Установленный срок

Пока эти мучительные мысли будоражили мой разум, ко мне подошел медлительный дряхлый джентльмен и поприветствовал меня как господина президента. Он приветливо протянул мне руку и заметил, что, похоже, пройдет еще много времени, прежде чем колледж примет кого-нибудь из своих обитателей. Это был мистер Грейбоди, куратор, которого специально назначили занять одну из резиденций, присматривать за территорией и вести бухгалтерию заведения. Мы с Грейбоди приехали в Британулу молодыми людьми, и если я преуспел во всех своих делах, то он, к сожалению, потерпел неудачу. Он был моего же возраста, как и его жена. Но под влиянием несчастий они оба стали неестественно старыми, и в конце концов остались разоренными и отчаявшимися, без единого шиллинга, на который можно было бы рассчитывать. Я всегда был искренним другом Грейбоди, хотя он и был человеком, с которым очень трудно подружиться. В большинстве вопросов он думал так же, как и я, если вообще можно сказать, что он думал. Во всяком случае, он соглашался со мной по поводу Установленного срока, говоря, как было бы хорошо, если его самого можно было бы сдать на хранение в пятьдесят восемь лет, и всегда заявлял, каким благословенным должно быть это время, когда оно наступит для него и его старой жены. Я не думаю, что он когда-либо обращал особое внимание на принцип, который я имел в виду. У него не было никаких великих идей относительно неразумности и слабости человеческой жизни, когда она затягивается сверх положенных пределов. Он только чувствовал, что хорошо бы сдаться, и что если он это сделает, то и других можно будет заставить это сделать. Как только в колледже была построена резиденция, я попросил его занять ее; и вот он жил там, он и его жена вместе с прислугой, и получал свою зарплату как куратор в течение последних трех лет. Я подумал, что это было бы самое подходящее место для него. Обычно он был меланхоличен, удручен и подавлен, но он всегда был рад меня видеть, и я привык часто бывать в колледже, чтобы найти сочувствующую душу, с которой можно было бы поговорить о будущем заведения.

– Ну, Грейбоди, – сказал я, – полагаю, мы практически готовы к приему первого посетителя.

– О да, мы всегда готовы, но только первый посетитель еще не готов.

В последние месяцы я мало говорил с ним о Красвеллере. Раньше его имя постоянно звучало во всех моих разговорах с Грейбоди, но в последнее время я говорил с ним в более общем смысле.

– Вы еще не можете сказать, когда это случится, мистер президент? А то у нас тут скучновато.

Он знал так же хорошо, как и я, день и год рождения Красвеллера. Я намеревался поговорить с ним о Красвеллере, но мне хотелось, чтобы имя нашего друга прозвучало от него первым.

– Полагаю, это будет где-то в середине зимы, – сказал я.

– О, я не знал, думал что все отложили.

– Как такое можно отложить? Когда годы идут вперед, невозможно замедлить их шаг. Если бы можно было отсрочить подобное, я сомневаюсь, что мы вообще когда-нибудь найдем время для прихода наших жителей. Нет, Грейбоди, отсрочки не может быть в пределах Установленного срока.

– Его можно было бы сделать шестьдесят девять или семьдесят лет, – сказал он.

– Изначально, несомненно. Но мудрость Ассамблеи решила все вопросы. Ассамблея объявила, что все жители Британулы, оставшиеся в живых в шестьдесят семь лет, в этот день должны быть приняты в Колледж. У тебя самого, я думаю, есть еще десять лет, и тебе недолго осталось проводить их здесь в одиночестве.

– Признаться, я устал быть здесь совсем один. Миссис Грейбоди говорит, что не сможет выдержать еще двенадцать месяцев. Наша служанка уведомила нас об уходе, и она девятая за год. И они сюда не вернуться, потому что, говорят, они будут чувствовать запах мертвых тел.

– Чушь! – гневно воскликнул я. – Чушь! Тело испарится в воздухе, не оставив следа ни для глаз, ни для носа.

– Они все говорят, что когда вы испытывали печи, там пахло горелой свининой.

Сейчас для дела кремации были предприняты большие усилия; получив из Европы и Штатов все лучшие машины для этой цели, я привез четырех огромных свиней, чтобы система могла быть честно испытана, и я откормил их для этой цели, так как старики не бывают обычно очень тучными. Всех их мы уничтожили в печи одновременно, и четыре тела испарились до своих первоначальных атомов, не оставив после себя ни малейшего следа, по которому можно было бы распознать хоть что-то о них. Но люк в некоторых дымоходах был случайно оставлен открытым, либо по ошибке, либо специально каким-то врагом, – и, несомненно, какой-то легкий аромат свинины вырвался наружу. Я был там на месте, зная, что могу доверять только своим чувствам, и мог заявить, что запах, который вырвался наружу, был очень слабым и ни в коем случае не неприятным. И я мог показать, что люк был оставлен открытым либо случайно, либо специально, тот самый люк, который был предназначен для предотвращения любой подобной утечки в моменты полной кремации, так что можно не опасаться повторения подобного несчастного случая. Мне следовало бы, конечно, предоставить еще четырех свиней и повторить эксперимент. Но тема была неприятной, и я подумал, что испытание было настолько успешным, что нет необходимости снова нести расходы.

– Говорят, что у мужчин и женщин запахи будут разные, – сказал он.

– Откуда они это знают? – воскликнул я в гневе. – Откуда им знать, как будут пахнуть мужчины и женщины? Они не испытывали ничего подобного. Не будет вообще никакого запаха – ни малейшего; и дым будет поглощать сам себя, так что даже вы, живя тут, не будете знать, когда происходит кремация. Мы можем кремировать весь Гладстонополис, как, я надеюсь, мы когда-нибудь сделаем, и ни одна живая душа ничего об этом не узнает.

Но предрассудки горожан всегда являлись камнем преткновения для цивилизации.

– Во всяком случае, миссис Грейбоди сказала мне, что Джемайма уезжает, потому что никто из молодых людей не хочет подойти и пригласить её на свидание.

Это была еще одна трудность, но небольшая, и я решила, что ее нужно преодолеть.

– Кусты, похоже, растут очень хорошо, – сказал я, решив выглядеть как можно более жизнерадостным.

– Они почти все живые, – ответил Грейбоди, – и они придают этому месту вид кладбища в Старом Крайстчерче.

Он имел в виду столицу провинции Кентербери.

– Через несколько лет здесь будет очень весело.

– Я мало что знаю об этом, господин Президент. Я не уверен, что хочу быть веселым где бы то ни было. Если у меня будет кто-то рядом, с кем можно просто иногда поговорить, мне этого будет вполне достаточно. Полагаю, первым будет старый Красвеллер?

– Полагаю, да.

– Это будет ужасное время, когда мне придется рано лечь спать, чтобы не видеть дыма из трубы.

– Говорю вам, ничего подобного не будет. Полагаю, вы даже не узнаете, когда его кремируют.

– Он будет первым, господин президент; и, несомненно, за ним будут тщательно следить. Старый Барнс будет здесь к тому времени, не так ли, сэр?

– Барнс – второй, и он приедет всего за три месяца до отъезда Красвеллера. Но Таллоуакс, бакалейщик с Хай-стрит, тоже будет здесь к тому времени. А потом они начнут появляться так быстро, что мы должны будем позаботиться об обустройстве других домов. Экзорс, адвокат, будет четвертым, но он приедет только через день или два после ухода Красвеллера.

– Они все придут, не так ли, сэр? – спросил Грейбоди.

– Придут! Почему же, они не должны прийти. Таков закон.

– Таллоуакс клянется, что привяжет себя к собственному кухонному столу и будет защищаться до последнего вздоха разделочным ножом. Экзорс говорит, что закон плох, и его нельзя трогать. Что касается Барнса, то от испуга он лишился рассудка, а люди, похоже, решили, что нельзя трогать сумасшедших.

– Барнс сумасшедший не больше чем я.

– Я передаю вам только то, что говорят мне люди. Я полагаю, вы попробуете применить силу, если понадобится. Вы ведь не ожидаете, что люди придут и сдадут себя на хранение по собственной воле.

– Национальное собрание ожидает, что граждане Британулы будут подчиняться закону.

– Но есть один вопрос, который я хотел задать, господин президент. Конечно, я полностью на вашей стороне и не хочу создавать трудности. Но что мне делать, если они решат сбежать после того, как их сдадут на хранение? Если старина Красвеллер уедет в своей паровой карете, как я буду его преследовать, и кого мне просить помочь вернуть его обратно?

Я был озадачен, но не хотел этого показывать. Несомненно, потребуется сотня мелких согласований, прежде чем дела учреждения войдут в колею, чтобы работать стабильно. Но в первую очередь мы должны сдать на хранение Красвеллера, Барнса и Таллоуакса, чтобы горожане привыкли к нормальности сдавать стариков на хранение. Как я знал, в разных частях острова жили две или три старухи, которые со временем должны были появиться к концу года хранения Красвеллера. Но ходили слухи, что они уже начали придумывать неправду о своем возрасте, и я понимал, что они могут ввести нас в заблуждение. Я был готов принять это как неизбежность. но теперь, по мере приближения времени, я не мог не видеть, как трудно будет применить закон против известных людей, и как легко позволить женщинам избежать этого с помощью лжи. Экзорс, адвокат, сразу же заявил бы, что бы мы даже не пытались исполнить закон, а с Барнсом, сумасшедшим, каким он притворяется, будет очень трудно справиться. При мысли обо всех этих препятствиях мой разум помутился, и я почувствовал, что готов прямя сейчас сдать себя на хранение, а потом уйти, не дожидаясь года испытательного срока. Но было необходимо, чтобы я решительно выступил перед стариком Грейбоди и дал ему понять, что я, во всяком случае, намерен твердо следовать своей цели.

– Мистер Красвеллер не доставит вам таких проблем, как вы предполагаете, – сказал я.

– Возможно, он одумался.

– Это джентльмен, которого мы оба хорошо знаем в течение многих лет, и он всегда был на стороне Установленного срока. Я полагаю, что он и сейчас не изменился, хотя есть небольшая заминка с точным временем, в которое он должен быть помещен сюда.

– Всего двенадцать месяцев, говорит он.

– Конечно, – ответил я, – разница в один год. Он, кажется, думает, что старше меня всего на девять лет.

– Десять, господин президент, десять. Я хорошо знаю даты.

– Я тоже всегда так думал, но я был бы готов принять его версию, если бы мог сделать так, чтобы все шло гладко. Но все это детали, о которых здесь, наверху, нам не стоит беспокоиться.

– Только времени остается все меньше, господин президент, и моя старуха совсем сломается, если ей скажут, что она должна прожить еще год в полном одиночестве. В следующем году Красвеллер будет ничуть не бодрее, чем в этом, и, конечно, если его отпустят, вы должны отпустить Барнса и Таллоуакса. А вокруг полно старух, которые начинают ужасно врать о своем возрасте. Подумайте обо всем этом, господин президент.

Я никогда не думал ни о чем другом, настолько все мои мысли были заняты этой темой. Когда я просыпался утром, прежде чем я мог встретить свет дня, мне необходимо было укрепить себя мыслями о Колумбе и Галилее. По мере приближения опасности мне стало казаться, что ни один из этих великих людей не был окружен такими препятствиями, как я. Плыть по волнам и либо утонуть, либо преуспеть, рассказать новую правду о небесах и либо погибнуть, либо стать великим навеки – и то и другое было под силу человеку, рисковавшему только своей жизнью. Моя жизнь, – насколько охотно я мог бы пойти на любой риск, если бы только встал вопрос о том, чтобы рискнуть ею! Как часто я чувствовал в эти дни, что есть стойкость, которая нужна человеку гораздо больше, чем та, что позволяет ему просто рисковать своей жизнью! Жизнь! Что это такое? Вот этот бедный Красвеллер, лгущий себе и всем своим убеждениям, чтобы получить еще один год, а когда год закончится, перед ним все еще будут лежать его показания! Разве не так со всеми нами? Что касается меня, то я чувствую, чувствовал на протяжении многих лет, желание броситься вперед и пройти через врата смерти. То, что человек должен содрогаться при мысли об этом, не кажется мне странным. Неизвестное будущее всегда ужасно, а неизвестное будущее другого мира, к которому приближает столь значительное изменение обстоятельств, потеря нашей плоти, крови и самого тела, имеет в себе нечто настолько страшное для воображения, что человек, который думает о нем, не может не быть поражен ужасом, когда он признает, что и сам должен встретиться с ним. Но с этим приходится сталкиваться, и хотя перемены ужасны, они не должны, по здравому размышлению, восприниматься как перемены непременно к худшему. Зная о великой доброте Всемогущего, разве мы не должны быть готовы принять ее как изменение, возможно, к лучшему, как изменение наших обстоятельств, благодаря которому наше положение может быть неизмеримо улучшено? Тогда приходится вернуться к рассмотрению обстоятельств, при которых может произойти такое изменение. Мне кажется рациональным предположить, что, покидая это тело, мы вступаем в ту новую фазу жизни, в которой нам суждено жить, но со всеми нашими высшими устремлениями, несколько обостренными, и с нашими низшими страстями, которые, увы, также становятся сильнее. Теория, согласно которой человек должен сразу же перейти к совершенству блаженства или упасть в вечность зла и страданий, никогда не находила у меня доверия. За себя я должен сказать, что, признавая свои многочисленные недостатки, я жил так, чтобы стараться делать другим добро, а не зло, и поэтому я смотрю на свой уход из этого мира с трепетом, но все же с удовлетворением. Но я не могу с удовлетворением смотреть на то состояние жизни, в котором, в силу моей собственной неразумности, я неизбежно должен регрессировать в эгоизм. Может быть, Тот, Кто судит о нас с мудростью, к которой я не могу приблизиться, примет все это во внимание, и Он так сформирует мое будущее существо, чтобы оно соответствовало тому лучшему, к чему я пришел в этом мире; все же я не могу не опасаться, что отпечаток эгоизма, которого я до сих пор избегал, но который появится, если я позволю себе состариться, может остаться, и что для меня будет лучше, если я уйду отсюда, пока мои собственные жалкие потребности еще не стоят на первом месте в моем сознании. Но тогда, решая этот вопрос, я решаю его для своих сограждан, а не для себя. Я должен стараться думать о том, как это может повлиять на разум Красвеллера, а не на мой собственный. Он боится своего ухода с трепетом и страхом, и вряд ли я сделаю ему добро, если заставлю его уйти в мир иной в таком жалком и плачевном состоянии духа. Но, опять же, я должен думать не только о Красвеллере, но и о себе. Как повлияет на грядущие века людей такая перемена, которую я предлагаю, если такая перемена станет нормальным состоянием Смерти? Нельзя ли сделать так, чтобы люди сами организовали свой уход, чтобы не впасть в старческую слабость, не впасть в скользкий эгоизм, не впасть в уродливое нытье о неопределенных потребностях, прежде чем они уйдут и о них больше не будут думать? Вот идеи, которые двигали мной, и к ним я пришел, видя поведение окружающих меня людей. Не для Красвеллера, или Барнса, или Таллоуакса это будет хорошо, не для тех старух, которые уже лежат в своих коттеджах, не для меня, который, я знаю, слишком склонен хвастаться собой, что даже если старость настигнет меня, я смогу избежать худших ее последствий, но для тех несметных грядущих поколений, чья жизнь может быть смоделирована для них знанием того, что в определенный Установленный срок они уйдут отсюда со всеми атрибутами чести и славы.