Заблудившиеся

Глава 17

Со среды Яков Григорьевич Аронов пребывал в беспокойстве. Третью ночь подряд он подолгу не мог заснуть, хотя за день выматывался так, что сил едва хватало дойти до кровати. Утром был раздражен и, чтобы не выдавать скверного настроения, старался в общении с подчиненными больше молчать и меньше хмуриться. Видимых причин для беспокойства вроде и не было, и Яков Григорьевич после длительного и скандального развода с женой, мелочного дележа имущества с трудом обрел некоторый душевный покой и теперь не узнавал себя. В конце концов, он объяснил себе состояние внутренней душевной тревоги сильным переутомлением.

С наступлением слякотной поздней осени на принадлежащую Аронову загородную станцию технического обслуживания клиенты повалили валом. Наплыв желающих отремонтировать машину в это время года — дело обычное, но такого столпотворения Яков Григорьевич, всю сознательную жизнь проработавший в государственном, а позднее собственном автосервисе, припомнить не мог.

Трижды только за два последних месяца он повышал плату за кузовные работы и покраску автомобилей, но клиентов меньше не становилось, кажется, людям нравится расставаться здесь с большими деньгами. Все, словно сговорившись, просили только об одном: сделайте поскорее.

Годы работы в автосервисе сделали из Аронова тонкого психолога, научив определять финансовое положение клиента не только по модели импортного лимузина, но и по манере поведения человека, крою костюма, десяткам других деталей, остающихся почти незаметными для других, менее искушенных работников станции. Заламывая немыслимые цены, он редко читал в глазах посетителей удивление, и уж совсем редко клиенты разворачивались и уходили.

«В Москве цены еще выше, езжайте туда, потом вернетесь», — говорил вслед таким жлобам Яков Григорьевич, стягивая и бросая в верхний ящик стола бухгалтерские нарукавники, придававшие артистичному Аронову, по мнению его юной любовницы Марины, неотразимую солидность.

На территории автосервиса заканчивали строительство пятнадцати отдельных боксов для ремонта машин.

Аронов, планировавший нанять еще несколько слесарей и жестянщиков как только будут готовы эти помещения, потирал руки и подсчитывал будущие барыши. Все меньше автовладельцев, особенно хозяев престижных иномарок, парковали машины на всю зиму вплоть до весны, водители жаловались на дороговизну бензина, но на дорогах становилось все теснее и теснее.

«Теперь нам безработица не грозит, не то, что раньше», — повторяют Аронов, обходя новые боксы, где осталось сделать мягкую кровлю, или изучая помятые автомобили во дворе станции. Он возвращался в свой кабинет, где его ждал очередной потерпевший автомобилист, и, приглядываясь к посетителю, неторопливо надевал нарукавники, доставал стопку квитанций.

Закончив с клиентом, Яков Григорьевич, не упускавший возможности лишний раз побывать на свежем воздухе, снова выходил во двор и грозной тенью нависал над жестянщиками и слесарями. «Купят себе дорогие тачки, купят права, а машину водить им лень учиться», — ворчал он, кутаясь в старое латаное пальтецо. Рабочие поддакивали или цокали языками, Аронов был известен крутым нравом, не терпел возражений, а своим местом на автосервисе дорожили все.

На своей московской квартире Аронов не появлялся со вторника и ночевал здесь же, на станции, в комнате через стенку от конторы. Марина, навестившая его здесь, оставалась с пятницы на субботу и уехала утром, хотя Яков Григорьевич настойчиво просил ее остаться хотя бы на полдня. Общество рабочих начинало его тяготить. «Не люблю я этот сарай, спишь как на вокзале, помыться даже негде», — ответила Марина, отличавшаяся от прежних женщин Аронова не только молодостью, но и грубоватой прямотой характера. «Здесь так холодно, что задница к стулу примерзает».

Марина сделала себе яичницу из трех яиц, открыла консервированную ветчину и с аппетитом завтракала. «Ты на себя посмотри, — Марина подняла глаза от сковородки. — Весь синий от холода, кожа пупыристая. Позавтракав и выпив, чтобы согреться, кофе с коньяком, Марина заметно повеселела, заблестев глазами, стала просить Аронова, чтобы он надел бухгалтерские нарукавники.

„Я просто тащусь, когда ты в этих нарукавниках, — Марина села на колени Аронова и лезла целоваться. — Ты такой из себя счетовод. Такой серьезный мужчина. Тебе нужны широкие подтяжки“. В эту счастливую минуту, когда Марина баловалась, Яков Григорьевич чувствовал, как тяжелая беспричинная тревога уходит, а на душе становится легко. Аронову хотелось сказать Марине что-нибудь ласковое. Он, глядя в окно на двор автосервиса, покрытый утренним снегом, подумал, что, наверное, Марина его последняя, самая глубокая, самая искренняя любовь.

„Приезжай сегодня вечером в Москву, буду тебя ждать, плов сделаю, — сказала Марина. — Ты хочешь плов?“ Яков Григорьевич, которого вдруг охватило желание, ответил, что раньше воскресенья приехать не сможет, вот вернется из командировки в Тольятти заместитель Андрей Васильевич — и он сразу же в Москву. „Разворуют тут все без меня, — мотнул головой Аронов. — Половины стройматериалов не будет, если уеду“.

Аронов смотрел на занесенный снегом двор, и ему стало невыразимо грустно: большая, может, лучшая часть жизнь позади, а он все неволен собой распоряжаться. Он почесал затылок, бережно держа Марину за талию другой рукой, и вдруг сказал: „Хватит сидеть в масляной яме и смотреть оттуда, как жизнь проходит. Слишком мало нам осталось, пора становиться богатым“. — „А разве ты не богат?“ — Марина удивилась. „Не особенно“.

Последний развод с женой отучил Аронова от откровенности с женщинами, тем более женщинами близкими. Душевная открытость слишком дорого обошлась ему при расставании, бывшая супруга оказалась слишком искушенной в его делах, меркантильной, склонной к шантажу бабой. „Скорее я беден, чем богат“, — сказал Аронов. „Ври больше“, — Марина поднялась с его колен и с расстроенным видом принялась кидать в сумочку косметику со стола, но обижаться подолгу она не умела.

„А что ты мне подаришь, когда станешь богатым?“ — она подняла на Аронова свои прекрасные, такие яркие глаза, что ему захотелось вслух декламировать самые нежные стихи. „А что бы ты хотела?“ — в эту минуту он был готов на все. „Сама не знаю, что-нибудь этакое, — Марина оставила косметику и на секунду задумалась. — Я мечтаю о „корвете“, красном-красном, как мой маникюр, даже еще ярче“.

„Ого, у тебя губа не дура“, — сразу расстроился Аронов. „А ты думал, я всю жизнь стану ездить на этой несмазанной телеге?“ — красным ноготком Марина показала через окно на двор. „Эти „Жигули“ я подарил тебе только пять месяцев назад“, — Аронов начинал кипятиться, но взял себя в руки. „На твоей чертовой телеге только геморрой зарабатывать“, — Марина побросала оставшуюся косметику в сумочку.

Нужно было уступать, и Аронов пообещал Марине красный „корвет“, дал ключи от своей квартиры и попросил заехать и полить цветы.

Марина уехала, и Аронов, чтобы отвлечься, включил телевизор. Передавали концерт популярного певца. Аронов хорошо знал этого молодящегося мужика, своего давнего клиента.

Певец, как и сам Аронов, имел юную любовницу и теперь концертами зарабатывал ей на бриллианты. Яков Григорьевич в раздражении выключил телевизор — у всех одинаковые проблемы. Он пил кофе и вспоминал свою первую чистую и бескорыстную любовь. Уходя на армейскую службу, он подарил ей серебряное колечко, на память. Единственный его подарок… После службы на родину он уже не вернулся. Аронов допил кофе, посмотрел на часы и спустился в контору.