Круглый стол на пятерых

— Прочитал бы какие-нибудь стихи, — попросил Глушко.

Карпухин не задумываясь выпалил:

В лаптях зашел я на Парнас —
Парнас, как видно, не про нас.

— Я бы посоветовал тебе, Виталий, — сказал Зарубин, — выходить в поэзии на широкую дорогу. — Он кончил есть и аккуратно заворачивал колбасу. — Понимаешь, от этих усмешечек, в сущности, недалеко до отрицания вещей серьезных.

Зарубин говорит неторопливо. Он спокойно идет навстречу внезапным каверзам причастных и деепричастных оборотов и всегда выходит победителем.

— Я поддерживаю Зарубина, — заявил Великанов, — и в качестве социального трамплина предлагаю Виталию написать песню «Приходи ко мне в слесарню».

— Не уверен, что он не достукается, — веско заметил Дима.

Жидкими мягкими волосами он, замаскировал свою пробивающуюся лысину — грустный намек быстротечного времени.

— С ним надо ухо востро держать, — согласился Глушко, засучивая рукава.

Виталий поправил очки, глядя на его бицепсы. Зарубин встал и надел халат.

— Пойду на дежурство, — сказал он. Повернувшись к вошедшему Андрею, спросил: — Говорят, у тебя неприятности в районе?

Золотарев окропил себя «шипром». Подошел к аквариуму, чтобы не видели его лица. Рыбы метнулись к кормушке — белому кружку, плавающему на поверхности.

— Плевать я хотел на крючкотворцев, — с деланным спокойствием сказал он. — Я покажу следователю таких чертей…

— Не ошибись, — предупредил Зарубин. — Боюсь, что мы ничем не сможем тебе помочь. Я знал одного хирурга. Возомнил о себе и взялся оперировать женщину с пупочной грыжей, которую дважды до него оперировали профессора. Правда, сделал он все хорошо, но, опасаясь рецидива, удалил женщине пуп. Та была очень довольна, а через полгода подала на него в суд — зачем, видите ли, пуп ей удалили, муж очень сердится.

За ним ширкнула дверь. В комнате было слышно, как он осторожно крался по коридору среди кирпичей и всякого строительного хлама.

— Приедешь в район, — посоветуйся с коммунистами, — сказал Великанов, приподнимаясь на кровати.

Андрей — руки в карманы — расхаживал по комнате. Он остановился у кровати Зарубина и посмотрел на фотографию его жены. Сзади Глушко шипел утюгом, а Карпухин листал книжку.

— Надоело! — неожиданно крикнул Андрей. — Сыт я по горло вашей партийной сердобольностью. — Он резко повернулся, подошел к Николаю. Вырвав руки из карманов, заговорил раздраженно: — Придешь в райком — говорят: «Давай выкладывай, что там у тебя!» Ну и выложишь! Слушают, карандашиком постукивают и, между прочим, молвят: «За такие слова тебя в прежние-то времена…»

На лбу у Андрея напряглась вена. Великанов, глядя на него, почти безотчетно отметил, как неприятно преобразилось лицо Золотарева от этой, какой-то старчески нелепой вены на чистом, без морщин, лбу.

Андрей водворил руки в карманы.

— Я плохо помню прежние времена, — уже спокойнее продолжал он, — но я не хотел бы, чтобы о них мне напоминали. А тут не напоминают — судом грозят! Суд за то, что я ошибся, за то, что меня отрывают от больных и вызывают в облздравотдел по поводу шифера. А я во всем честно признался, не соврал, не покривил душой.

— Постой, постой, — вмешался Глушко, — для тебя уже камеру подмели, что ли?

— Дудки! — ответил Золотарев.

— А что ж ты кипятильник включил? — миролюбиво осведомился Карпухин.

— Про райкомы понес, про карандашики, — махнул рукой Саша.

Великанов тихо сказал с кровати:

— Сам ты оттуда пришел, из тех времен. И нетерпимость твоя оттуда, и желчность…

Золотарев сел на стул, дернув с колен стрелочки брюк. Бледный, напряженный — весь характер наружу.

— Уж не тебя ли мне любить, коммунист Великанов, дорогой мой Николай Великанов, женатый человек, охмуряющий замужнюю женщину?

Николай растерянно поднялся с кровати. Андрей рывком вскочил со стула. Между ними очутился Глушко — большой, отутюженный, по-доброму улыбающийся.

— Матч аннулируется, — пробасил он. — Билеты действительны на встречу обоих бойцов с Александром Глушко. Ну? — он поднял свой кулак.

— Ты произошел от крупной обезьяны, — сказал Великанов и опустился на кровать.

— Ему, ребята, бог сам велел заняться боксом, — поделился экспромтом Карпухин и уважительно похлопал Сашку по спине.

Великанов зло курил и ругал себя за несдержанность. Раздавил окурок в пепельнице, плюхнулся головой на подушку. По потолку разбежались трещины — летучие голландцы, Сирано де Бержерак при шпаге…

— Если бы кто знал, — мечтательно произнес Карпухин, — как я хочу заработать по морде от какой-нибудь симпатичной девушки!

— Ты идешь? — смеясь обратился к Золотареву Глушко.

Тот кивнул.

Великанов, не вставая, потянулся за сигаретами. Они лежали на тумбочке рядом с письмом от жены.

Когда слышишь, как от ветра

шевелится газета, — сна не жди

Квартира? Мне нужно… Это ты? Извини, что поздно. Я не разбудил Сережку? Можешь мне ничего не говорить, если не спит твоя соседка. Я буду слышать твое дыхание, и этого достаточно. Весь вечер я лежал на кровати и думал. Ребята ушли, и я пробовал уснуть. Ты не слышишь, какой сейчас ветер? Не отвечай, молчи! Я лежал и слышал, как на нашем окне шевелится газета. Это уже бессонница. Когда слышишь, как от ветра шевелится газета, — сна не жди.

Я вспоминал, как у тебя на ветру метались волосы. Можно мне об этом? Молчи, не отвечай! И ты почему-то стала серьезной. Я немного постоял под твоими окнами, и у меня в ушах звучал тот вальс, который ты напевала. А теперь расскажи мне что-нибудь. Нет, лучше молчи. Соседи всегда бывают любопытными. За всю свою жизнь я встретил только одного нелюбопытного соседа, но он оказался шизофреником. Давай я расскажу тебе, как спит твой Сережка. У него на правой щеке, как у тебя, родинка. Ему уже мала кроватка. Придется покупать другую. Ему жарко под одеялом. Пяточка торчит через сетку. Верно? Молчи — я слышу твое дыхание. Сейчас ветер. Обещают похолодание. Знатоки говорят — циклон. Ты не знаешь, антициклон бывает с похолоданием? Пожалуй, лучше тебе изредка отвечать на мои вопросы, потому что молчание возбуждает любопытство соседей. Я не слишком громко говорю? Может, тебе неприятно, что я позвонил? Молчи — на это отвечать не обязательно. Подожди, я не слышу твоего дыхания. Тоня, я не слышу твоего дыхания! Молчишь?

Великанов вскочил с кровати. Может, когда-нибудь сюда и проведут телефон, только стажеры к этому времени разъедутся. Из их комнаты сделают палату или кабинет врача. Круглый стол накроют скатертью и украсят графином с водой.

Николай махнул по брюкам щеткой и выключил свет. В коридоре было темно, и он стал на ощупь пробираться вдоль стены. Хлопала входная дверь от ветра.

Я не могу без тебя, Тоня. Возможно, жена не даст развода. Что ты на это скажешь? Почему ты смотришь на меня удивленно? Разве я не говорил, что люблю тебя?

Я знаю, что ты ушла от мужа к другому человеку. Но и с этим, вторым, у тебя ничего не вышло. Общественное мнение? Скажи мне, кто назвал тебя… Я догадываюсь, какие это были слова. И ты думаешь, что это общественное мнение? А знаешь, если бы даже весь город говорил о тебе плохо, общественным мнением был бы я, а не он, этот город. Общественное мнение — это истина, а не большинство голосов. Слышишь, о тебе безупречное общественное мнение!

На улице светила луна, похожая на ломоть дыни. Николай в несколько прыжков одолел захламленную у корпуса площадку.

У больничных ворот он вошел в телефонную будку. Набрал номер. К телефону долго не подходили. Наконец ответил женский голос — тетка или соседка.

— Мне нужно Тоню…

Она уже легла.

— Мне очень нужно…

Просили подождать. Довольно неуверенно обещали.

В трубке издалека доносились гудки. Из-за тридевяти земель кто-то просил подбросить цемента, смеялись, переругивались.

— Тоня, это я. Извини, что поздно. Мне нужно тебя видеть.

О женщина — спрашивает, что случилась.

— Я давно тебя не видел.

Он подойдет к дому через десять минут. Хоть бы она догадалась одеться потеплее — ветер. Он еще некоторое время держал в руке трубку и вслушивался в гудки-многоточие, которое полно значения. Подошла к воротам машина. В свете ее фар растерялась на скамейке парочка. Раскрылась еще одна тайна.

К черту тайны! Нет ничего нелепее тайной любви.

Для него Шекспир одинаков

и в Фальстафе,

и в трагедии Отелло

Рядом с Асей сидели Золотарев и Галя Степанова со своим женихом. Карпухина оттеснили. Он примостился с краю, около Глушко, и старался не слушать, о чем говорят счастливые. Ему было грустно и обидно. Рубаха с желтыми кометами облегала жидкие, опустившиеся плечи.

Галя Степанова сразу же потеряла для него интерес, как только он оценил красоту ее жениха. Но настойчивость, с которой Золотарев добивался внимания Аси, вернула его к мысли, что именно Аси не будет доставать ему всю жизнь.

Девочка со сцены объявила, что концерт окончен. Зал похлопал для приличия — он уже давно гудел про танцы. Вспыхнул свет. От люстры к люстре тянулись флажки — висят со времен первомайского праздника. Мужчины набросились на скамейки, растаскивали их, ставили вдоль стен. От выхода потянуло табачным дымом. Курящие поглядывали в зал, готовые по взмаху дирижера очутиться перед той, которая ничего себе…

Виталий проводил взглядом Андрея и Асю. Впрочем, вполне достаточно быть слепым, чтобы все разглядеть и понять этих двоих. Они отошли к стене и, боже ты мой, о чем-то говорили.

— Саша, — подавленно сказал Виталий, — научи, как вздуть человека, превосходящего меня в силе.

Глушко повернул к нему улыбающееся лицо. Глушко можно рассмешить двумя способами: остротой и серьезным душевным движением. Для него Шекспир одинаков и в Фальстафе, и в трагедии Отелло.

— Ты серьезно? — спросил он, не переставая улыбаться.

— Если не считать дня моего рождения, когда я серьезно плакал, и экзаменов на аттестат зрелости, когда я серьезно плавал, то сегодня я впервые по-настоящему серьезен. Как это красиво — быть серьезным!

Глушко теребил ворот рубахи.

— Наш тренер, — сказал он, — выстраивал нас в зале и, если кто-нибудь ковырялся в носу, спрашивал: «Что ты мне в носе долбаешься?» У него-то я и понял, что бокс, в отличие от драки, — высокая культура.

Он проследил за взглядом Карпухина. Золотарев плечом подпирал стену. Ася улыбалась. Глядя на них, приходила в голову мысль о стихийной неотвратимости счастья для этих людей. Черт знает что приходит в голову на вечерах, когда любуешься парочками: два сердца, пронзенные стрелой амура, жарятся на огне вечной любви. Ха-ха, шашлык из любящих сердец.

— Что-то шашлычку захотелось, — вздохнул Саша.

Начался вальс. Карпухин не успел поправить очки, как Андрей и Ася закружились.

— Саша, — простонал Виталий, — мир несправедлив: ведь она моя по всем статьям. Я открыл эту звезду и опубликовал свое открытие. — Он опустился на скамейку, но сразу же вскочил и потянул Глушко за руку: — Пойдем, я нанесу им мощный психологический удар.

— Какой еще удар? — отмахнулся Саша. — Ты не рожден для ударов, даже для психологических.