Заблудившиеся

* * *

После отъезда брата в Америку в городе не осталось ни одного родного человека, — Пашкову сделалось неуютно от этой мысли.

«Погоди, ты еще обратно вернешься», — сказал он брату по дороге в Шереметьево. «Пешки назад не ходят», — сказал брат. «Черт с тобой, живи, где хочешь», — ответил Пашков. Брат ничего не сказал, в мыслях он был уже далеко. Жена брата плакала, то и дело пряча нос в мокрый платок. «Живи где хочешь, хоть на краю света, если ты там будешь счастлив», — повторил Пашков. «Срать я хотел на твое счастье», — сказал брат.

Его жена заплакала еще горше. «Он на все срать хотел», — сказала она, выдернув из платка красный нос. «Давай остановим машину, собери в платок горсть родной земли», — сказала она вдруг. «Ничего более пошлого эта особа придумать не может, — подумал со злостью Пашков. — Горсть родной земли с обочины. Она в своем репертуаре». «На обочинах только снег, — сказал он вслух. — Когда весной подсохнет, пришлю вам килограмм родной земли ценной бандеролью». «Пришли, если сможешь», — ответила она.

Пашков подумал, что в переломные моменты жизни людям почему-то изменяет чувство юмора, а жаль, в эти моменты как раз надо над чем-нибудь посмеяться. Он смотрел на дешевые разноцветные чемоданы брата, лежавшие друг на друге в задней части микроавтобуса. Замки одного из чемоданов были сломаны, и этот чемодан пришлось перевязать брючным ремнем и веревкой крест накрест.

Как назло, именно этот чемодан попросили раскрыть таможенники в Шереметьево. Брат долго возился уже по ту сторону турникетов, снова перевязывая чемодан ремнями и веревкой, тихо матерился себе под нос, справившись с чемоданом, вспомнил о старшем брате и жене, помахал им ладонью, повернулся и повез свою перегруженную вещами тележку к следующему таможенному посту.

За Вячеславом Дмитриевичем следовали старшие дети, Герман и Ирина. Рядом с Пашковым осталась жена брата с красным, распухшим от слез лицом. «Ничего, — сказал Пашков и подумал, что сейчас братова жена похожа на заплаканную обезьяну. — Ничего, — повторил он. Слова утешения не приходили, и он сказал первое, что пришло в голову. — Скоро вы воссоединитесь». Потом он бесцельно бродил по залу, разглядывая витрины с образцами французской парфюмерии, и ожидал, когда же жена брата приведет себя в порядок в туалете.

Ему хотелось дотерпеть до того момента, когда самолет взлетит, но об отлетах в зале не объявляли. Пашков переводил взгляд из стороны в сторону, с освещенных витрин на озабоченные людские лица, на черное табло с белыми буквами и думал, может, брата сейчас вернут, выведут под руки таможенники в форме, потому что он не указал по непонятным причинам в декларации золотую цепочку и два обручальных кольца, свое и жены. И вот теперь его сняли с рейса и ведут выяснять обстоятельства происшествия в служебное помещение. Следом катят на тележке перевязанный ремнем и веревками чемодан, который из простого чемодана превратился в вещественное доказательство.

Брат упирается и не хочет идти. Он объясняет таможенникам, что он таксист, а кольца с цепочкой забыл в его машине пассажир, но ему никто не верит. «Видали мы таких шустрых, золото провезти хотел», — кричит опытный седовласый таможенник. На эти крики начинает собираться народ. «Ладно, — говорит брат. — Черт с ним, с золотом. Себе возьмите, подавитесь. Дайте мне горсть родной земли. Больше ничего не надо, но горсть дайте». Брат плачет.

Чтобы отогнать это явственное видение, Пашков даже затряс головой. Вместо брата он увидел его жену, появившуюся из туалета, с отечным лицом и красным носом. «Этот эгоист даже не разрешил взять с собой в аэропорт младшего, чтобы здесь с ним проститься», — сказала она. Грусть в ее глазах сменилась злостью.

— Эй, вы что, уснули? — Сайкин толкнул Пашкова локтем. — Просыпайтесь.

Он держал в руках раскладной пластмассовый стаканчик, на дне которого плескалась темноватая жидкость.

— Пока вы спали, я обнаружил в сумке эликсир молодости. Волшебная жидкость. Укрепляет сердце и продлевает творческое долголетие, — он протянул стаканчик Пашкову. — Шведская академия наук рекомендовала этот напиток стареющим людям. Очень повышает потенцию.

— Благодарю.

Пашков взял из рук Сайкина стаканчик и, опустив в него нос, понюхал жидкость. Судя по запаху, что-то благородное.

— Выдержка не меньше десяти лет.

— Берите больше, двадцать пять лет выдержки, — поправил Сайкин. — Тост придумайте сами, мои тосты, я заметил, вам не нравятся.

— К черту тосты, слова только портят вкус настоящего коньяка, — Пашков выпил содержимое стаканчика в несколько мелких глотков. — Действительно, напоминает эликсир молодости.

— Больше вам спать не захочется, — Сайкин извлек из сумки бутылку, потянул пробку передними зубами и налил коньяк в стаканчик на два пальца. Передав открытую бутылку Пашкову, он выпил коньяк и смежил веки. — Есть прекрасные мгновенья, дающие нам силу жить дальше. Зимняя дорога, хороший коньяк, Новый год, который не стучится, а молча входит, большой и таинственный.

Он раскрыл глаза, взял бутылку обратно, сунул пробку в горлышко. И, обернувшись, достал и поставил на колени круглую шляпную коробку.

— У меня для вас сюрприз. Купил вот по случаю, — он поднял крышку и вытащил из коробки темно-синюю фетровую шляпу. — Людям вашего поколения нравятся такие головные уборы. Примерьте.

Пашков принял из рук Сайкина шляпу и, повертев ее в руках, ребром ладони сделал вмятину на колпаке.

— Побираться мне что ли с этой шляпой? — проворчал он и слегка смял колпак симметрично с двух сторон.

— Не побираться, а носить.

Сайкин вытащил пластмассовый стаканчик и, манипулируя бутылкой и пробкой, с ловкостью фокусника плеснул в него добрый глоток коньяку.

— В этой шляпе вы приобретете начальственный вид. Заметили, как меняет внешность человека головной убор? В свое время, когда я жил на старой квартире, у меня был сосед по площадке, сдвинутый на одной идее. Ему казалось, что люди начинают лысеть, потому что неправильно обращаются со своими волосами. Выходят зимой на улицу с непокрытой головой — и начинают лысеть. Подвергаются сквознякам — и начинают лысеть. Он утверждал: чтобы не стать лысым, нужно сохранять постоянную температуру на линии роста волос. Любые температурные изменения губительны для шевелюры. Идеальным лекарством от облысения он считал тюбетейку. В ней он ходил по квартире, выносил во двор мусорное ведро, садился с мужиками играть в домино.

Это был русский человек со светлыми глазами, большим прямым носом, светловолосый. Но во дворе из-за тюбетейки его прозвали узбеком. Что интересно, с годами он и вправду стал все больше походить на азиата. Что-то такое в узком разрезе глаз, смугловатой коже… Действительно, если приглядеться, он чем-то напоминал узбека.

Изменились и его манеры. На любое приветствие, например «доброе утро», он неизменно отвечал «салям малейкум» и улыбался как-то широко, по-узбекски. Он полюбил плов со сладостями, из мясных блюд отдавал предпочтение жаренной на курдючном сале баранине. Когда он ссорился с супругой и та давала волю эмоциям, то называла его не иначе как «узбек проклятый». Да, такие вот метаморфозы производит с людьми обычный головной убор.

Сайкин подмигнул Пашкову и опрокинул стаканчик.

— Вы надеетесь, что эта шляпа изменит мой характер, этот характер приобретет начальственные властные черты, — хмыкнул Пашков. Рассказ об узбеке показался ему занимательным. — И что же, в конце концов, стало с вашим героем в тюбетейке?

— Годам к шестидесяти он облысел совершенно, как колено новорожденного, и стало ясно, что его теория несостоятельна, — Сайкин наполнил стаканчик и протянул Пашкову. — Он сослепу попал под машину, когда возвращался из булочной. Он не носил очков, хотя очень плохо видел. На этот счет у него тоже была какая-то своя теория. Хоронили «узбека» всем двором, он был хорошим человеком. Его жена настояла на том, чтобы на покойного надели тюбетейку. Кстати, в Средней Азии он, отродясь, не бывал. А тюбетейку купил на Тишинском рынке.

— Что ж, светлая память «узбеку».

Пашков, слегка подавленный финалом рассказа, выпил коньяк. Покрутив шляпу еще минуту-другую, он надел се на голову. Шляпа оказалась немного велика и сползала на уши.

— Вам идет, — одобрил Сайкин.

— Серьезно? — Пашков снял шляпу и осмотрел ее с критическим прищуром. Подумав, он слегка загнул кверху жесткие поля и снова водрузил шляпу на голову. — Вот так лучше.

— Вы отстали от жизни, — сказал Сайкин. — Загибали поля кверху только руководители среднего звена в шестидесятые годы. Теперь так носят шляпы только негры.

— Русские литераторы ничем не лучше негров, — Пашков сдвинул шляпу на затылок, обновка нравилась ему. — Не лучше негров, — веско подытожил Пашков.

— Шляпа-это не просто шляпа, — сказал Сайкин, которого после выдержанного коньяка всегда тянуло на философские разговоры. — Эпоха рабочих кепок прошла, а вместе с ней минула и эпоха жертвенности, жизни для будущих поколений. Так-то. Наступает эпоха эгоистического потребления, входят в моду атрибуты буржуазного быта, в том числе шляпы. Носите шляпу и радуйтесь новым временам.

Отработанным движением он вынул зубами пробку из горлышка и, не выпуская ее изо рта, налил коньяк Пашкову.

— За новые времена, — сказал Пашков.

Машину тряхнуло на колдобине, но Пашков сумел не расплескать коньяк.

— Как всякий пожилой человек, я не люблю новые времена. Но уж если они приходят, я открываю дверь и говорю: входите. А что остается делать? Пришли — так заходите.

Он широко раскрыл рот и вылил туда содержимое стаканчика, взял сверток с бутербродами и выбрал кусок потолще.

— Я тоже не люблю новые времена, — Сайкин громко икнул. — Кто их любит? Мы все любим прошлое только потому, что там осталась наша молодость, — он отсалютовал стаканчиком Пашкову и выпил. — Останови здесь, — сказал он водителю, тронув его за плечо.

Обойдя машину, он долго мочился на обочину, а потом минуту стоял, глядя в обрез снежного поля. Было морозно, ветер трепал волосы Сайкина, острые снежинки впивались в щеки, но он не чувствовал холода.

Достав из кармана хромированную зажигалку, он поднял ее крышку и проверил, действительно ли она, как сказано в инструкции, не гаснет на сильном ветру. Сайкин крутил большим пальцем колесико, огонек не гас, пока металлическая крышка не опустилась на место. Сайкин хмыкнул и сунул зажигалку в карман. Мимо промчался грузовик, оставляя на дороге вихревой снежный шлейф. Сайкин помахал ему вслед ладонью.

Он плюхнулся на сиденье и, не рассчитав усилие, слишком сильно хлопнул дверцей. Новый водитель Саша на своем месте крякнул, выражая неодобрение. Этот малый, заменивший Юру, относился к автомобилям, как к живым существам. В этом чувстве Сайкин не заметил и налета показухи, «Ты, наверное, так жену не любишь, как этот металлолом на колесах», — как-то заметил Сайкин Саше. «Жена — это одно, машина — совсем другое», — ответил водитель, задумавшись.

«Кажется, я взял на работу неисправимого дурака с комплексом любви ко всему, что сделано из железа», — подумал Сайкин. Сейчас он тронул Сашу за плечо и попросил пока ехать прямо.