Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в.

Этот «северный» пространственный знак, отсутствующий, как минимум, в популярных сибирских текстах второй половины прошлого века, наверное, можно интерпретировать как деталь, свидетельствующую об особой устойчивости сознания северян — потомков неистового протопопа Аввакумова, но в данном тексте эта деталь прямо не «работает» на художественную идею, оставаясь фоновой.

Автор значительного в историко — литературном смысле художественного произведения не просто примечает и передает уникальное. В его поле зрения прежде всего попадают институционально формирующие сюжет региональные («областные») признаки воссоздаваемого пространства, определяющие миросозерцание и жизненные алгоритмы персонажей, провоцирующие возникновение смыслообразующих ассоциативных полей.

Так, не случайно своеобразной осью жизни Пелагеи становится река. В редкие утренние счастливые минуты воспринимает Пелагея речку как единственную свою подружку — «сонную, румяную», в самые трудные минуты встречавшая ее «ласково, по — матерински». По берегу реки вьется дорога к пекарне, на берегу реки договаривалась Пелагея с Олешей — рабочкомом о своем позоре. Река, как и столетия назад, остающаяся главной артерией северной жизни, изменила судьбу Альки: унесла девчонку на пароходе в неизведанные дали. Река как прообраз одухотворяла даже бытовые вещи, окружавшие главную героиню. В этой пространственной доминанте Ф. Абрамов выразил свое, естественное для уроженца Русского Севера, представление об Архангелогородчине как о «всеуездном мире», ядром которого по древней традиции является староосвоенная «речная» зона — «душа местности»[59], символ вечности и бесконечности Божьего мира.

Именно через реку был перекинут шатучий мостик, разделявший жизнь Пелагеи на две части — солнечную, раскинувшуюся на той стороне, где пекарня, и теневую — «домашнюю» сторону. Раньше ее время исчислялось просто: «встала, печь затопила, траву в огородце выкосила, корову подоила», дальше полторы версты до пекарни и «самые приятные минуты» после священнодействий над «румянощекими ребятками». В эту счастливую, победную пору она жила спасительным «душистым затишьем» черемухового куста, у которого поджидал ее после работы Павел, ароматом сена, «пахучего ржаного поля», «молодого наливающегося хлеба» и «хлебным духом». Слушала «крики журавлей», умиротворяющий «собачий лай», мельком замечала «игру ласточек — береговушек». И была уверена, что устроен этот мир кем — то «разумным и справедливым».

Стоило в финале повести Пелагее утратить ее пожизненную связь с рекой, и сразу замелькали знаки реального, быстротекущего времени. Остается героиня одна, без мужа, без дочери, без любимой работы. Наступает время жизни в отдалении от реки и меняется вся система хронотопических текстовых знаков — исчезают запахи и деградируют звуки: «Днем за окошком жизнь. То кто — нибудь проедет на лошади или на тракторе, то соседка пробренчит ведрами, направляясь за водой к колодцу, то, на худой конец, ворона прокаркает — тоже жизнь. А ночью как в могиле».

Аналогичным же конституциональным признаком сибирского хронотопа, по Распутину, является солнце, которое воспринимается не как пейзажный элемент, не как физический источник света и тепла, но как равноправный по отношению ко всем остальным персонаж, живое существо. Так, однажды он замечает, как солнце после обеда, зайдя сбоку, отыскало маленькое банное окошечко (с. 112). Только персонаж этот обладает исключительным, ярко выраженным динамизмом и неожиданным эффектом всеприсутствия. Вот летнее солнце — ядреное, яркое (с. 19). А вот солнце утреннее: ослепляющее, суматошное от радости, еще не нашедшее землю (с. 23). Совсем на него не похоже солнце обеденное, играющее на полу, огненным шаром сияющее на небе, или четкое закатное (с. 40).

И нет никаких сомнений в том, что именно солнце формирует гелиоцентричное пространство сибирской жизни, несмотря на то, что окрашено это пространство преимущественно в зеленый цвет: «Лес, приласканный солнцем, засветился зеленью, раздвинулся шире — на три стороны от деревни, оставив четвертую для реки» (с. 23).

А для Ф. Абрамова, принадлежащего иному географическому пространству, главным признаком гармонии бытия становится поглощенность светом. Например, за что Пелагея особенно любила весну? За «половодье света», заливающее избу. Но писатель — северянин всегда помнил, что солнце является неединственным источником света, ибо всегда ждали хозяева Русского Севера с особым трепетом того мгновения, когда «падут на землю белые ночи» (с. 91).

Важно отметить и то, что характер, типология «региональных» компонентов в художественной картине мире, создаваемой писателем, зависит в значительной степени и от его творческой индивидуальности, даже от самого поверхностного ее проявления — проблемно — тематических пристрастий. Так, Ф. Абрамов, по сравнению с метафизиком — Распутиным, более социологичен, поэтому в его повести есть «региональные» персонажные характеристики героев, которые нельзя ни понять, ни объяснить без учета ментальных характеристик северян, деформирующихся под влиянием социальных перемен, интересующих писателя. Так, косвенным оправданием деградации характера Пелагеи можно считать некоторые компоненты портрета идеального крестьянина — северянина, созданного Е. Шейковской: «Он человек нравственный, достойного, порядочного поведения, честный и справедливый, зажиточный исправный хозяин» — «человек доброй и душою прям и животом прожиточен», как говорили в прежние времена.

И наконец, сопоставление индивидуальных художественных картин мира, созданных в анализируемых повестях Ф. Абрамовым и В. Распутиным, имеет особую ценность еще и потому, что в «Последнем сроке» В. Распутина есть прямая, имеющая идеологизированное текстовое воплощение (имеется в виду художественная идеология писателя) оппозиция создаваемой картины мира и Севера. Эта оппозиция связана с образом старшего сына старухи Анны — Ильи.

«Человек с веселым лицом» кажется самым обычным и наименее интересным и значительным из пятерых детей старухи Анны. Очевидно ведомый мужской тип, не привлекающий внимания ни внешностью, ни особыми талантами. В критических ситуациях он предпочитает отмолчаться или, что еще хуже, ерничает, пытаясь скрыть отсутствие живого чувства, человеческого тепла. Только он мог в утешение пригласить умирающую мать приехать в город, чтобы полюбоваться на циркачей, только этого своего ребенка старуха Анна не просто жалела (ей и заполошную Варвару было жаль), но не умела понять. «К Ильке старуха не могла привыкнуть еще в прошлый раз, когда он после Севера заехал домой. Рядом с голой головой его лицо казалось неправдашним, нарисованным, будто свое Илья продал или проиграл в карты чужому человеку. И весь он изменился, побойчел, хотя по годам пора бы уже ему остудиться — видно, то место, где он жил, этому далеко не родня и Илья никак не может от него оправиться» (с. 33).

В. Распутин создает такую предысторию для этого персонажа: «Оттого что больше десяти лет он прожил на Севере, волосы у него сильно повылезли, голова, как яйцо, оголилась и в хорошую погоду блестела, будто надраенная. Там, на Севере, он и женился, да не совсем удачно, без поправки: брал за себя бабу нормальную, по росту, а пожили, она раздалась в полтора Ильи и от этого осмелела — даже до деревни доходили слухи, что Илья от нее терпит немало» (с. 12).

Следовательно, в представлении матери образ Севера существует как конкретное воплощение чужого пространства, с которым мать связывает все неприятные для нее и непонятные ей перемены, произошедшие с сыном. Даже причина несчастливой семейной жизни — жена, привезенная с Севера. Наверное, такое противопоставление не характерно для сознания обитателей центральной части России. Но, как для северянина Москва и Ленинград, так для старухи Анны Север, исторически и географически более близкий к административным центрам — ускорителям всех социальных процессов, в большей степени, чем Сибирь, подчинен цивилизаторским новшествам, идеям и идеалам, разрушительно действующим на основы национальной жизни. И Ф. Абрамов, пусть иначе, но также свидетельствует о более высокой степени этой подчиненности, когда, например, как мы уже отмечали, социальность крестьянского времени связывает с соотнесенностью его с государственным праздником, удачно совпавшим с традиционным представлением о времени отдыха и беззаботного веселья.

Почему все эти детали, возникающие при сопоставлении региональных компонентов единой художественной картины мира важны? С одной стороны, потому, что дают возможность говорить об особенностях динамики единого национального культурного пространства. Все наши наблюдения заставляют задуматься о закономерностях эволюционных процессов, преобразующих мир, в котором мы живем, о деталях, возникновение которых обусловлено разнообразием нашей жизни. Множественность и разнообразие этих деталей и определяют уникальность русского мира.

С другой стороны, такого рода наблюдения имеют и сугубо филологический, литературоведческий смысл. Создатель научного бестселлера, популярный в Европе британский литературовед — марксист Т. Иглтон пишет: «Феноменология варьирует в изображении каждый объект, пока не открывает то, что в нем неизменно»[60]. Эту идею можно принять в качестве подтверждения нашей убежденности в том, что постижение структуры и динамики национальной художественной картины мира невозможно без изучения ее компонентов, регионально обусловленных деталей.