Мать королей

Наконец старца начали покидать силы. Теперь страх охватил его спутников. Считали годы и труды… Во все стороны послали курьеров за лекарями.

Спасения уже не было.

Утомлённый жизнью, он первый почувствовал, что она исчерпалась. Он давно скучал по отдыху. Он потребовал исповеди, и капеллан Николай несколько раз его исповедал. Он благочестиво приготовился к смерти и с великим душевным покоем. Простой и добродушный, он никогда от себя не скрывал вин своей слабости, знал их. Не делал себя великим, хотел быть чистым.

В последний час того, который такой щедрой рукой сыпал вокруг благодеяния, беспокоило только одно: не оставил ли после себя какой-нибудь неоплаченный вред.

Он то и дело обращался к исповеднику, напоминая ему, умоляя его, чтобы его душу не обременяли слёзы людей.

– Попрощайтесь с женой и детьми, благослови их от меня… Молитесь за мою душу, я всем всё простил.

Потом он хотел отдохнуть. Это была последняя ночь; те, что за ним ухаживали, разошлись, уставшие.

Один Янек Слабош, ложничий, стоял ещё при нём, то поправляя изголовье, то укладывая одеяло… и плача по доброму пану, который каждый свой гнев и минутную вспыльчивость оплачивал сторицей.

Внезапно король беспокойно задвигался.

– Янек! Слабош! Подойди сюда! – сказал он глухим голосом.

Верный слуга наклонился к нему.

Король беспокойно перебирал дрожащими, бессильными руками. Он тщетно пытался снять с пальца кольцо, которое никогда его не покидало.

Это было обручальное кольцо Ядвиги.

– Возьми это кольцо, – сказал он, – это самая дорогая для меня памятка из всех. Я никогда не снимал его с руки. Отдашь это кольцо Збышку, епископу Краковскому, пусть он его после меня спрячет, и пусть простит меня, если я в возбуждении действовал против его требований. Если я обидел его, пусть забудет. Ему я поручаю память о душе моей, королевство, вдову, сыновей… особенно старшего… отдаю ему в опеку всё, пусть помнит, что я своих милостей ему не жалел.

И уставший, но спокойный, он сомкнул веки.

Последняя ночь обещала быть ранней – а была она в последние дни мая. Умирающему пели ещё соловьи на деревьях, окружающих дом… Комната снова наполнилась медленно наплывающими людьми. Каждый хотел поглядеть на умирающего и ещё с ним попрощаться. Слабеющими глазами он тоже по одному прощался со своими верными слугами, иногда обращаясь к ним с каким-нибудь невнятным словом. У всех на глазах были слёзы, будто теряли отца.

Ксендзы прочитали последние заупокойные молитвы, движение губ показывало, что он повторял их за ними.

В окна смотрели первые лучи рассвета, когда король спокойно испустил дух, словно заснул после долгих трудов.

В комнате царила тишина, прерываемая рыданием присутствующих. Ксендзы опустились на колени, читая первого «Ангела Господня» за его душу.

Так окончил мечтой о соловьином пении этот король чистого сердца, простого духа, который пытался справиться с непосильным бременем правления огромным государством, ещё необъединённым, – и не мог. Бедному мученику, ребёнку пущ, тоскующему по лесу, по свободе, приходилось быть невольником долга, скованному золотым обручем, который окружал его чело.

Смерть этого человека, который королём был уже только по названию, как гром, полный угроз, разнеслась по осиротевшей стране. Один епископ Збигнев мог теперь справиться с бременем безвластия, а тот был по дороге в Византию.

К счастью, и он, и канцлер Конецпольский остановились в Познани. Той же ночью гонцы скакали к королеве и к нему.

В Кракове ничего не позволяло предчувствовать новость, которая должна была упасть на вдову; король покинул её вполне здоровым и весёлым, потому что, проведя всю свою жизнь в постоянных разъездах по стране, только в дороге чувствовал себя свободным, и мог радовать людей и себя маленькими подарками. Весна обещала быть прекрасной. Королевичи со своим магистром и надзирателем сидели за книжками или радостно играли во дворах. Сонька радовалась, гдядя на них.

Вдруг как бы дрожь пробежала по городу. Раздался некий голос, неведомо откуда, неизвестно, кем принесённый, – король умер!

Таинственно шептали друг другу на ухо, не веря. Кучки людей собирались на рынке и рассеивались по домам. Нельзя было проследить, человек или ветер принёс жалобную новость. Несколько всадников промелькнуло через город к замку.

Через мгновение ударили глухо колокола.

Никогда значение одного человека, на которого народ возложил все свои упования и судьбы, который представляет собой государство, не чувствуется сильней, чем тогда, когда внезапно вождь этого народа умирает. При жизни он может не иметь власти, потерять силу, переложить их на других, в минуту исчезновения и смерти кажется, будто лопнуло звено, которое всё объединяло и держало.

Спокойная королева Сонька была занята своими ребятами, которые в нижней комнате замка сидели у открытого окна, один за книжкой с Котем, другой – с Рытерским, играя наполовину маленькой сабелькой, наполовину большими буквами, которые ему тот показывал и объяснял.

Во время учёбы королева так часто приходила присматривать за детьми, расспрашивать учителей и, слушая, учиться сама. Книги и науки её живо интересовали; она знала, как они важны для сыновей, а постоянное пребывание на дворе образованных иностранцев привило ей необходимость изучать языки и образование в целом.

Не раз она с болью сознавала, что немцы особенно смеются над польским варварством, хотя у них также учёба не была больше распространена и заключалась в тесном кругу духовных лиц, клириков, канцелярских писарей и общением с ними более образованных магнатов.

Поставить своих сыновей наравне с самыми образованными людьми той эпохи и в целом распространять просвещение, очагом которого была развивающаяся Краковская академия, стало излюблинным делом королевы с того времени, как дети начали подростать.

Добродушная простота Ягайллы, которому приходилось то и дело использовать других, будучи неосведомлённым во многих вещах, пробуждала в ней желание, чтобы Влодек и Казко были более самостоятельными.

Поскольку в те времена мудрость текла и основывалась на знании Священного Писания, а до сих не было его перевода на польский язык, королева первая для себя и сыновей из славянской и чешской Библии велела приготовить польский перевод.

Также красноречивый ксендз Павел из Затора начал для неё каждое воскресенье читать проповеди на Вавеле по-польски множеству людей, которые слушали его с воодушевлением.

Когда кому-нибудь из профессоров Академии нужна была дорогая рукопись, он через ксендза Кота, учителя королевичей, отправлялся к Соньке, уверенный, что она ему в помощи не откажет.

Наконец, чтобы заслужить у народа любовь к своим детям, и от доброго сердца, королева разрешала бедным ребятам из города смело приходить к её сыновьям за той милостыней для учёбы, которая позже вошла в Кракове в обычай.

Бедные ученики с горшочками ходили от двери до двери и кормились милосердием краковских мещан.

Но эта традиция зародилась в королевском замке, на глазах королевы, под её опекой, при посредничестве её сыночков. Ребят специально пускали в замок, к окну той комнаты, где Владек и Казко учили алфавит, а королева через их руки раздавала бедным одежду, бельё, обувь, еду.

Особенно сироты, которые приходили в Краков учиться из дальних сторон, находили там защиту, бедные дети силезцев, поморян и соседних государств.

Обычно кучка таких оборванцев, наполовину босая, бедно одетая, собиралась под знакомым окном; королевичи улыбались этим бедолагам, а ксендз Кот, вытянувшись к ним, понемногу слушал экзамен, дабы убедиться, что это были действительно студенты, а не уличные нищие.

Трудно было по внешности отличить бедного студента от бедного бродяги, так большая их часть бедно выглядела, а всё-таки многие из них знаниями и трудами добились позже высших должностей.

Как когда-то в Париже жадная до знаний молодёжь лежала на улице на соломе, лишь бы слушать прославленных магистров, так уже в то время в Кракове сходились толпы, заслышав, что тут открылся источник, из которого любой мог черпать.

Подготовительные школы уже существовали во всех костёлах и приходах, а особенно в Краковском было их много. Едва закончив в них начальное обучение, босой, голодный, шёл бедный студент в эту alma mater, которая никого не отталкивала.

Тут… на брусчатке, где-нибудь под костёлом, под стеной, у забора засыпали, а днём шёл мальчик с горшочком выпрашивать немного еды, и так садился на школьную скамью, в простом кубраке и башмаках.

Иногда какой-нибудь старый ксендз брал на службу, принимали в бурсы, питались, как могли, лишь бы учиться. Среди этих студентов были и бледные мальчики, едва переступившие порог детства, и юноши с усами, запоздавшие на дороге…

Это было новое уличное краковское население, прежде незнакомое, а теперь с каждым днём увеличивающееся, с которым вскоре несчастные евреи должны будут рассчитаться, потому что от них студентам следовал козубалес.

Когда бедные студенты собирались под окнами королевичей, королева всегда выходила, приказывая нести за собой приготовленную одежду, обувь, еду и другие подарки, даже самую дорогую из всего простую бумагу и таблички для письма раздавали бедным, но ксендз Кот сначала слушал катехизис и чтение.

И в этот весенний день королева имела удовольствие разглядывать красивую картину раздачи собравшимся милостыни.

У окна стояло с десяток мальчиков с непокрытыми головами, не очень старательно причёсанными, в залатанных кубраках, в завязанных башмаках на ногах, с горшочками на шнурках, привешенными на спину. Некоторые из них худые и высокие, как стебли фасоли, другие маленькие бродяжки; руки и глаза всех были обращены к окнам.

Ксендз Кот с королевичем Владиславом сидел у одного окна, Рытерский с младшим Казимиром – у другого. Королева тоже стояла вдалеке со слугами, кои обычно носили милостыню.

Некоторых студентов ксендз Кот уже знал, и они его, других зацеплял, смеясь, королевич. Ответы на вопросы живо лились из уст группы, все с ними вытягивались, смеясь, смело приближаясь, потому что были уверены, что их добродушно примут.

Учитель королевичей спрашивал, в чём они нуждаются. Одни показывали дырявые епанчи, другие – босые ноги, вылезающие из рваных башмаков, изнурённые лица других сами говорили, что их нужно было накормить.

Старая женщина вышла с огромной миской и ложкой наполнять их горшочки, а по той причине, что королевская каша и клёцки были вкусными, голодные дети лезли с горшочками одни вперёд других с криками: «А мне! А мне!»

Одежду тем, кто в ней нуждался, подавали из окна сами королевичи.

Радость была невероятная, крики весёлые… а у королевичей тоже росло сердце, когда так учились милосердию, хотя оно было у них от крови отца, и для них не было более счастливого часа, чем тот, когда могли раздавать.

Студенты уже расходились, подпрыгивая и радуясь улову, а некоторые по дороге начали опустошать свои горшочки, королевичи возвращались к учёбе, а королева Сонька вошла в свои комнаты, окна которых также смотрели во двор, когда заметила на нём какое-то странное замешательство.