Леди-горничная возвращается

Глава 27. Вечеринка в тюрьме

— Заходи! — дежурный загремел ключами, отпирая решетку.

Я шагнула через порог и остановилась под устремленными на меня со всех сторон взглядами.

Общая камера в Приморском участке была… а пожалуй, не меньше, чем в Центральном столичном. С такой камерой им даже День Адепта, плавно переходящий в День Имперского Десантника, не страшен. Даже с компанией из пяти дамочек разной степени потрепанности «клетка» казалась почти пустой. На мужской половине народу было и того меньше — всего четверо. Четверка устроилась у разделяющей мужскую и женскую половину решетки, всячески пытаясь привлечь внимание заточенных по другую сторону дам. Дамы горделиво игнорировали, не забывая при этом ревниво коситься друг на дружку — помнили, что их на одну больше, чем кавалеров.

Грохот засова заставил их отвлечься друг от друга и с любопытством уставиться на нас.

Я мазнула взглядом по любопытным лицам… у меня перехватило дыхание, и я торопливо уткнулась взглядом в пол. Спасибо старым, еще с войны оставшимся рефлексам: нищая побирушка, прячущая глаза перед алеманским офицером — это нормально, а вот разглядывающая его как товар на прилавке — взять или ну его — уже как-то настораживает.

Вот и теперь я изучала носки собственных туфелек и слушала, как дежурный полицейский гремит ключами в замке.

— Пошла!

Меня подтолкнули в спину, и я влетела в камеру, с трудом удержавшись, чтоб не ляпнуться на четвереньки.

Дежурный цокнул языком и глумливо процедил:

— Надеюсь, вам понравится здешнее общество, ле-е-еди-и-и-и! — с грохотом захлопнул решетчатую дверь, и тяжело печатая шаги, будто ожившая статуя Правосудия с фронтона, удалился прочь.

Я постояла мгновение, прислушиваясь, а потом медленно отвела в сторону упавшие на лицо волосы…

Пятерка здешних обитательниц рядком, как птицы на ветке, сидели на привинченной к полу железной скамье и пялились на меня.

— Это ты, что ли, братца родного прибила, фря столичная? — окидывая меня изучающим взглядом от растрепанных волос до испачканного пылью подола, прогудела могучая бабища в заляпанном подозрительно-бордовыми пятнами переднике. — Мы тут все бабы честные… ну окромя Амельки-от…

— А чего я-то? — немедленно окрысилась и впрямь похожая на потрепанную крыску тощая рыжуха.

— Дык шлюха ты. — слегка даже извиняющимся тоном — дескать, и рада бы не упоминать таких интимных подробностей, но что ж поделаешь! — напомнила бабища.

Рыжуха в ответ вздохнула и кивнула — будто клюнула острым носом — согласилась.

— Скрасть там чего… — бабища тяжеловесно заворочалась на скамье. — На базаре кого обсчитать… — уперла пудовые кулачищи в колени и начала медленно подниматься. — Кулаком по темечку приголубить, коли крик поднимет… — с каждым словом воздвигаясь все выше и выше. — То дело такое! — и наконец нависла над маленькой мной как осадная башня над садовым домиком. — А родную кровь убивать — такие нам тут без надобности! — и она увесисто саданула кулаком в ладонь прямо у меня перед носом — так что тугая воздушная волна ударила мне в лицо, заставляя зажмуриться.

Я приоткрыла один глаз, поглядела в нависшую надо мной гневную красную физиономию — даже широкие, как две щетки, брови бабищи торчали воинственно.

Я скривила губы… Прыгнула вперед… Обеими руками схватила бабищу за лямки передника…

И горестно взвыв, уткнулась лицом в ее пышную, как две подушки, грудь.

— Брааатик мой! — и надрывно разрыдалась, отпуская на волю все, что безжалостно заперла в душе еще пятнадцать лет назад, уходя из дома.

Я сижу на ковре в детской, а Тристан напротив, высунув кончик языка, строит замок из кубиков. Прекрасный замок для прекрасной принцессы Летиции! Моя спальня, мы с Тристанам головами на одной подушке, и он читает мне сказки, поворачивая книжку так, чтоб видны были картинки. Я решаю податься в пираты, как предок де Молино, а Тристан находит меня у моря и несет домой на спине, потому что туфли я утопила. Я падаю и реву, а Тристан — уже не мальчишка, адепт Академии, почти совсем настоящий маг — отбрасывает всю важность и мчится мне на помощь. Раньше, чем мама, раньше, чем отец. Я утыкаюсь ему в плечо и плачу уже сладко-сладко, чувствуя, как меня гладят по голове.

Меня неумело погладили по голове, цепляясь криво обрезанными ногтями за спутанные волосы.

— Ну… чего ревешь-то… чего теперь-то реветь-от… — прогудела бабища, и снова погладила, едва не вдавливая остатки прически мне в череп.

— Вот именно! Ну не убивала бы его, если уж так от этого расстраиваешься! — согласно закивала рыжуха.

— Не убивала я! — взвыла я. — Он же мой браааат! Он меня… он меня… плааавать учил! — и я снова заревела, сама не понимая, пытаюсь ли я просто поладить с сокамерницами или…

Два года в Северной Академии, тогда казавшимися такими тяжелыми, а потом, в воспоминаниях, превратившиеся в самые лучшие, я захлебывалась яростью и горечью. Замок из кубиков, сказки, прогулки… картинки из детства казались мне грязными, будто замаранными тем, что случилось потом. По ночам, падая в кровать после очередного изматывающего дня, я с болезненной тщательностью воскрешала их снова и снова, пытаясь понять — Тристан всегда меня ненавидел? Всегда видел во мне только соперницу в грядущем разделе наследства? Или это Марита его настроила? Или во всем виновата я сама? Где, в какой момент, я перестала быть любимой сестренкой, а стала помехой, от которой надо немедленно избавиться, чтобы стать единственным наследником — пусть даже для этого отдать в полную власть безумных де Орво? Или… всегда была, а все мои счастливые воспоминания — всего лишь гадкий обман, ловушка для наивной глупой девчонки.

Потом началась война и я… просто забыла о Тристане. Трудно, знаете ли, вспарывать горло алеманскому офицеру, а думать о том, как тебя ужасно обидел оставшийся вдалеке, в полной безопасности старший брат! То, что все, кого я знала раньше, до Северной Академии и войны, живы, здоровы и в безопасности, не радовало меня и не огорчало, они просто для меня не существовали. Алеманцы в ту пору были мне роднее родных, нас связывала жизнь и смерть — их смерть и была моей жизнью, я жила для того, чтоб они умирали, и так продолжалось все три долгих года, до самого победного конца! А потом… Тристан с Маритой, и имение, и все проблемы и беды моей юности оказались далеко-далеко, словно все, что тогда было, превратилось в одну из сказок, что читал мне Тристан в детстве. Мило, красиво… не со мной. У меня другая жизнь, где ни Тристану, ни даже алтарю семейства де Молино не оставалось места, но… с алтарем я уже объяснилась и даже помирилась, а с Тристаном… с Тристаном не смогу помириться никогда. Потому что он мертв, мертв, мертв, кто-то убил его, прямо у меня под носом! Моего брата! Да как они посмели!

И я зарычала прямо в пышную грудь бабищи.

— Ой, да не убивайся ты так! — безуспешно пытаясь оторвать меня от фартука, в который я вцепилась как алеманцу в глотку, гудела над головой бабища. — Садись! Садись, говорю, в ногах правды нет! От же ж бедная девка — мало, что брата убили, так еще и саму обвиняют!

— Я… я не… убивала… — стуча зубами по горлышку подсунутой мне бутылки, простонала я.

— Да уж понятно! Что ж я, невиноватую от виноватой не отличу? — авторитетно объявила бабища, продолжая наглаживать по волосам. — Виноватая была б, так бы, небось, не рыдала!

— А как? — заинтересовалась рыжая Амелька.

— А по-другому! — отрезала бабища, толчком мощной груди отодвигая Амельку в сторону.

Женщины не меньше мужчин любят играть в «кто главнее», только делаем мы это более разнообразно. У мужчин все просто — главнее кто сильнее: мускулами, властью или деньгами. У нас все гораздо сложней и неоднозначней! Например, в постоянном соперничестве между леди Мариной, главой клана морских воительниц Сейлор, и тетушкой императора принцессой Голден, председательницей правления Имперского Золотого Банка, выигрывает та… у которой талия тоньше. Хотя новые сережки или любовник тоже могут качнуть чашу весов.

Так вот: грудь, на которой рыдают, это главная грудь! Можно сказать, альфа-грудь, как альфа у оборотней. Такая альфа-грудь моментально осознает свою ответственность — я теперь ее стая и обо мне надо заботиться.

— На-ка, выпей, полегчает! — из-под железной скамьи была аккуратно извлечена пузатая винная бутылка. — Пей и рассказывай! — и первым делом сама приложившись к горлышку, она сунула бутылку мне.

— Какое… хорошее вино. — сказала я, задумчиво принюхиваясь. Пахло гранатом, и цветами, разогретыми на солнце. Я поскребла обрывок сорванной с бутылки этикетки.

— Мир не без добрых людей, угостили вот! — Амелька отняла у меня бутылку раньше, чем я успела отхлебнуть, и сама от души приложилась. — А ты рассказывай, рассказывай…

— Что рассказывать? — я скуксилась. — Сами погнали, сами обратно позвали — видят боги, я ехать не хотела! — для убедительности я стукнула себя в грудь — это было признано существенным аргументом, дамы закивали, бутылка снова пошла по рукам. — Но брат же зовет, родная кровь! А они… всем-то я им нехороша: и работаю, и веду себя не так, и вообще! А звали зачем, если я им не такая? Я не навязывалась! Потом и вовсе — брата убиииилиии… — я взвыла — получилось лучше, чем в первый раз, потому что больше я не плакала. Всё. Мертвому — покой, живому — бой. — А жена его и говорит — ты убила! — взвизгнула я и с размаху ткнула пальцем в Амельку.

— Я? — она попыталась спрятаться за бутылкой.

— Да не ты — ты, а она! — бабища кивнула на меня.

— Она? — обалдело повторила Амелька и пьяно икнула.

— Та не она, а жена! От же ж дурна! — бабища отняла бутылку.

Амелька подумала-подумала и заключила:

— Гадина!

— Я? — возмутилась бабища и принялась медленно и грозно воздвигаться со скамьи.

— Да не ты! — Амелька вяло махнула в ее сторону. — А она! — бабища перевела грозный взгляд на меня, но Амелька уточнила. — Та, которая жена!

— Еще какая! — бабища плюхнулась обратно на скамью. — На что хочешь спорю — она мужика и прибила!

— Марита? — я похлопала глазами. — Зачем?

— А зачем бабы убивают — или за деньги, или из-за другой бабы. — авторитетно пояснила бабища.

Хм. Назвать барышню Тутс «другой бабой» у меня не поворачивался язык, но формально моя сокамерница права — другая баба имелась. А вот деньги…

— Так не получит она ничего без Тристана — у них же детей нет!

— А кто получит? — немедленно заинтересовалась бабища.

— Так… Я, наверное…

— Потому тут и сидишь! — ласково протянула бабища и пудовая ручища рухнула мне на плечо. — Эх, простота!

Я удержалась, чтоб не покачать головой. Убить Тристана, свалить убийство на меня — логично… для простолюдинов. А для нас — всего два человека могли держать алтарь, и один из них мертв. Не будет меня — Марита не получит вовсе ничего, ведь и фабрика, и виноградники подпитываются от алтаря. Да она даже дом продать не сможет: никто, ни простолюдин, ни аристократ не купит дом, где умер родовой алтарь! Марите это прекрасно известно. Так что завтра, когда первые эмоции схлынут, следует ожидать О’Тула с предложениями взять меня на поруки… или еще какой выдумкой, позволяющей ей меня контролировать. У нее не получится, но она попробует.