Мать королей

Так была отомщена невинно оклеветанная королева, хотя её врагам это не закрыло рот. Король с королевой уже были в Кракове, когда обиженный Лютек из Бжезия, на силу живым вырвавшись от Свидригайллы, вернулся из Вильна, прося отомстить.

Уже давала о себе знать открытая война с тем неблагодарным братом. Ягайлло ломал руки, не зная, что делать, и чувствуя, что сам был виноват, своей уступчивостью в начале осмелив Свидригайллу.

Олесницкий и другие упрекали его в этом.

В одну из таких минут горечи и ворчания вошла королева. Она сначала дала мужу долго горевать, потом, когда он, беспомощный, жаловался на свою долю, она начала говорить:

– Пока есть время, с этим нужно справиться, а то дальше будет трудно. Слушайте меня только. Как женщине, самой мне не пристало вмешиваться в эти дела, вы делайте то, что я посоветую, не говоря, что это у вас от меня.

– Советуй! – воскликнул государь, поворачиваясь к ней. – Чтобы было эффективно.

– Свидригайлло – ваш брат, – сказала королева, – но такой, каким Авель был Каину. Если бы он не боялся мести, кто знает, выпустили бы вас живым из Вильна. Он не хочет держать Литву из ваших рук и быть подвластным вам, хотя и при Витовте он нарушал клятву верности. Вы должны его сбросить, а на его место поставить другого.

– Но я ему кольцо дал и сделал великим князем.

– То, что дали, вы так же можете отобрать.

– А как же это сделать? – воскликнул Ягайлло. – Он всё держит в руках, вся Русь с ним… Он захватил все замки… Я был бы должен вести войну.

– Вы и без войны от него избавитесь, – говорила королева тише. – Достаточно кивнуть Сигизмунду Кейстутовичу, тот найдёт подходящую минуту и Свидригайллу схватит или в тюрьму посадит. Симеон, мой дядя, будет лучшим посредником в этом деле. Брат Витовта – человек спокойный, трезвый, серьёзный, и, будучи обязан вам княжеством, не восстанет против вас. У него и на Руси есть друзья, он легко свалит Свидригайллу… Вы только ему кивните.

Король, слушая, глубоко задумался.

– Ты умна, моя женщина, – сказал он, подумав. – Совет твой хорош, но без Збышка ничего, нужно ему это сказать…

– Скажите сами ему это, – прервала королева. – Вмешиваться в это – не моё дело. Говорить и думать должны вы. Женщине не пристало лезть в дела государства, потому что врагов и завистников она себе прибавляет, а тех и так достаточно. Даже когда хочет что-нибудь сделать, должна через других… Пусть меня в этом никто не видит, не знает, что это от меня.

– А ты уверена в Симеоне? – спросил король.

– А кто же его склонил поехать в Вильно к Свидригайлле? – сказала Сонька с улыбкой, в которой пробивалась гордость. – Я всё-таки сама должна была стараться об этом, но так, чтобы никто обо мне не знал.

Ягайлло промолчал. На следующий день в Совете уже тайно говорили о Сигизмунде. За него было именно то, что от другого бы оттолкнуло.

Ближе не знал его никто, мало кто о нём слышал, так спокойно он хозяйничал в своём уделе во время всего правления Витовта, ничего не добиваясь больше того, что ему дали.

И справедливо говорили о нём то, что мы повторили: что, вступая в брак с мазовецкой княжной, он принял обычаи мазовецких князей, охранял свою землю, на чужую не покушался, дабы наслаждаться миром.

Епископ Збышек и многие из сенаторов были на его стороне, хотя раньше, наверное, не поднимали бы за него голос, чтобы наследство после брата не казалось преемственным.

Только многим не нравилось то, что с Кейстутовичем нужно было договориться тайно и избавиться от узурпатора втихаря, предательством. Для этого дядя королевы Симеон был на руку как посредник. Они должны были согласиться на то, чтобы Свидригайллу каким-либо либо образом свалить и выгнать.

Первый раз упомянул о Сигизмунде Кейстутовиче сам Ягайлло, но для тех, кто его знал, было явным, что эта мысль пришла к нему не сама собой, потому что неблагодарного Свидригайллу он всегда любил, имел к нему слабость и, даже намереваясь его сбросить, бормотал, что ему придёться что-нибудь выделить на Руси.

Збигнев Олесницкий, а с ним другие угадали в этом совет королевы. Эту идею приняли, но, несмотря на то, что она была хорошей, от того, что вышла от Соньки, свидетельствуя о её влиянии, она многих плохо к ней расположила.

Враги росли вместе с мощью и влиянием, которое она каждый день себе приобретала. Это не была уже боязливая Сонька первых дней, незнающая страну и людей, среди которых должна была жить, а женщина, проверенная несчасчастьями и страданиями, закалённая борьбой, сильной воли, мать, стоящая у колыбели своих сыновей, заботливая об их правах.

Клевета, оружие завистников, лилась на отважную женщину со всех сторон, хватаясь за всякие предлоги, как во время бури текут потоки по большим норам и расселинами, вырывая землю и прокладывая себе новые дороги.

Корибут и чешские гуситы, которые приехали в Краков для обсуждения христианской правды, разгромленные и изгнанные Олесницким, во мнении враждебных имели Соньку тайной опекуншей и советницей.

Когда Ягайлло тянул с выступлением и походом против Свидригайллы, чтобы отобрать Волынь, неосведомлённые о том, что делала королева, приписывали ей задержку, хотя она поддерживала Сигизмунда.

Это был год воин и поражений, потому что на помощь обезумевшему Свидригайлле бросились все враги Польши.

Уничтожение, пожары, убийства и грабёж распространялись вокруг. Старый король воевал на Руси, Сонька бдила в Кракове.

Чашу горечи, которая была ей предназначена, она ещё не испила до дна.

В том же королевском замке, рядом с детьми Соньки, скрывалась Ядвига, эта внучка Казимира, на которую ещё были обращены глаза всех расположенных к Пястам.

Несмотря на сердечную доброту и расточительность, Ягайлло всех сердец себе купить не мог. После двадцати лет царствования в нём по-прежнему видели чужака, узурпатора… Некоторые до сих пор называли его язычником, королеву прозывали Русинкой, скучали по дряхлым Пястам.

Хотя обручение старшей дочки, Ядвиги, с Фридрихом Бранденбургским было почти разорвано, какие-то обязательства всё ещё продолжались. Приятели Пястов надеялись увидеть на троне Ядвигу, а с нею предпочитали скорее Бранденбурга, чем литвина.

Из чего это родилось? Сегодня определить трудно. Всем владело духовенство, оно не могло пожаловаться на свою обездоленность, однако часто должны были вести борьбу с королём, находили в нём сопротивление и стимулы к самоуправства.

И отсюда, может, проистекала эта неприязнь к Ягайлле и его крови. Не забыли ему ни епископа Выша, ни епископсмких владений, занятых во время войны для того, чтобы накормить голодных; его и семью подозревали в тайном расположении к гуситам, то снова в симпатии к восточному обряду. Вины Витовта, Корибута, Свидригайлло бросали на плечи старого короля, а часть из них перепедала на королеву.

Любопытные издалека, тайно глядели на тот уголок замка, в котором, изолированная, как монашка, коротала свои дни принцесса Ядвига.

На неё возлагали тихие надежды, что капля крови Пястов вернётся на трон.

У Соньки было два сына и она могла надеяться, что корона на кудель не перейдёт. Поэтому её подозревали… в ненависти и желании избавиться от Ядвиги, которая также имела права на трон.

Для новой клеветы пища была готова. Когда король ещё собирался в Литву и проездом был в Кракове, посмотрев на свою старшую дочь, он нашёл её грустной и бледной, и с беспокойством спрашивал, что с ней было.

Её старшие дамы, воспитательницы, двор опускали глаза, не хотели и не могли ответить. Шептали, что она больна.

Вызванный магистр Генрих, посмотрев на принцессу, вынес суждение, что это была болезнь молодости, от которой одно взросление её излечит. Внезапное развитие изнурило принцессу, созревание исчерпало. Но старые кумушки и злобные бабы думали иначе. Когда принцесса начала бледнеть, румянец – гаснуть, появился сухой кашель в груди, шептали в уши друг другу: отравлена.

Это слово, сказанное злобными устами на ветер, назавтра из клеветы стало правдой, уверенностью, доказанной вещью. Однако первыми это рассказывали те, кто был ближе, кто мог знать лучше.

А кто мог отравить королевского ребёнка, ежели не та, у детей которой он угрожал отобрать корону?

Говоря о яде, не решались называть по имени отравителя, но искоса, многозначительно… глядели в ту сторону, где жила Русинка.

Ксендзы, вздыхая, шептали на латыни: Is fecit cui prodest.

Никто не спрашивал, было ли на чём-нибудь основано подозрение. Принцесса таяла на глазах, бледнела, кашляла, слабела… поэтому говорили о яде.

Когда слабость Ядвиги становилась всё явней, слуги придумывали, что в присутствии её наречённого, маленького Фридриха, после того, как чего-то выпила, она потеряла сознание, а потом сразу началась эта неизлечимая болезнь. И… продолжалась целый год… что самым лучшим образом доказывает, какой глупой выдумкой была эта мерзкая клевета.

Отрицать её никто не решался.

Королева чувствовала её в воздухе, хоть никто не смел ей об этом объявить. Не в состоянии сама приблизиться к больной, чтобы не быть заподозренной, потому что знала, как ненавидят мачеху, она посылала лекарей, молилась Богу, чтобы отвести от неё этот удар.

Но принцесса гасла на глазах.

Она ходила как грустная тень по замковым комнатам, преследуемая любопытными глазами, заранее оплакиваемая как жертва.

На самом деле жертвой этой фатальности была королева Сонька, которой судьба готовила новую боль. Кто знает? Может, даже в отцовском сердце ужаснейшее подозрение.

Бедной женщине дано было испытать все мученичества и всяческое злословие. Ей нужны были мужество и нечеловеческая сила, чтобы их вынести, пережить и не упасть под ними. Этой таинственной силой были… дети. Её вооружало материнство. Не могла бросить их сиротами, должна была жить для них.

Словно для того, чтобы продлить пытку, болезнь принцессы протянулась целый год, а в это время были минуты заблуждения и надежды, которые, казалось, объявляют о спасении.

К Ядвиге вернулись румянцы, к ней возвратилась детская весёлость. Она улыбалась своим служанкам, хотела жить и рвалась к жизни. Но эти последние приливы молодых сил быстро проплывали и уходили. Принцесса снова бледнела, кашляла и слабела. Возвращалались скрываемые слёзы, тайные молитвы, зловещие предчувствия.

Королева редко могла её видеть, потому что девушка неохотно к ней шла, возвращалась разгорячённая. Ей привили такую сильную ненависть к мачехе, что даже мягкость и доброта Соньки назывались лицемерием и предательством.

Старые няньки в глазах королевы читали ожидание смерти, когда она спрашивала о здоровье; говорили, что была нетерпелива, хотела, чтобы как можно скорее наступил конец.

Неумолимая смерть подходила. Принцесса слегла.

Страдая, бедная, может, повторяла то, что шептали около неё:

– Меня отравили! Отравили!

Няни, которые сами подали эту мысль, потом, как подхваченные из уст Ядвиги, свидетельство, обвинение разносили по свету.

Однажды вечером старая Фемка пришла к королеве заплаканная, но когда та её спросила о причинах слёз, она признаться не хотела.