Старая погудка на новый лад. Русская сказка в изданиях конца XVIII века

24. Влюбленный дух, или приключение дона Альвара

На двадцать пятом году моего возраста я был гвардии капитаном короля Неополитанского службы и жил среди множества приятелей и друзей, с коим наслаждался прелестями нежного женского пола и различными забавами, могущими произойти от изобильного кошелька, но философствовали мы тогда, когда оскудевал оный. В один вечер составили мы беседу дружества и, опорожнивши несколько бутылок с кипрским вином, занялись разговором о науке кабалистике и о кабалистах.

То один из моих товарищей говорил, что сия наука есть в самом деле, и имеет свои точные действия, но четыре человека, гораздо его моложе, сему его мнению противились, называя оную науку собранием гнусности и источником обманов, служащих к умножению суеверий непросвещенных людей и детскою забавою. Во время сего спора, старый и почтенный нидерландец с важным и задумчивым видом курил трубку, и не говорил ничего во все время их словопрения. Холодность его, при сем изъявляемая, и задумчивость принуждали и меня взирать равнодушно на окружающее нас разномыслие, и служили мне немалым препятствием, быть согласну с тою или с другою стороною.

При наступлении ночи спорющие разошлись, а я с старым нидерландцем остался.

Он не преставал курить трубку, а я, облокотившись на стол, пребывал в безмолвии, после чего сей старый нидерландец прервал свое молчание следующими словами: «Для чего ж и ты, юный человек, внимая великому шуму, происходящему от словопрения, не хотел быть участником?» На что я ему ответствовал: «Лучше я желаю молчать, нежели хулить то, чего я не знаю, ибо я и сего не знаю, что значит сие слово кабалистика».

«Она имеет многие означения, — говорил почтенный старец, — но действие происходит не от сей науки, но от вещи. Ты можешь мне в сем поверить, что находится наука, обучающая переменять виды металлов и порабощать под власть нашу духи».

Тут сказал я, что я никаких знаний и суждений не имею о духах, не включая и о своей душе.

Что же касается до металлов, то я об оных не безызвестен и ведаю силу монеты, употребляемой в играх, публичных домах и в прочих местах; но я ничего не могу о их сущности ни подтверждать, ни отрицать, да и самые их свойства мне неизвестны. «Юный мой сотоварищ, — продолжал он, — я весьма доволен твоим неведением, оно послужит тебе впредь наставлением, что по крайней мере ты не объят пороком, и хотя не право научен, но достоин наслаждаться жизнью, природа твоя, вольность, тобою наблюдаемая, и простота твоего разума мне любезны. Известно мне нечто сокрытое от общего знания людей, почему, если ты мне дашь порукою свою честность в том, что будешь сохранять все, что я тебе ни открою, то будет в оном иметь участие». — «Тайна, которую вы мне обещаетесь открыть, любезнейший Соберано, — так назывался старый нидерландец, — мне весьма приятна; ибо любопытство есть сильнее всех моих страстей, и признаюсь вам, что я не великую имею охоту к знаниям всеобщим, ибо они мне кажутся не весьма любопытными, и я узнал, что сей на воздухе висящей шар неведения вы мне желаете изъяснить и большую охоту во мне тем возбуждаете; но скажите прежде мне, какой, во-первых, есть ключ познания? Наши сотоварищи, словопрения имея, говорили, что сии суть духи нас научающие, но возможно ли с ними иметь какое либо сообщение?» — «Я уже сказал, что слово кабалистика само по себе ничего не значит; что же касается до нашего с ними союза, то для сего я вам хочу ясный опыт предложить, — при сих словах выкурил он свою трубку и ударил три раза по столу, дабы вычистить находящуюся во оной золу, которую положил он на столе не в далеком от себя расстоянии и, возвысив голос, сказал: — Халдерон, поди и наложи трубку табаку, раскури ее и принеси ко мне».

Едва он окончил сей приказ, как трубка исчезла, и прежде, нежели я мог помыслить о сем странном приключении испросить у него о сем им сказаном Халдероне, трубка была возвращена, и мой товарищ принялся опять за свое упражнение.

Он не столько для удовольствия своего продолжал курить трубку, сколько для того, чтобы удивить сим меня. После сего, вставши, мне сказал: «Я беру на себя твой караул, а ты ступай и отдыхай, будь благоразумен и не опасайся ничего, а после мы увидимся».

И так я пошел, имея наполненную голову новых и странных воображений, кои я уповал уведать от Соберана. Увидев же его на другой день, несказанное желание имел, дабы узнать от него сию тайну.

Я предлагал ему тысячу вопросов, из коих иные он опровергал, а на другие ответствовал подобно Оракулу. Потом спросил я у него, в каком он находится законе. На что он ответил, что он последует закону естественному. Мы уже взошли в некоторую подробность и отстали было от первых моих предложений, что я, приметя, с крайним старанием и без огорчения его привел разговор свой к главной моей цели.

«Вы имеете власть над духами, — говорил я ему — сего ради и чрезмерно желаю видеть ваше с ними обхождение». — «Ты весьма молод, любезный товарищ, — сказал он мне, — и немного еще видел опытов, не знаешь никаких условий, помощию которых бы можно приступить к толь знатному и высокого порядка вещей расстоянию». — «Да много ли требуется к сему времени?» — «Не более может быть двух лет...» — «Ах! — вскричал я с трепетом и огорчением. — Мне должно будет от нетерпеливости в толь долгое время жизнь прекратить. Вы не ощущаете того чрезвычайного желания, которое вы в меня вселили, оно меня весьма мучит».

«Молодой человек, я чаял в тебе найти более разума и терпеливости, ты по своей неосторожности подвергнешь и меня купно с собою несчастию». — «Ах! Ты намерен призывать духов без всякого к сему приуготовления... Увы! Что может мне от сего произойти!..» — «Я не спорю, что тебе они никакого не причинят зла, поелику они не имеют над нами власти, разве токмо в то время, когда наше малодушие или боязнь подадут к тому им повод; да и по справедливости мы родились оными повелевать...» — «Ах! Я оными без сомнения повелевать буду...» — «Так, — прервал он речь мою, — ты имеешь теперь бодрость и бесстрашие, но что станешь делать, когда при самом деле от неограниченной робости рассудка лишишься?» — «А если они над нами никакой власти не имеют, то сколько для меня будет поносно, когда я их устрашусь?» — «Но как тебе не ужасаться, увидевши духа». — «Я бы взял за уши самого начальника Ада». — «Изрядно, если столько на себя надеяться, и отваживаешься на таковую опасность, в чем я тебя без помощи не оставлю, то в следующую же пятницу я тебя позову к обеду, пригласив к сему и двух моих товарищей, после которого мы совершим наше предприятие».

Сей разговор мы имели в среду. Любовник никогда не оказывается толь великого малодушия и нетерпения, не видя своей любовницы, как я в то время, дожидаясь пятницы, но наконец наступил назначенный день, и я нашел у моего товарища двух человек, коих черты лица мало доброго показывали. С сими я обедал, и во время стола о разных вещах разговаривали.

После обеда согласились мы идти прогуливаться к развалинам увеселительного дворца короля Неаполитанского, к которому шедши, занявшись разговором, нечувствительно приближались. Сии остатки великолепного разрушенного и в прах обращенного здания вселяли в меня чрезвычайные размышления. «Се могущество времени, — говорил я, — се подвиги кичливости, суеты и тщеславия смертных». По развалинам сего здания мы проходили несколько времени и напоследок дошли до такого места, где и лучи солнечные не могли проницать.

По сему мрачному месту провождал нас товарищ мой, который напоследок остановился, что и я по примеру его не преминул учинить. Тогда один человек из нашей беседы, высекши огня, зажег восковую свечу, по зажжении которой я увидел, что мы находимся под квадратным сводом, простирающимся на двадцать пять фунтов и имеющем четыре выхода, в сем месте соблюдали мы глубочайшее молчание. Соберано очертил около себя круг на песке, коим сие место было покрыто, тою самою тростию, которою он во время своего пути подпирался. На сей окружности изобразил он некоторые слова, после чего, из оного выступив, войдя в сей круг безбоязненной смертный, сказал он мне: «И не дерзай из оного выступить».

«Расскажите мне пояснее, — говорил я ему, — при каких знаках из оного можно выйти?» — «Если тебе все будет покорствовать, — отвечал он, — а ежели ты прежде сего, испугавшись, выступишь из оного, то ввергнешь себя в наивеличайшее бедствие».

После чего изъяснил он мне краткий способ, состоящий из некоторых слов, кои в моей памяти вечно пребудут начертаны. «Повтори, — говорил он мне с твердостию духа, — сие восклицание и произнеси ясно трижды Вельзеул, а притом и не позабудь сделать обещанного тобою».

При сих его словах я вспомнил, что я обещался взять за уши черта, и для того подтвердил ему сие, да и, конечно, не останусь во лжи. И он мне сказал: «Мы сего крайне желаем, и после, что с тобою произойдет, ты нас уведомь. Ты находишься подле дверей, в которыя вышедши, нас можешь сыскать не в дальнем от сего места расстоянии». Произнесши сии слова, они от меня пошли.

Я никогда не ожидал толикого в себе страха, какой я тогда почувствовал, и уже было вознамерился их позвать обратно, но стыд мне в сем воспрепятствовал; и так я должен был совсем отчаянию предаться, почему, утвердившись на месте очерченном, начал несколько рассуждать. «Они меня хотели в робость привести, — говорил я сам себе, — и испытать мое малодушие. Испытывающие меня люди не в отдаленном от меня находятся расстоянии; да при том же они, услыша мой голос, немедленно ко мне прибегут, и они с своей стороны неотменно употребят какой-нибудь способ для приведения меня в ужас. Пребуду в безопасности и тем сохраню и исполню мое обещание».

Сие размышление мое скоро прервано было пением ночных птиц, обитающих около того места, где я находился, и я оным довольно был ободрен и, успокоившись, ясным и громким голосом не в продолжительном времени прокричал трижды: «Вельзевул!»

По изречении сих слов кровь охладела в моих жилах, и от превеликого ужаса волосы на голове поднялись. И едва трижды произнес сие странное слово, то в мгновение отворилось двойное окошко, отстоящее от меня не в дальнем расстоянии, и свет гораздо чистейший и проницательнейший солнечных лучей из оного изшел. После чего верблюдова голова, ужасная, как по своей величине, так и по своему безобразию, выставилась из оного с гнусными ушами. Сие ужасное пугалище пристойным ему голосом произнесло следующие слова: «Что? И какую нужду до меня имеешь ты?» От сих страшных слов во всех верхних и подземных жилищах эхо раздалось.

Я не могу изобразить тогдашнего моего состояния, не ведаю, кто был подпорою моей бодрости, и кто препятствовал появиться моей боязни, происходящей от воззрения на ужасный образ сего чудовища и от безмерного крика, со ужасом повторенного в моих ушах.

В сем случае почел я за нужное собрать все свои силы к истреблению страха и ужаса, не взирая на холодный пот, появившийся на моей коже — в сем случае я над своими прихотями верх одержал. Надобно стараться, чтобы всегда наш дух готов был к перемению всех напастей и имел бы силу ничем не преодолимую. Множество рассуждений и чувствований, вселившись в мое сердце и рассудок, произвели скоро свое действие.