Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

«Что за оказия!»

О восстании 14 декабря Пушкин услышал, находясь в Тригорском. М. И. Осипова вспоминала: «Вот однажды, под вечер, зимой — сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений — повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привёз, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия!

Стали расспрашивать — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услышав рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно — не помню».

На следующий день Александр Сергеевич выехал в столицу, но от погоста Врева повернул назад: дорогу трижды перебежал заяц, к тому же навстречу попался их священник. Пушкин считал это дурным предзнаменованием и решил не искушать судьбу.

Пребывая в Михайловском, Александр Сергеевич вёл оживлённую деловую и дружескую переписку. Но после 14 декабря связь с внешним миром почти оборвалась. «Что делается у вас в Петербурге? — спрашивал Пушкин издателя своих сочинений П. А. Плетнёва. — Я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит».

О том же — П. А. Вяземскому: «Насилу ты мне написал. Вообрази, что я в глуши ровно ничего не знаю, переписка моя отовсюду прекратилась, а ты пишешь мне, как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились досыта».

Понимая, что Пётр Андреевич не случайно лаконичен в своём послании, Пушкин пояснил (не столько ему, сколько возможному цензору): «Конечно, я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции. Напротив, класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме него, не зависит…»

Понимая, что письма перлюстрируются, Александр Сергеевич через своего адресата пытался уверить власть предержащую в своей лояльности. Между тем в руках Следственного комитета находилась его ода «Вольность», стихотворение «Кинжал» и другие, в которых автор отнюдь не славословил самодержавие и крепостной строй, а подследственные один за другим говорили о том, что в своей деятельности вдохновлялись ими. Это создавало впечатление о поэте как об опасном и вредном для власти вольнодумце, сеявшем яд свободомыслия в обольстительной литературной форме.

И Пушкин, конечно, понимал, что у правительства (в связи с делом декабристов) будут претензии к нему, о чём писал позднее, набрасывая родословную своих предков: «В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь свои тетради, которые могли замешать многих, а может быть, и умножить число жертв. Не могу не сожалеть об их потере. Они были любопытны. Я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, со всей откровенностью дружбы и короткого знакомства».

Поэт жил среди будущих декабристов начиная с лицея. Он знал князя С. П. Трубецкого, Н. М. Муравьёва, князя И. А. Долгорукова, М. С. Лунина, И. Д. Якушкина, М. Ф. Орлова, В. Д. Давыдова, князя С. Г. Волконского, А. И. Якубовича, Я. Н. Толстого, К. А. Охотникова, В. Ф. Раевского, П. И. Пестеля; был дружен с В. К. Кюхельбекером и И. И. Пущиным, переписывался с А. А. Бестужевым и К. Ф. Рылеевым. Вяземскому по этому поводу говорил:

— Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими заговорщиками.

Внутренне сознавая шаткость своего положения, Пушкин уничтожал одни компрометировавшие его бумаги и тут же плодил другие. В начале января 1826 года он работал над пятой главой «Евгения Онегина». Поля страниц, на которых написана эта глава, исчерчены портретами в профиль. На них изображены Вольтер и Мирабо, Рылеев, Пестель и Каховский. Тут же автопортрет, в котором Александр Сергеевич придал себе сходство с Робеспьером! К своему характерному профилю он прибавил высокий галстук, надменную сухость и откинутые назад волосы трибуна Французской революции. Как должны были толковать эти рисунки власть предержащие, если бы они попали в руки полиции? А ведь друзья остерегали импульсивного поэта: «…в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои», — упрекал его В. А. Жуковский.

На укор Василия Андреевича Пушкин ответил большим письмом (январь 1826 года), рассчитывая на его заступничество перед царём: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нём? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности.

Всё-таки я от жандарма ещё не ушёл, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвинённых. А между ими друзей моих довольно. Моё будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства. Итак, остаётся тебе положиться на моё благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они. В Кишинёве я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишинёвской ложе, то есть в той, за которую уничтожены в России все ложи.

Я, наконец, был в связи с большею частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии.

Письмо это неблагоразумно, конечно, но должно же доверять иногда и счастию. Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»

В период следствия по делу декабристов Пушкина обуревали два чувства: переживание за друзей и тревога за собственное будущее. Преодолев гордыню, Александр Сергеевич не стал дожидаться, когда правительство вспомнит о нём, а обратился за милосердием к новому монарху:

«Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имея несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою».

На отдельном листе бумаги приписал: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу, и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин.

11 мая 1826 г.» (10, 209–210).

Обещание поэта не противоречить власть предержащим не означало ни его смирения, ни его согласия с тем порядком вещей, который он вроде бы согласился принять. Письмо царю — акт отчаяния. Пушкину нужно было только одно: свобода. Вот что он писал Вяземскому через две с половиной недели после обращения к Николаю I: «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живём в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры, то моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне „Онегина“ я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтёшь его и спросишь с милой улыбкой: где ж мой поэт? в нём дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница» (10, 208).

Это строки мечущегося человека, не уверенного ни в дне сегодняшнем, ни в дне завтрашнем, алчущего справедливости и взыскующего правды. Первое полугодие нового царствования было для поэта очень тяжёлым: потеря Н. М. Карамзина, старшего друга и покровителя; неопределённость собственного положения; тревога за товарищей, восставших против самодержавия и крепостничества.

24 июля Пушкин узнал о казни пяти героев Сенатской площади. Вид виселицы с пятью казнёнными долго преследовал воображение поэта.

В этот же день Александр Сергеевич получил известие о смерти Амалии Ризнич, которой страстно увлекался в Одессе. Но на фоне первой вести недавние муки любви показались поэту чем-то далёким и нереальным для текущей жизни:

Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я (2, 330).

Бледная тень красавицы Амалии пронеслась перед умственным взором поэта как бы в единстве с пятью другими тенями, трагическими и зловещими, которые ещё долго тревожили его воображение. 14 августа Пушкин писал Вяземскому: «Ещё-таки я всё надеюсь на коронацию: повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».

…Ещё до кончины Александра I Пушкин рвался в Петербург. Не разрешили. И, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Пушкинисты почти единогласно считают, что поэту повезло и Михайловское было его спасением. Соглашаясь с этим бесспорным фактом, укажем на то, что Александру Сергеевичу подфартило и с высылкой из Одессы. Вот что писал по этому поводу И. П. Липранди:

«Я смотрю со своей точки зрения на отъезд Пушкина как на событие, самое счастливое в его жизни: ибо, вслед за его выездом, поселился в Одессе князь С. Г. Волконский, женившийся на Раевской; приехали оба графа Булгари, Поджио и другие; из Петербурга из гвардейского генерального штаба штабс-капитан Корнилович — делегатом Северного общества; из армии являлись генерал-интендант Юшневский, полковники Пестель, Абрамов, Бурцев, и пр., и пр.

Всё это посещало князя Волконского, и Пушкин, с мрачно-ожесточённым духом, легко мог быть свидетелем бредней, обуревающих строителей государства, и невинно сделаться жертвой».

Мог бы! Но главное всё-таки в том, что руководители тайных обществ видели непредсказуемость поведения поэта и не доверяли ему. Пушкин начала 1820-х годов был совершенно другим человеком, чем в их середине, и в 1832 году, находясь в Оренбурге, сам говорил будущему автору «Толкового словаря живого великорусского языка» В. И. Далю:

— Вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно: бурный небосклон позади меня.

Словом, судьба уберегла Александра Сергеевича от того, что случилось десятилетием позже.