Кровь и туман

Я не буду их за это судить. До тех пор, пока они не будут знать правду, они имеют право на то, чтобы видеть ситуацию строго под своим углом.

Ещё несколько минут я топчусь на пороге, иногда прикладываясь ухом к двери и вслушиваясь в разговоры. Слова неразборчивы и сливаются с громким звуком телевизора, но почему-то мне кажется, что говорят обо мне.

Мания преследования? Чёрт его знает.

Ключ легко поворачивается в замке, дверь открывается без скрипа, впуская меня в тёплую квартиру. Голоса замолкают сразу же. Я старательно не смотрю на сидящих на кухне, но краем глаза всё-таки замечаю, как крайняя фигура встаёт и идёт ко мне.

— Привет, солнышко, — говорит Дмитрий.

Я ставлю кроссовки на полку и выпрямляюсь. Дмитрий стискивает меня в объятьях, целует в щёку.

— Привет, — отвечаю я.

Пока Дмитрий обнимает меня, взгляд сам соскальзывает в кухню. Мама приветствует меня улыбкой. Артур игнорирует, всё внимание уделяя телевизору, каналы которого он переключает.

— Как командировка? — спрашиваю, когда Дмитрий отходит, позволяя мне снять форменную куртку.

— О, неплохо, — говорит он, вмиг посерьёзнев. — Конечно, после смерти Амадеуса дружеских отношений с оборотнями-волками нам не вернуть, но мы хотя бы можем попытаться наладить взаимный нейтралитет.

Я киваю. Интересно, ему уже сообщили, что сын Амадеуса сбежал из-под стражи?

— Мой руки и давай к нам за стол, — Дмитрий легко ерошит мои волосы.

— Я поела у Прохоровых, — говорю, ускользая от очередного прикосновения Дмитрия в маленьком шаге назад, который, я надеюсь, не покажется ему существенным.

— Как дела у Андрея? — впервые подаёт голос Артур.

— Нормально. Сегодня у его дедушки день рождения.

— У Вениамина Сергеевича? — внезапно оживившись, переспрашивает Дмитрий. — Как это я… Нужно позвонить, пока не очень поздно!

Похлопав себя по карманам штанов и не найдя в них телефона, Дмитрий уходит в комнату. Я прохожу в кухню, но останавливаюсь в дверном проёме, сложив руки на груди.

— Может, тогда чай попьёшь? — предлагает мама. — Я пирог испекла. Малиновый, твой любимый.

Хоть что-то осталось неизменным. Моя любовь к ягодам. Я даже принимаю приглашение, сажусь рядом с Артуром. Мама ставит передо мной кружку чёрного чая и тарелку с добротным куском пирога.

— Она столько не съест, — говорит Артур, едва ли отрывая глаза от экрана телевизора.

— Хочешь, поспорим? — вырывается у меня.

Артур хмыкает. Я пользуюсь завязавшимся диалогом и внимательно разглядываю его профиль. У нас одинаковые носы с опущенными кончиками и низко посаженные брови.

Он — мой родной брат. Не такой, каким был Даня. И хотя сравнивать мои чувства к ним обоим нет смысла, ведь Даню я знала хорошо и любила до невозможности, а Артур до сих пор лишь некто, живущий в соседней комнате и значащийся на большинстве моих фотографий, но когда дело касается кровной связи — она всегда выигрывает. Я видела это у близнецов, слышала в сегодняшнем разговоре с Таем, заметила между Беном и его дедом.

У нас с Артуром одни гены. Он и я — одинаковые. И поэтому, когда я думаю, кому же приношу больше всего боли тем, что не могу играть, притворяясь той собой, которой я никогда не была, я выделяю Артура.

Я могу быть сотни раз недостойна Власа как самого доброго и безоговорочно преданного мне юношу, но, рано или поздно, наши пути могут разойтись, и мы больше никогда даже не вспомним друг о друге.

Артур же со мной до конца.

— Да что с тобой спорить, если я знаю, что прав, — говорит Артур. — Это как конфетку у ребёнка отнять.

Я тыкаю его локтем в бок, он, округлив глаза, изображает тяжелейшее из ранений. Мама улыбается, смотря на нас. Я узнаю это взгляд. Она всегда смотрела так на нас с Даней, когда мы в шутку пререкались или спорили. Она позволяла сыпать ругательствами, но при этом всегда знала, когда нас коротким и тихим: «Ребята» стоило остановить.

— Ты бы даже этого сделать не смог — силёнок бы не хватило, — произношу я между тем, как отправляю в рот очередной кусок пирога и отпиваю чай из кружки.

— Ты ещё не знаешь, но я тебе в чай плюнул.

— Я тебе грязь в ботинки накидала.

— Твой кусок пирога отравлен ядом, который поражает мозг. Теперь ты будешь ещё тупее, чем обычно.

— Но до тебя мне всё равно будет ещё далеко.

— Ребят, — устало просит мама.

Дмитрий возвращается, завершая телефонный звонок уже перед нами. Затем садится на своё место и продолжает свой рассказ о командировке, начало которого я не застала, а потому не улавливаю смысла, выхватывая лишь обрывки.

Родители увлечены друг другом. Артур откладывает пульт в сторону, чуть наклоняется ко мне и говорит:

— Я рад, что ты выздоровела.

Я слышу другие слова в подтексте: «Не знаю, что с тобой было, но моя сестра возвращается — и это здорово».

Они оставляют на моём и без того израненном сознании ещё одну насечку.

С трудом, но я выдавливаю из себя крошечную улыбку, которую, надеюсь, Артур заметит. Потому что она — только для него.

Я в свои улыбки давно перестала верить. * * *

Два часа ночи. Весь город засыпает.

Но не я.

Отстукиваю пальцами по животу ритм внезапно всплывшей в голове песни — той, которую Саша пел в Огненных землях. Интересно, как обстоят дела у Лисы и её семьи. Жив ли Лукас? Родился ли Зоул?

Переворачиваюсь на бок, подкладывая под щёку свёрнутое одеяло. Даже сегодняшний относительно неплохой день не принёс с собой конец бессоннице.

Разум играет со мной; подкидывает спокойствие крошечными порциями, словно приговаривая: вот, как всё могло было быть, — а потом снова выбрасывает в реальность, где всё чуждо, начиная от собственной одежды и заканчивая людьми вокруг.

Всеми, кроме Бена, разумеется. Он всегда появляется на горизонте, когда мне это необходимо. Словно знает. Чувствует. Может, осталась связь после путешествия во времени?

Свет от экрана мобильного ослепляет, а я даже с закрытыми глазами смогу найти в контактах уже приевшийся номер, заканчивающийся на три девятки.

Гудок. Ещё один. Я начинаю жалеть о своей идее.

— И какого же хрена, коротышка? — голос на другом конце провода возмущается. Но он не заспанный. Похоже, не только я не могу сомкнуть глаз. — Два часа ночи.

— Извини, — говорю шёпотом, чтобы случайно не разбудить родителей или Артура.

— Забей. Чего надо-то?

— Нет, ты не понял… Извини за то, что произошло у тебя дома.

В этот раз Бен не перебивает и не сводит всё в шутку, как умеет только он; в этот раз Бен молчит. Тогда мне приходится продолжить:

— Ты прав, я слишком многое на тебя взвалила, совсем позабыв о том, что кроме меня в подобной ситуации находятся ещё двое. Я буду… я попытаюсь исправиться. И хочу, чтобы ты знал — я всегда выслушаю тебя, если тебе это понадобится.

— Нет, — вдруг отрезает Бен. Меня пробирает озноб. — Я всё правильно понял. И мой ответ остаётся тем же — забей. — Пауза. — Тебе тоже не спится?

— Ага.

— Хочешь, навестим Нину?

— Да, очень, — говорю я.

Вместе с этим в голове появляются десятки других фраз, которые, возможно, когда-нибудь мне хватит смелости произнести вслух: спасибо за понимание; спасибо, что не винишь за эмоциональность и эгоизм; спасибо, что терпишь и не уходишь.…

Почему ты не уходишь?

— Тогда через полчаса у штаба. Мне нужно время, чтобы переодеться. В отличие от тебя, я не могу позволить себе выйти из дома в одной пижаме.

Я слышу, как он улыбается. Я легко представляю его улыбку.

Местная история отобрала у меня многих, но взамен она оставила мне Бена. И это — единственное её решение, за которое я благодарна.

— Договорились. Спасибо.

Молчание. Немного странное. Кажется, Бен пока класть трубку не собирается.

— Я кое-что нашёл у себя в вещах, — начинает он. — Это немного странно и непонятно, но она здесь, и я пока не знаю, как на это реагировать.

Как и я на слова Бена, что звучат с осторожностью.

— О чём ты? — уточняю я.

— Мать заставила убраться сегодня в комнате, и когда я доставал чистое постельное бельё с верхней полки, нашёл твою пружинку, закинутую на шкаф.

— Ты уверен, что она моя? Таких пружинок у всех в конце девяностых было полным-полно.

— Она твоя, Слав. Я спросил у матери, и она наорала на меня за то, что я за столько лет так и не вернул её, цитирую, «той светленькой девочке со шрамом на руке».

Я встаю, включаю свет в комнате. Правой рукой придерживаю телефон, левую поднимаю, чтобы разглядеть шрам, который был для меня сюрпризом, как только мы оказались в этом настоящем.

Ответ нашёлся у Власа. Он напомнил о глубоком продольном порезе, который я получила, когда въехала на велосипеде в стеклянную витрину.

Мне было тринадцать.

— Хочешь сказать, мы с тобой были знакомы и до становления стражами? — спрашиваю я.

— Мы в одну школу ходили, только я на класс старше.

— А в предыдущем…? — начинаю я, но не успеваю закончить вопрос — Бен уже понимает, что я хочу спросить и отвечает:

— Я учился в гимназии с физико-математическим уклоном.

— Фу, — я морщу нос. — Я такие места всегда за километр обходила. Ненавижу физику.

— Я тоже, но меня никто не спрашивал в своё время.

Я зачем-то киваю. Отрываю взгляд от ровной линии шрама, перевожу его на отражение в зеркале.

— Из скольких мелких изменений состоим теперь мы, такие непохожие на нас прошлых?

На другом конце провода раздаётся вздох. Тяжёлый. Продолжительный. Надрывный.

— Давай без философских размышлений посреди ночи, хорошо? — просит он. — Хотя бы сегодня.

Я соглашаюсь, мы прерываем звонок. Его просьба проигрывается в моей голове ещё несколько мгновений: ровно столько, сколько требуется для того, чтобы осознать — в этот раз он обращался не только ко мне, но и к себе самому.

Ведь не только я этой ночью не могу сомкнуть глаз.