Красная лилия

— А теперь рассказывай, — сказал я, разглядывая, с каким удовольствием она слизывала с серебряной ложки белые взбитые сливки. Почти как Клео, подумал я и улыбнулся. Тот же острый язык, та же радость.

— Рассказать о чем?

— Обо всем. Я патологически любопытен и интересуюсь всем, что касается моих соплеменников. Если бы я верил в переселение душ, то решил бы, что до этого я явно был телефонистом на коммутаторе где-то в сельской местности в те времена, когда телефоны подключались вручную. Возьмем, например, тех, кто вчера был на обеде. Ты знаешь их лучше, чем я?

Она внимательно посмотрела на меня, отломила ложечкой уголок пирожного, взяла новую порцию золотисто-желтой шоколадной массы под снежно-белым покровом сливок.

— И да и нет. Густава и Уллу, естественно. Папа до самой смерти служил в областном управлении, когда Густав был губернатором, и потом он помогал маме и всей нашей семье. Была какая-то путаница с папиной пенсией, но Густав все уладил. Он позаботился о моей стипендии в Упсале и дал мне работу. Он стал своего рода вторым отцом для меня.

Неужели я опять дал маху? Я задумчиво смотрел на большой кусок светло-зеленого торта «Принцесса», ожидавший меня. Неправильно истолковал значение взглядов Густава?

— А Улла также помогала? — невинно спросил я и пододвинул к себе блюдо.

Сесилия немного помолчала, глядя на сверкавшую от дождя площадь.

— Улла не любит меня, — сказала она так тихо, что я еле расслышал. — Она воображает о себе очень много. Но это, наверное, возрастное. Климакс и тому подобное. Ты же знаешь. — И она посмотрела на меня большими серьезными глазами.

Я кивнул. И не потому, что я так уж много знал о женском климаксе, просто у меня были свои соображения. Ведь за поведением Уллы скрывалось нечто гораздо большее. Я взял кусок зеленого марципана и держал его во рту, пока он не растаял.

— А тот старый генерал — оригинальная фигура, — продолжил я наконец, чтобы отвести ее мысли от Уллы.

— Пожалуй, так. Старый холостяк на самом правом фланге; живет с экономкой в господской усадьбе, которую не в состоянии содержать. Она разваливается, а жаль. Но я его близко не знаю. Знаю только, что он фанатик-антикоммунист.

Я понял. Разница в возрасте между ними не менее пятидесяти лет, и я не захотел продолжать расспросы. Зачем ей рассказывать о своих друзьях и знакомых человеку, которого она едва знала.

— Расскажи лучше о своей работе. Ты ведь сортируешь не только газетные вырезки и протоколы риксдага?

— Нет, но эти документы — основа всего. Стены и потолок всего здания, если ты понимаешь, о чем я говорю. В дневниках Густава в основном столпы общества и сыщики-коротышки. И я возвращаюсь к основному материалу, пытаюсь нарастить мясо на этот скелет. Стараюсь найти подтверждение всем сведениям и датам, проверяю и перепроверяю. Ты ведь знаешь, что такое мемуары. Все, кто читает их, особенно рецензенты, выискивают ошибки с увеличительным стеклом. Значит, и дни и годы должны быть точными, как и все имена и факты. Можешь себе представить, как они будут торжествовать, если мы ошибемся в столетиях и кто-нибудь окажется в центре событий, случившихся через много лет после его смерти. Это подорвало бы доверие ко всей книге.

— Да, было бы неприятно, — согласился я. — Но мемуары должны быть корректными не только в том, что касается дат, мест и тому подобного. Важно их содержание, не так ли? А собственно, сколько можно рассказывать? Иногда автобиографии и мемуары интересны тем, чего в них нет, что отсутствует. Тем, что автор не решился или не захотел рассказать, принимая во внимание интересы — и свои и других.

— В этом случае риск не так уж велик. Скорее наоборот. — И она серьезно посмотрела на меня. — Между нами говоря, я часто спрашиваю Густава, неужели ему действительно необходимо все, что уже есть в рукописи. Ты ведь видел его интервью в «Нэрикес Аллеханда»?

Я кивнул.

— Имеешь в виду «мину замедленного действия»?

— Вот именно. И ты это знаешь. В такой небольшой стране, как Швеция, он так долго принадлежал к самым высшим кругам, что, собственно, нет ничего, чего бы он не знал или в чем не был бы замешан. По крайней мере в наиболее серьезных вопросах.

— Могу себе представить. Архив и дневники шефа госбезопасности месяцами печатали бы вечерние газеты.

— И не только это. Он ведь был и политиком. И мог бы стать даже премьер-министром. Но с помощью интриг его убрали. Разные «дела» помешали.

— Например?

Она покачала головой.

— Увидишь, когда выйдет книга, — обрезала она, как будто раздражаясь, что я зашел слишком далеко в своем любопытстве.

— Любишь кататься, люби и саночки возить, — изрек я и отпил шоколада.

— То есть?

— Если ты влезаешь в политику, чтобы локтями пробиться вперед и сделать карьеру, надо терпеливо относиться к тому, что в конце игры можешь быть наказан. Но простые смертные, как ты, или я, или те, кто был на обеде у Йенса и Барбру, например, обычно не попадают в такие истории. Самый большой приз за успех — разоблачение в мемуарах. Чем выше залетаешь, тем больнее падаешь. А остановишься на моем уровне — риска не будет.

— Я в этом не уверена, — тихо ответила она. — Ты даже не представляешь себе, что может таиться в местах, которые кажутся абсолютно невинными.

— Думаешь, что если открыть двери одного из вот этих маленьких, милых и идиллических домов на площади, то увидишь Лукрецию Борджиа с бокалом отравленной «Кровавой Мэри» в руке?

— Примерно. — И она вновь улыбнулась.

— Но во времена его работы в СЭПО, должно быть, было что-то большее?

— Увидел бы ты его архив!

— С удовольствием, но, наверное, это невозможно?

— Вряд ли. — И она слизнула сливки, оставшиеся в уголках рта. — Хотя совсем недавно он его показывал.

— Даже так?

— Да, правда, издали. Улла и Густав давали большой званый обед. В том числе, между прочим, и для тех, кто был вчера. После обеда он показывал свой архив и рукопись. Открыл дверь сейфа и разрешил им заглянуть. Такой старый колосс из железа, огромный, как дом. Специалисты открыли бы его за пять минут, но выглядит внушительно, почти как броненосец. И там не только его заметки. И кое-что другое, например, пистолет Веннерстрёма, капсулы с ядом, найденные у одного шпиона, не успевшего их проглотить. Все гости были просто потрясены. Габриель Граншерна даже уехал домой.

— Вот это да! Твоя книга будет бестселлером.

— Боюсь, что да.

Она посмотрела на меня своими большими, серьезными глазами. Светлые аквамариновые оттенки приобрели темно-синюю окраску, — так бывает, когда туча закрывает солнце.