Мать королей

Она только жаловалась на день и час, которые их сюда привели, на эту горячую корону, которую надели ей на голову.

– О, лучше бы мы не видели этого края, этого города и этих людей с языками ужей и змей! Мы слезами поливаем наши дороги и должны будем пить слёзы.

– Фемка, что случилось? – спросила королева.

Старая воспитательница с внезапно высохшими глазами сделала резкое движение.

– Эти негодные ляхи! Смеют говорить, что ты её отравила! Повторяют, что она сама тебя обвиняет, что слышали из её уст. Этого нам ещё не хватало!

И залилась слезами. Королева уже даже не могла плакать. Раньше умела выплакаться и это приносило ей утешение, теперь слёз у неё не было… они сгорали где-то внутри и одновременно обжигали её грудь. Погружённая в мысли, она поглядела на свою старуху и, заломив руки, пошла к окну.

Два краковских каноника, ксендз Адам Свинка и ксендз Ян Элготт, почти ежедневно навещали принцессу.

Первый из них развлекал её благочестивым чтением, другой был её исповедником, советником и утешителем. Оба были очень к ней привязаны.

Ксендза Элготта королева знала; ей в голову пришло, пока жива Ядвига, через капеллана обратиться к её совести и использовать свидетельство, что не подозревала её в отравлении.

Но захочет ли девушка, в которой поддерживали и подпитывали ненависть к мачехе, засвидетельствовать истину?

Король находился ещё в Кракове. Каждый день он заботливо спрашивал о своей старшей, ему доносили, что ей плохо… и грустно вздыхал. Сонька скрывала от него свои слёзы и беспокойство, их и так всегда было достаточно. Практически ежедневно приходил Олесницкий, почти каждый раз принося горькие упрёки и страшные угрозы.

Уверенный в своей власти над королём, епископ его не жалел. Он ругал слабоумного старика как подростка. Иногда кровь литвина на минуту бурлила, он сопротивлялся, кричал, угрожал, но на следующий день, униженный, прощал. Королеве слишком нужна была его сила сегодня и завтра, чтобы даже в защиту мужа смела выступить против неё.

Окружённая врагами, в одном Олесницком она находила опеку и защитника; на него она возлагала надежду, что он сохранит трон за её сыновьями. Епископ привык распоряжаться, был жаден до власти, если не ради себя, то ради костёла, а опека над малолетними и королевой обеспечила ему правление на долгие годы.

Но, доверяя Олесницкому, следуя его советам, она не смела ему жаловаться на эту новую клевету, может, ещё более страшную, чем первая, создателей которой нельзя было ни выследить, ни наказать.

Епископ, должно быть, угадал её мысли, потому что сам начал разговор о Ядвиге.

– Отец мой, – отвечала королева со слезами на глазах, – ничего я о ней не знаю, кроме того, что больна; приближаться мне к ней нельзя, потому что я мачеха, и меня подозревают…

Об остальном епископ догадался… немного задумался.

– Ваша милость, позовите к себе каноника Элготта, – сказал достойный муж, – он сумеет этому помочь, чтобы принцесса сама дала свидетельство правде.

Такой совет был согласен с мыслью самой королевы, он укрепила её в том, что намеревалась делать.

Каноник Элготт и Свинка были единственными из духовенства, которые ближе других общались с Ядвигой; этот цветок на отростке королевского стебля, только распустившийся и уже увядающий, пробуждал в них живое сострадание. Оба были людьми больших способностей и уже тогда выделялись среди магистров в быстро разрастающейся Краковской академии.

Первый из них, Элготт, занимался больше теологией, другой – латинской поэзией, и ею славился. Королева велела пригласить к себе на следуюший день Элготта.

Хотя набожная и ревностно исполняющая все религиозные обязанности королева, подозреваемая в том, что отдавала предпочтение восточной традиции, была не очень любима латинским духовенством. Подозрительно смотрели, когда она крестилась, входя в костёл, потому что были люди, которые утверждали, что креститься по-католически она не научилась.

Каноник Элготт очень редко её видел, в замке показывался только из-за Ядвиги, впрочем, он не имел там никаких обязанностей. Однако просьбу королевы он немедленно удовлетворил. Она хотела говорить с ним лично.

– Отец мой, – сказала она, когда они вошли в боковую комнату, – я обращаюсь к вам как к духовному отцу в таком важном и щепетильном деле, что никому на свете не хотела бы его доверить. Вы видите моё поведение, смотрите на мои отношения с принцессой Ядвигой. Я стою вдалеке, чтобы не дать повода к клевете, и однако злобные люди обвиняют меня, что я желаю её смерти, и даже, что я ускорила её ядом. На дворе повторяют, что якобы сама Ядвига, чувствуя, что умирает, меня в этом обвинила. Бог свидетель, я избегала видимости… я любила этого ребёнка моего мужа, её силой от меня отпихнули, в её молодом сердце прививая ненависить. Отец мой, уверьте её, как страж совести, как её духовный отец, пусть скажет, может ли меня подозревать. Пусть с грехом этой клеветы не идёт на суд Божий.

Каноник весь вздрогнул от возмущения, услышав то, что говорила со слезами королева.

– Милостивая пани, – прервал он горячо, – я из уст принцессы, которая является ангелом доброты и терпения, никогда ничего подобного не слышал.

– Просите её, требуйте, пусть скажет открыто, что не подозревает меня, пусть снимет с меня это бремя. Сделанное при вас в присутствии епископа признание облегчит её душу, а меня очистит.

– Я уверен, что принцесса это охотно сделает, – сказал Элготт, взволнованный мольбой. – Это чистая душа, которую Господь Бог, может, потому хочет забрать с земли, что на ней, среди испорченного света, её жизнь стала бы мучением. Быть может, – добавил каноник, – что окружающие её растроганные и неразумные женщины, как обычно простолюдины, несут вздор, но она!..

Королева вздохнула.

– Увы! – ответила она. – Не дали мне ни приблизиться к ней, ни узнать её лучше. Между нами специально ставили препятствия, не желая подпускать её ко мне, меня – отталкивая от неё.

Элготт ещё повторил:

– Я выполню приказ вашей милости, хотя я думаю, что в таком свидетельстве и очищении вы не нуждаетесь.

– Люди хуже, чем вы полагаете, отец мой, – отвечала королева, – а у меня больше врагов, чем друзей, хоть зла я никому не делала.

Попрощавшись с королевой, каноник Элготт под впечатлением этого разговора пошёл прямиком к принцессе Ядвиге.

Та уже практически не вставала с кровати. Её каждый день одевали в белые одежды, причёсывали её длинные, красивые волосы, потом сажали на кровать, обкладывая подушками.

Бледная, как воск, с большими глазами, окаймлёнными тёмными кругами, она иногда ещё улыбалась жизни, забывала о страдании, то впадала в грусть, страх и сомнение в себе. Полдня она молилась одна или с кем-нибудь из капелланов. Её белые ручки с длинными худыми пальцами уже никакой работы удержать не могли, малейшее усилие доводило её до обморока.

Двор постоянно окружал кровать, денно и нощно менялись слуги, пытаясь отвелечь её и развлечь.

Своего исповедника Ядвига приветствовала улыбкой; в этот день она чувствовала себя лучше. Каноник, промолвив несколько слов, дал женщинам знак удалиться.

Не раз так случалось, что им приказывали уходить на исповедь.

– Моя милостивая госпожа, – сказал священник, – сегодня я пришёл к вам, дабы склонить к выполнению святой обязанности.

Испуганная этим необычным вступлением, она слегка зарумянилась.

– Твоя чистая душа не должна быть ничем обременена, – говорил он дальше. – Злые люди мучают королеву тем, что поговаривают об её умысленном вмешательстве в вашу болезнь, ещё худшие лживо смеют утверждать, что из ваших уст слышали это обвинение… Может ли это быть?

Испуганная Ядвига покраснела и вся начала дрожать, её глаза наполнились слёзами.

– Нет, нет! – сказала она голосом, в котором чувствовался плачь. – Я ни её, никого не обвиняю… Бог хотел…

Она опустила глаза и замолчала.

– Была ли у вас какая-нибудь причина подозревать? – спросил Элготт, внимательно в неё всматриваясь.

Словно искала чего-то в памяти, принцесса тянула с ответом.

– Нет! Нет! Никогда! – начала она быстро говорить.

– Чтобы вырвать жало клевете, – прибавил Элготт, – вам следует повторить это признание в моём и епископа присутствии.

Ядвига тихо повторила:

– Хорошо, отец мой, я сделаю всё, что вы мне прикажете.

Предмет разговора был слишком досадным, а мучение на лице больной чересчур заметным, чтобы каноник тотчас его не изменил, заговорив о Боге, о небе и счастье избранников Господа.

Казалось, девочка слушает с удовольствием, внимательно, повернувшись к нему, забыв о своей грустной жизни на земле.

На другой день каноник Элготт привёл с собой епископа, а Ядвига тихим, но смелым голосом повторила перед ним признание, что не имела повода подозревать королеву.

Новость об этом разошлась по двору, потому что некоторые из женщин, стоя у двери, присутствовали при этом и слушали.

Таким образом, Сонька могла вздохнуть свободней, но что значило это свидетельство, не всем знакомое, рядом с уже распущенными и подавленными слухами, которые всегда, чем более ужасные, тем больше вызывают доверия у толпы?

Особенно незшее духовенство, не понимающее таких людей, как Олесницкий, видя, что он постоянно спорит с королём, осуждает, жалуется, приобретало некоторое отвращение к Ягайлле и его семье. Поэтому оно распространяло новости, вднохновлённые ненавистью, не только против королевы, но против её мужа, которого подозревали в равнодушии к своему первенцу.

Всегда и везде народ принимает сторону слабых и притесняемых, и здесь также всё сочувствие обращалось к умирающей во цвете лет принцессе. Толпы сбегались к замку узнать о её здоровье; теперь, когда жить не могла, ей показывали больше любви, чем когда была жива и здорова.

За два дня до Непорочного Зачатия лекари объявили, что минута смерти близка. В кафедральном собора на Вавеле и в костёле Св. Михаила постоянно читали молитвы. При больной неотступно сидел Элготт, а заменял его Свинка.

Она лежала уже неподвижно, тяжело дыша, ручкой сжимая грудь, разрывая на себе платьице и покрывало, но её уста ещё повторяли за капелланом молитвы.

Еду вливали ей в рот, вытирали вески, последний час приближался. В субботу, в самый день Пресвятой Богородицы, когда на заутрени пели Te Deum, её чистая душа отлетела в лучший мир. В замке раздался громкий плач, объявляя королеве и Ягайлле, что Ядвига умерла.

Зазвонили в колокола, духовенство, сенаторы, все менее склонные к королеве, враги её и рода Ягеллонов показывали сильное горе, словно потеряли последнего потомка, которому принадлежал трон. Клеветники находили, что отец и мачеха слишком мало почувствовали эту смерть, что ни слезинки не пролили над её могилой. Зато городское население со слезами, нареканием проталкивалось к украшенному цветами гробику, который положили рядом с останками матери.

Каноник Свинка написал на её надгробном камне: «Ты была чистым изумрудом, лилией снежной белизны, фиалкой небесного благоухания, гиацинтом, который затмевал пурпур роз… Где сегодня эта твоя красота? Где очарование красивого лица? Где лучистые блески со светлого лица? Покойся, достойная девица, под венком тех цветов, которых зима не заморозит, солнечный жар не спалит, дыханием кровавой пасти не заморозит злой кабан с кровавыми клыками».