Ирландские чудные сказания

Глава десятая

Жизнь для него продолжалась по кругу безвременного времени, где дни и ночи будничны, но исполнены увлечения. Всякий день и вливал в тело Фюна силу, и пополнял ум его знанием, а всякая ночь запечатывала и то и другое, ибо ночью закрепляем мы то, что собрали за день.

Поведай он о тех днях, рассказал бы о череде трапез и снов — и о бесчисленных беседах, из которых ум его то и дело ускользал в свое уединение, где в просторных сумрачных пространствах колыхался он, плавал и отдыхал. А затем вновь возвращался Фюн, и в радость было ему догнать мысль, что неслась дальше, и восстанавливать для нее всё сущее, что пропустил он. Но такие дремотные вылазки позволять он себе мог нечасто: наставник был слишком опытен, чтоб допускать подобные светлоликие, ясноглазые отвлечения, и, как друидки когда-то хлестали Фюна по пяткам, гоняясь за ним вокруг дерева, так же и Финегас гонял его ум, требуя смысла от вопросов Фюна и понимания — от его ответов.

Задавать вопросы может сделаться ленивейшим и вялейшим занятием ума, зато, если требуется разгадать загадку, какую сам же и задал, приходится размышлять над вопросом внимательно и преподносить его с точностью. Ум Фюна выучился скакать по полю куда более изрытому, чем то, по какому гонял Фюн зайчих. А когда ставил он вопрос и давал на него ответ, Финегас брался за дело и прояснял Фюну, что вопрошание скверно подано или же где ответ двинулся в обход, чтобы Фюн понял, в каком порядке славный вопрос дорастает до славного ответа.

Однажды, чуть погодя после изложенного разговора, Финегас пришел туда, где был Фюн. В руках у поэта была неглубокая корзинка из лозы, а на лице выражение одновременно победное и угрюмое. Он, разумеется, был взбудоражен, но и печален, и, покуда смотрел на Фюна, глаза его переполнились добротой, и мальчишка растрогался, но все же были очи наставника и грустны, из-за чего Фюн едва не расплакался.

— Что случилось, учитель? — спросил встревоженный мальчик.

Поэт поставил корзинку в траву.

— Посмотри в корзину, сынок, — сказал он. Фюн поглядел.

— В корзине лосось.

— Тот Самый Лосось, — промолвил Финегас с великим вздохом.

Фюн подпрыгнул от восторга.

— Я счастлив, учитель, — вскричал он. — Как же я рад за тебя.

— И я рад, родная душа моя, — согласился учитель.

Но, сказав это, опустил он лоб на ладонь и надолго умолк, ушедши в себя.

— Что теперь надобно сделать? — спросил Фюн, глядя на превосходную рыбу.

Финегас поднялся с места, где сидел подле корзины.

— Я скоро вернусь, — сказал он с натугой. — Пока меня нет, зажарь лосося, чтобы готов он был к моему возвращению.

— Пожарю, конечно, — сказал Фюн.

Поэт посмотрел на Фюна — долго, серьезно.

— Ты не отъешь нисколько от моего лосося, пока меня нет? — спросил он.

— Ни малейшего кусочка, — ответил Фюн.

— Верю, что так и будет, — пробормотал учитель, повернулся и неспешно двинулся по траве, в заросли на кряже.

Фюн приготовил лосося. Хорош он был, соблазнителен, вкусен, пока коптился на деревянной тарелке среди прохладной зеленой листвы; таков же он был и для Финегаса, когда он вернулся из-за кустов и уселся в траву на пороге лачуги. Он смотрел на рыбу не только глазами. Он смотрел на нее всем сердцем, душою в глазах, а когда повернулся глянуть на Фюна, мальчишка не понял, к рыбе была любовь в тех глазах или к нему. Но все же понял он, что великий миг для поэта настал.

— Итак, — молвил Финегас, — объел ли ты меня все же?

— Разве не дал я слово? — ответил Фюн.

— И все-таки, — продолжал учитель, — я ушел, чтобы смог ты съесть рыбу, если б почуял, что должен.

— С чего бы хотеть мне чужую рыбу? — сказал гордый Фюн.

— С того, что у юных желанья сильны. Я думал, что ты, может, попробовал, а затем и объел меня совсем.

— Я случайно ее попробовал, — рассмеялся Фюн, — ибо, покуда рыба жарилась, у нее под шкурой вздулся громадный пузырь, я прижал его пальцем. Обжегся — и сунул палец в рот, чтоб не было так больно. Если лосось твой такой же на вкус, каким показался мне мой палец, — смеялся Фюн, — очень он, значит, хорош.

— Как, говоришь, звать тебя, родное сердце? — спросил поэт.

— Я говорил, что зовут меня Демне.

— Имя твое — не Демне, 4— промолвил добрый учитель, — имя твое — Фюн.

— Так и есть, — отозвался юнец, — но мне неведомо, откуда ты это знаешь.

— Пусть и не ел я Лосося Знания, кое-какое свое соображение имеется и у меня.

— Хитро это — знать то, что ты знаешь, — изумленно проговорил Фюн. — Что еще тебе про меня известно, милый учитель?

— Известно мне, что я не сказал тебе правду, — ответил, скрепя сердце, Финегас.

— Что же сказал ты мне взамен?

— Я сказал тебе ложь.

— Нехорошо это, — признал Фюн. — Что же за ложь то была, учитель?

— Я сказал тебе, что Лосось Знания должен был попасться мне — согласно пророчеству.

— Да.

— И это правда — я поймал рыбу. Но я не сказал тебе, что лосось полагался не мне, хотя и такое было в пророчестве, и умолчание это есть ложь.

— Ложь невеликая, — утешил его Фюн.

Не должна она сделаться больше, — сурово ответил поэт.

— Кому же положена рыба?

— Положена рыба тебе, — ответил Финегас. — Положена Фюну, сыну Кула, сыну Башкне, и отдана будет ему.

— Тебе будет половина рыбы, — вскричал Фюн.

— Ни кусочка и шкуры не съем, даже самого малого, с кончик малейшей кости, — решительно молвил бард, трепеща. — Ешь эту рыбу, а я посмотрю на тебя и восхвалю богов Подземного мира25 и всех Стихий.

Фюн съел Лосося Знания, и, когда рыба исчезла, громадная радость, покой и восторг вернулись к поэту.

— Ах, — сказал он, — велика была схватка моя с этой рыбой.

— Боролась она за жизнь? — спросил Фюн.

— Боролась, но не это имею я в виду.

— Ты тоже съешь Лосося Знания, — заверил его Фюн.

— Ты его съел, — воскликнул блаженный поэт, — и раз ты подобное мне обещаешь, оно оттого, что ты ведаешь.

— Я обещаю и ведаю, — сказал Фюн, — ты еще съешь Лосося Знания.