Заблудившиеся

Глава 10

Пашков, войдя в квартиру, щелкнул выключателем и тут вспомнил, что лампочку неизвестно кто вывинтил еще неделю назад. Нашарив под вешалкой шлепанцы, он снял плащ и по длинному коридору мимо наглухо закрытых соседских дверей прошел на кухню. Стоматолог Зинаида Феоктистовна, схоронившая мужа год назад и по сей день с удовольствием вдовствующая, пережаривала лук на свином сале.

При появлении Пашкова она отвернулась от плиты и широко улыбнулась, как улыбалась щедрым клиентам. Пашков подумал, что такая показная доброжелательность соседки не к добру, скорее всего, сейчас она о чем-то попросит или ни к селу, ни к городу начнет вспоминать добродетели покойного мужа. Пашков, чтобы не видеть эту искательную улыбку, отвернулся к окну. «Сейчас начнет бухтеть», — с раздражением подумал он и вежливо, спросив разрешения, закурил.

Пепельницей ему служила пятнистая морская раковина, которую он купил на южном базарчике, чтобы слушать зимой, как шумит море. Соседка глубоко, в голос, вздохнула, такие вздохи обычно предшествовали рассказу о новом эпизоде из жизни покойного мужа Вадима. Этот бывший спортсмен одно время пытался заняться коммерцией, держал палатку и уже тогда крепко выпивал. Не найдя общего языка с местными властями, он много болтал кому ни попадя о ворах и взяточниках, засевших наверху, поэтому Пашков не удивился, когда в один прекрасный день палатка вдруг сгорела со всем товаром, а мертвецки пьяного Вадима привели домой незнакомые люди.

Оставшись не у дел, Вадим грозился вывести на чистую воду все начальство вплоть до префекта и даже писал письма в прокуратуру, которые, правда, никуда не посылал. Горечь от неудавшейся карьеры бизнесмена выливалась на жену, и Зинаиде Феоктистовне даже пришлось вставлять зубы у знакомого протезиста. Но часы буйства и похмельного раздражения проходили, и Вадим снова садился за разоблачительные письма, сожженные вдовой после его кончины.

Пашков иногда задумывался, почему домашние деспоты после своей смерти часто становятся в рассказах своих близких, чью жизнь они превращали в ад, праведниками, и даже написал рассказ, где прообразом главного героя стал Вадим. Рассказ назывался «Рубка дров по понедельникам». У Вадима, в прошлом мастера спорта по академической гребле, правого загребного, было странное увлечение, один раз в неделю и зимой и летом он ездил в какую-то подмосковную деревню к приятелю, такому же бывшему спортсмену, где они за символическую плату пилили и кололи местным жителям дрова.

Вадим, отлученный от большого спорта за свои темные дела, боялся потерять форму, особенно силу рук. Он надеялся, что о нем когда-нибудь вспомнят и позовут обратно. Но время шло, и надежды развеялись, спорт больше в нем не нуждался. С опозданием поняв, что его сильные руки никому, кроме него самого, не нужны, Вадим посвятил себя коммерции и начал пропускать святые дни рубки дров, отсиживаясь в своей палатке.

Когда торговая точка сгорела и Вадим взялся за бутылку серьезно, сил едва хватало, чтобы раздобыть денег на выпивку и устроить очередную встряску жене, которую он ревновал люто.

Хотя тень Вадима и стала фетишем для Зинаиды Феоктистовны, это обстоятельство не помешало ей завести сожителя, который по четвергам крался, как бестелесное привидение, утренним коридором в носках к входной двери и от смущения даже не здоровался при встрече с Пашковым. В последнее время, глядя на соседку, Пашков заметил, что она расцветала на глазах: новая прическа, новая одежда, человеческие краски на лице. Будь жив Вадим, такая перемена дорого бы обошлась Зинаиде Феоктистовне. Покойник не терпел макияжа.

Ближе к смерти Вадим стал рассеянным, а глаза его часто без причины увлажнялись. «Я из тех людей, у которых ничего не получается, за что бы они ни взялись. Ничего никогда не получается. Это как проклятие. Объясните, почему так?» — спрашивал он писателя. «Если бы я это знал», — отвечал Пашков. «Вот и вы не знаете. Никто, наверное, этого не знает». Слезы текли по щекам Вадима, как березовый сок. «Значит, значит, значит… жизнь так же бессмысленна, как смерть?» — хмельные слезы закипали на небритой физиономии Вадима, а горло сжимали спазмы, и оно становилось слишком узким для слов. «Если бы я знал, — отвечал Пашков. — Я знаю только, что нам не суждено умереть героями. И в этом есть своя прелесть».

Вадим умер средь бела дня в своей комнате, захлебнувшись во сне рвотой. Зинаида Феоктистовна говорила соседям, что у мужа случился обширный инфаркт. Пашков знал правду, он был первым, кто услышал истошный крик соседки, заставшей холодное тело супруга и рухнувшей в обморок. Соседи, не поверившие в байки об инфаркте, недовольно перешептывались — они хотели правды.

Но Пашков ответил: «Откуда я что знаю». Пашков подумал, засни Вадим в туалете, а не на кровати, и жив бы остался. Спустя год после смерти вдова и сама стала верить в инфаркт Вадима. В знак благодарности за верность тайны смерти она отнесла Пашкову почти новый пиджак Вадима. Этот пиджак был сильно велик писателю, болтался на нем, как на вешалке. И Пашков, повесив обнову в шкаф, ни разу не надел пиджак.

Еще Зинаида Феоктистовна отдала Пашкову стопку порнографических журналов, хранившихся у мужа. Она считала, что это интересно всем мужчинам. Когда по средам к ней на ночь стал приходить любовник, Зинаида Феоктистовна попросила журналы обратно. Соседка любила повторять, что она человек либеральный, широких взглядов.

Часто, чтобы завязать разговор с Пашковым, не отличавшимся словоохотливостью, Зинаида Феоктистовна спрашивала, почему он не носит Вадимов пиджак. Пашков, которому до смерти надоел этот дурацкий неучтивый вопрос, многозначительно отвечал, что случай еще не подоспел для такого дела. Как-то раз он ответил, что готов вернуть пиджак обратно, но Зинаида Феоктистовна с негодованием отвергла это предложение, почему-то заявив, что это, мол, было бы глумлением над памятью мужа, и даже всплакнула.

Сейчас, когда она пережаривала репчатый лук на свином сале, Пашков вспомнил: сегодня среда и, значит, у соседки будет гость, поэтому она старается.

— Борщ готовите? — спросил он, стараясь, чтобы голос не выдал зверского аппетита, нагулянного на бульваре.

— Точно, борщ. — Зинаида Феоктистовна выключила газ и села на табурет рядом с Пашковым. — Все собиралась спросить, кто этот интересный мужчина, который несколько раз к вам заходил?

— Кого вы имеете в виду? — не понял Пашков, занятый созерцанием морской раковины-пепельницы. Он так ни разу и не послушал живший в ракушке шум моря. — Понимаю, вас заинтересовал Виктор Степанович.

— Еще бы. Роскошный мужик. Познакомите?

— Кажется, вы уже познакомились.

— Разве это знакомство: здрасьте-здрасьте. Он похож на кинорежиссера или писателя. В нем страстная творческая личность видна. Не понимаю, что этого человека связывает с вами?

— Дела разные связывают, — буркнул Пашков. Ему мучительно хотелось сказать о Сайкине какую-нибудь гадость, но на ум, как назло, ничего не приходило.

— Ну, так познакомите?

— Не могу вам отказать. Но, боюсь, вы будете разочарованы. Виктор Степанович обременен большой семьей. И человек он приземленный, утилитарный, совсем не страстный, как вы думаете. Интересную женщину он даже оценить не сможет. Вообще для него всего дороже семья, дети. И профессия его совсем не романтическая. Он как-то связан со строительством. Прораб, кажется.

— Все вы врете, — надулась Зинаида Феоктистовна.

— Честно говоря, вы угадали. Мой знакомый действительно писатель. Пишет рассказы юмористические, на злобу дня. Только его не печатают, говорят, таланта нет. А он очень страдает от такого отношения. Говорит, все брошу и уеду. Или удавлюсь.

— Наверное, вы опять все врете. Ой, совсем забыла, заболталась с вами, простите, там, в вашей комнате брат Вячеслав Дмитриевич дожидается. Я ему дверь открыла, а к вам он своим ключом отпирал.

— Лучше бы вы сделали вид, что никого нет дома.

Пашков поднялся и направился в свою комнату. В последнее время он тяготился обществом брата. «Странно, — думал Пашков, — возле подъезда не стояло такси брата. Обычно он на машине. Сломалась, что ли, его карета?» Пашков толкнул дверь в свою комнату. Пахло застоявшимся табачным дымом и пылью.