Сладкий запах проклятия

Глава 18

После занятия непослушными руками подхватила тетрадь и на негнущихся ногах пошла к Ядвиге Петровне, которая не торопилась подниматься из-за своего стола.

— Я… — не голос, а полузадушенный писк. Горло свело судорогой, и я никак не могла совладать с собой.

Ядвига Петровна встретила меня внимательными глазами, на дне которых затаилось сожаление и сочувствие.

— Милана, — она сжала губы в тонкую линию.

Ноздри женщины вновь затрепетали, как у хищника, лицо заострилось, а глаза потемнели. Жуткое зрелище. Наверное, в другое время заставило бы меня отступить, отвести взгляд и постараться слиться с обстановкой, но сейчас я не боялась никого и ничего, пожалуй, кроме смерти, которая уже занесла надо мной свой острый безжалостный клинок.

— Вы обещали, — выдавила я с огромным усилием и умоляюще уставилась на главную ведьму. Договорить не смогла, голос снова сорвался на беззвучный шепот, но женщине и не нужны были мои слова.

— После занятий. Вечером. В мой кабинет. А сейчас — учиться. Тебе, как никому другому, могут пригодиться любые знания. Все, — она поднялась и решительно зашагала к выходу.

— Я проклята? — обреченный полувздох-полустон вырвался из моей груди неожиданно даже для меня. Разум уже принял правду, а душа все еще надеялась…

— Да, — ровный, уверенный ответ, наверное, убил бы меня на месте, если бы не решительный взгляд главной ведьмы, которая не пыталась пожалеть или обнадежить, но одним взглядом пообещала, что постарается помочь.

Я кивнула на автомате. Все мое существо отвергало эту правду. Остаток дня провела, как в тумане. Занятия? Они были, но я словно тонула в вязкой серой неизвестности, захлебываясь холодом, который расползался уродливым узором по всей душе, давил надежду, вытеснял веру и опутывал меня безнадегой. И я сопротивлялась лишь из-за упрямства и ожидания разговора с Ядвигой Петровной. Я даже не замечала, как хмурятся мои одноклассницы и бросают на меня осторожные озабоченные взгляды. Покивала, когда ко мне подошла Азовка и что-то говорила. А сделав шаг в сторону от нее, я с трудом могла вспомнить, о чем она говорила. Похоже, извинялась, признавала свою неправоту и несправедливость обвинений неосторожно брошенных вчера. Но разве теперь это важно? Какая ерунда — эти их подозрения по сравнению со свалившейся реальностью.

Мне пришлось маяться еще пару часов после занятий. Мои закончились, а вот у Ядвиги Петровны рабочий день продолжался. Но к окончанию рабочего дня я уже металась по коридору у кабинета директора.

Когда ее статная фигура появилась в поле зрения, я накрутила себя до предобморочного состояния. Голова раскалывалась на мелкие кусочки от пульсирующей боли, а руки хаотично поправляли одежду. Психопатка.

— Марья Федоровна, — тихий властный голос директора разнесся по коридору.

Из соседней двери выглянул кошмар всех нарушителей порядка в школе. Женщина коротко кивнула директору, бросила на меня, как и всегда, недружелюбный взгляд. Грозно свела брови над носом и поцедила:

— Чавой натворила, моль?

— Девочка ничего не натворила, — усмехнулась одними губами Ядвига Петровна, провернула ключ в замке своей двери и распахнула ее, приглашающе махнув мне, — заварите ей успокоительного отварчику, уж больно нервная она.

— На сносях, что ли? — прищурилась и просканировала меня взглядом. Но я сейчас даже на нее злиться не могла. Апатия почти полностью завладела мной, оставляя только нервозность.

— Тьфу на вас, — не выдержала директор, — Марья Федоровна, — повысив голос, строго выговаривала директор, — девочка хоть и пришлая, да не такая, как те, что раньше к нам попадали. Присмотрелись бы получше, да поняли, что ее в любви, свете и доброте растили.

— Та, — не сдавалась грузная женщина, но я ее видеть уже не могла, прошмыгнула в знакомый кабинет и замерла недалеко от стола. А из коридора доносились слова отчего-то невзлюбившей меня домомучительницы, как говорил герой сказки, Карлсон. — В чем ее растили мине не важно, чай не редкий цветок, чтобы такими вопросами озадачиваться, а то, что вертихвостка знатна, так то всей школе известно. Да только жалко немочь эту, потом горькими слезами будет умываться, да весь свет в своей глупости винить.

— Всех не защитишь, Марья Федоровна, — смягчилась Ядвига Петровна, — наши дети сами должны свои шишки набивать. Принесите отвар.

Дверь закрылась, отрезая нас от внешнего мира. Ядвига Петровна подхватила меня под локоть, довела до стула у стола, нажала мне на плечи, заставляя сесть, и обошла стол, устраиваясь напротив. Облокотилась на стол, сложила пальцы домиком и внимательно посмотрела на меня поверх них.

— Вы же в первый день поняли? — я дышала так, словно только что сдавала норматив по физкультуре на дистанции в километр.

— Предположила, — уклончиво ответила Ядвига Петровна. — Надеялась, что показалось, но, к сожалению, ошиблась.

— Что вам известно? Я ничего не понимаю, — всхлипнула и обняла себя за плечи.

— Тише, девочка, — она прикрыла глаза, — я буду спрашивать, а ты отвечай. Как можно честнее. Здесь тебя некому судить. Чем полнее ответ, тем легче нам будет понять, с чего начать, — взглянула пронзительными глазами и отвлеклась, когда раздался короткий стук.

Марья Федоровна бросила на меня несчастную короткий взгляд, поставила чашку и молча удалилась.

— Выпей. Станет немного легче. Марья Федоровна хоть и не ведьма, но травницу лучше не сыскать.

Я вдохнула насыщенный травяной аромат и аккуратно сделала крохотный глоток обжигающей жидкости. Вкус оказался приятным, насыщенным, даже немного вяжущим. Вот так, попивая чай и пытаясь согреться, я отвечала на ворох вопросов ведьмы.

Рассказала о своей семье, сама удивившись тому, как мало о ней знала. Мама, бабушка… О деде я знала лишь его имя — Михаил Федорович Воронцов, и то, что он умер еще молодым, а бабушка, не выдержав его смерти, переехала в село Луговое, которое я всегда называла деревней.

— Хотя, вы знаете, — почувствовала себя немного лучше и будто наяву вспомнила однажды подслушанный разговор мамы и бабушки. И так четко перед мысленным взором встала картинка из прошлого, словно это случилось вчера, а не несколько лет назад. Я прикрыла глаза и начала рассказывать о странном воспоминании.

Судя по темноте, разлившейся за окном, стояла глубокая ночь. Прохладный летний воздух приятно касался кожи в тонкой ночнушке. Во рту пересохло от жажды. От этой выматывающей жары, которая стояла уже вторую неделю, не спасала даже речка. Я перевернулась с живота на спину, вставать было лень, надеялась, что желание смочить горло не разгонит сонливость и не заставит меня подняться с постели.

Я уже была готова провалиться обратно в сон, когда уха коснулся тихий голос бабушки. Большинство комнат отделялись всего лишь тонкими шторками и занавесками, которые совсем не препятствовали звуку.

Видимо, мама и бабушка опять чаёвничали до поздней ночи.

— Так и не пойму до сих пор, Оленька, для чего он то сделал? — в голосе бабули переливалась тоска, от которой сердце тиски сжимали. — И ведь себя погубил, Славку загубил, да и меня чуть было за собой не утащил.

Тяжелый вздох был таким громким, словно я стояла лицом к лицу с бабушкой. О чем же она говорит? О ком? И почему ей так тяжело даются эти слова? Сон сняло, как рукой. Я навострила уши, распахнула глаза, бездумно глядя в побеленный потолок, и продолжила подслушивать.

— И ведь не любил никогда, — тихо продолжила бабушка, — эт я молода да глупа была, могла обманываться, убеждать… Думала, верила… А сейчас-то все вижу, понимаю, с глаз пелена спала, годы дурь выветрили. Не любил, Оленька. Мстиславку любил. Ей сердце было отдано, да душа за мной, как привязанная неслась. Вот так и рвался между нами. Да только я ж в его глазах подругой была закадычной, в какие передряги мы вляпывались, — впервые послышался веселый смешок, видимо, воспоминания в памяти бабушки были до сих пор яркими, — этими приключениями связаны и были. И почему выбор он сделал неправильный? Со мной, дурехой, все понятно, я ж ведь по пятам за ним шла, лишь бы рядом быть, понимала, знала, что не моя судьба он, но отпустить не могла. Ни словом, ни делом о чувствах своих не дала понять, а он вдруг, словно прозрел. Венок тот злополучный, ночь Ивана Купалы… Ох, — очередной вздох, наполненный печалью, — все бы отдала, чтобы вновь ту ночь пережить, объятия жаркие, да поцелую несмелые. Но еще больше отдала бы, чтобы ничего этого не случилось бы. Одна отрада, Оленька — не случись тех бед, не было бы у меня вас с Миланкой.

Ой-ёй! Это ж они про деда моего. Тема в нашей семье почти запретная. Мама, насколько я понимала, и сама о нем знала чуть больше моего, а бабушка мрачнела и чернела, как только о нем речь заходила. А в глазах в эти моменты такая тоска дикая разливалась, что просто язык не поворачивался расспросы устраивать.

— Мама, — голос моей мамы едва удалось различить. Он звучал так тихо и подавлено, — так разве это жизнь? Как же я Миланке скажу? Я каждый день об этом думаю. С самого ее рождения. Что делать-то?

— Ничего, — тоном нетерпящим возражений произнесла бабушка, — не смей. Обещай, Ольга! Время придет, все узнается. Не поймет она сейчас. Да и мала еще. Как провожу ее по тропе туманов и снов, так и поведаю о нашей доле несчастной.

— Мама! — воскликнула моя родительница и тут же понизила голос до полушепота, — мы же обсуждали, незачем Миланке в тот мир. Тут ей лучше будет. Привычнее.

— Хватит! — таких властных ноток в голосе бабушки я не слышала никогда. — Ты поперек судьбы пошла, я слова не сказала, не лишай Миланку жизни полноценной, да шанса на счастье. Я ошибок наворотила с три короба, да только сил исправить все, уже нет. Дочь свою не обрекай на такую же судьбу.

— Так, а если и Миланка в любовь окунется раньше, чем правду узнает? — упрямилась мама, а я даже могла представить, как непримиримо сверкают ее глаза.

— Не окунется. Не такая она, как мы с тобой. Не бестолковая. Девочка к знаниям тянется, а к мальчишкам, — бабушка фыркнула, — Митька наш, вон, ужо второй год вокруг нее ужом вьется, а наша дуреха, словно слепая, не видит ничего дальше своего носа. Всех мальчишек в друзья записывает, да и намеков не понимает.

Глупости! Возмущенно фыркнула я. Мы с Митькой с самого детства дружим. Я егослишком хорошо знаю, чтобы не заметить такой мелочи, как его влюбленность!

— Ох, мама! Миланка всегда была упряма и независима. Если уж она захочет, то ни ты, ни я не сможем ее убедить.

— Упрямая, независимая, — ворчала бабуля, — сильная она у нас и хрупкая, как росточек. Столько в ней жизненной силы, а одно неосторожное движение и растопчут в вашем мире. Не для нее он. Слишком добра она и наивна. У ней здесь не жизнь, а мука будет. Уж поверь мне, Оленька. Все! Хватит. Ночь на дворе. А мне вставать засветло. Спать иди. И не тревожься.

— Вот. Не знаю, важно это или нет. Но почему-то вспомнилось сейчас, — выдохнула я, удивляясь своей памяти, в которой мельком услышанный разговор отпечатался так точно.

— Нам сейчас, Мила, все важно. Каждая мелочь, которая на ответ натолкнет.

И мой допрос продолжился. Я рассказывала о жизни бабушки в деревне, о маме, о папе, о паре маминых неудачных романов. О себе.