посмотрел на него, не позаботился о людях, которые с ним ехали; каким-то шатаюшимся шагом он вышел к постоялому двору, ворота которого выходили на обширный, пустой рынок. На нём паслось несколько коз и худая корова. Вдалеке можно было увидеть нескольких босых детей в чёрных рубашках, которые прятались за углами.

Там было нечего разглядывать, но неподалёку, за городом, перед ним была дорога и ворота к замку.

Именно по этой дороге ехал вооружённый, как он, мужчина; за ним следовало несколько всадников. Возможно, смотрящему показалось бы странным, что из-за замка, в котором не было пана, выезжал кто-то достаточно пански и нарядно.

Тот, увидев вдалеке на постоялом дворе вооружённого мужчину, тоже рассматривал его, но шагу не прибавил. Обоим было интересно…

У всадника, ехавшего из замка, была гордая и энергичная физиономия. Человек был ещё молодой, загорелый, с обычными чертами лица, но рыцарского и наглого выражения. Его волосы сверху ёжились, а в серых, больших глазах сверкала отвага.

Смотрящий на него вздрогнул, приложив к глазам руку. Тот медленно приближался. Тот, который стоял у постоялого двора, крикнул ему усталым голосом:

– Куропатва!

Тот остановился, устремил на него глаза и прибавил:

– Яшко из Ланцохова, позванный на службу! А вы кто?

– Не узнали меня?

Куропатва покрутил головой.

– Бог мой! Ян Страш! Я!.. Ян Страш.

Пан Ланцуховский постоял, удивлённый, и быстро слез с коня.

– Страш! – сказал он и, приблизившись, начал его рассматривать.

– Ну что? Правда? – простонал Страш. – Видишь! Видишь, что со мной стало! Что они со мной сделали! Похож ли я на живого человека, или на труп? Я уже был трупом и возвращаюсь с того света…

Они молча какое-то время стояли напротив друг друга, покачивая головами. Долго подавляемая боль не могла надолго скрыться в груди Страша.

– Я Страш… или тень Страша… Разбойники держали меня на дне башни в Сандомире, дожидаясь, скоро ли испущу дух. Ян из Чижова – хороший староста замка! Голод, холод, смрад, всё против меня обратил, чтобы я там сдох. Наконец из большой милости, когда были самые крепкие морозы, он прислал мне котелок угля на дно башни… а угли чуть ли не до смерти меня довели. Достали меня потом из башни почти окостенелого, я чудом восстановил здоровье.

Он поднял худую, костлявую руку вверх.

– Но жив Страш! Жив! А если не может отомстить королю, потому что его уже нет, отомстит королеве за свою казнь, её детям, вплоть до…

Голос ему изменил, он задохнулся своей злостью.

Куропатва слушал холодно.

– Тогда ты, верно, поехал к Дерславу, чувствуя в нём союзника? – спросил он.

– Я бы не только с ним, но с дьяволом связался ради мести! – крикнул Страш.

Кровь залила его худое лицо и он стал страшен от пыла. – Где Дерслав? В Ожельце? – спросил он.

– Говорят, что в Ожельце, – ответил Куропатва холодно. – И я его искал. Мы также с другими, о которых ты, наверное, знаешь, думаем выступить против клириков и того епископа, который хочет у нас на головах колышки тесать…

– Я с вами! Я с вами! Смилуйся, Яшко, – пылко начал Страш. – Давайте работу, говорите, куда идти. Понесу голову… Лишь бы отомстить.

Более спокойный Куропатва слушал эти порывы довольно равнодушно.

– Мне сдаётся, что мы оба сюда в эти Рытвианы и к Дерславу напрасно спешили, – сказал он тише. – Всё-таки я не отрицаю, пойдёт он с нами, но этого человека нужно вести и…

Сказав это, Куропатва оглянулся и добавил:

– Войдём куда-нибудь под крышу, нужно поговорить. Ты недавно из башни, знаешь только, что голоден до мести, а где её искать и как, ты не обдумал. Ты нам пригодишься и мы тебе. Я не тороплюсь. Пойдём в какую-нибудь избу.

Люди Страша, наверное, привыкшие к этому, уже очистили какую-то каморку для своего пана, выбросили оттуда хозяина, его манатки, двоих детей, и как раз несли постелить сено, когда Куропатва со Страшем вошли на порог.

Прибывшие бросились на сено. Страш велел подать дорожную флягу, потому что устал и хотел пить, а Яшко начал говорить.

– Короля не стало в самую пору, Збышек был на дороге в Византию…

– Да, – прервал резко Страш, – он как раз хотел на следующий день отправиться с Конецпольским в дорогу, и у нас было бы настоящее бескоролевье, когда лихо так сделало, что его из Гродна нагнал гонец с известием о смерти короля.

– Я это знаю, – сказал Куропатва.

– А не знаешь того, что слелал старый клеха. Я оттуда еду! – сказал Страш, бросаясь на сено. – Ни одного часа не потерял. Смерть короля – это вода на его мельницу. Молодой королик, мать послушная… чего ещё желать? Он сию минуту созвал в Познани съезд из своих и провернул так, что уже там сразу, не спрашивая краковян, потому что они все у него в руках, провозгласили ребёнка королём и назначили день коронации!

Страш вскочил с сена и встал на ноги.

– Чего бы мы стоили, если бы это разрешили? – крикнул он. – Они созвали съезд в Познани из своих, мы постараемся найти других, а детям этой русинки властвовать над собой не дадим. Не дадим! Не дадим! – всё сильнее возвышая голос, воскликнул Страш.

Куропатва внимательно на него поглядел.

– Дай-то Бог, – сказал он. – Для нас речь идёт не о детях – они ли будут нами править, или какие-нибудь другие, но о гораздо более великом и важном деле. Посмотрите на Чехию, которая освободилась от епископов и клириков, от десятин и римского владычества. Достаточно они нами командовали… Кто у нас пан? Ни король, ни сенаторы, ни шляхта, только ксендзы, епископы с папой… а мы кто? Невольники. Нет! Нет! Мы должны ввести у себя тот же порядок, что Жижка и Прокоп в Чехии.

Страш в свою очередь так же равнодушно слушал вероисповедание гуситской веры, как Куропатва его мстительные угрозы. Внешне их объединяло только одно – что оба были одинаково рассержены на королеву, её детей и епископа, который их опекал.

– Что же Дерслав? – спросил Страш. – Он будет с нами?

– Наверное, – ответил Куропатва, – и я ехал к нему, чтобы в этом подстраховаться, но я не рассчитываю на то, что он будет с нами долго. Шальная голова! – говорил он дальше. – А на таких людей, как он, нельзя полагаться.

– Почему? – спросил Страш.

– Ты сидел на дне башни, – продолжал Куропатва, – и то, что вытворил Дерслав, до тебя мало дошло.

Он пожал плечами.

– Он влюбился в прекрасную Офку, дочку Болька, князя Мазовецкого, и сходит по ней с ума. Ради неё он на всё готов, а остальное для него ничего не значит. Девка, правда, красива как ангел, ну, и княжна, но если бы была простой холопкой, стоило бы по ней сходить с ума. Дерслав потерял разум… всё состояние, какое у неё было, пошло на эту любовь, но у него в роду есть архиепископ, который умеет грош за грошом стягивать и скупится для костёла, чтобы свой род поднять; Дерславу хватит.

Куропатва начал смеяться.

– А знаешь, что он делает в Ожельце?

– Кто его знает! – ответил неохотно Страш.

– Ну, и я тоже знаю, – говорил Куропатва. – Ожельца ему архиепископ всё-таки не уступил, а он его занял. Знаешь почему?

Тут Яшко из Ланцухова схватился за бока и от смеха не мог говорить. Он долго так смеялся, на что Страш делал дивные глаза, прежде чем приступил к рассказу.

– Старый архиепископ собрал огромные сокровища, это всем было известно, но где их прятал, об этом знали только двое… Одним из них был этот любимый племянник… Войтус построил в Ожелецком замке красивую часовню, якобы во славу Господа Бога, а в действительности для своих золотых и серебряных гривен. Когда Дерслав истратил всё до последнего динара, а Офку не получил, и дальше должен был прислуживать около неё… подумал, что старому архиепископу дяде закопанные сокровища ни к чему, и они предназначены никому иному, только ему. Вот он захватил Ожельцы, разобрал пол в часовне и достал гривны.