Установленный срок

Глава XI. Прощайте!

Я вернулся домой с триумфом, но до полудня следующего дня мне нужно было многое сделать, а времени на это было очень мало. Утро того дня я провел, готовясь к отъезду и улаживая дела с моими клерками, чтобы вступление сэра Фердинандо в свои новые обязанности прошло легко. Я ничего не говорил и старался как можно меньше думать об Установленном сроке. Один мой старый секретарь, старый по годам работы, но еще не по возрасту, попытался утешить меня, сказав, что колледж на холме, возможно, вскоре все же будет использоваться. Но я откровенно сказал ему, что мы в Британуле слишком торопились и по глупости пытались внедрить систему, противоречащую мировым предрассудкам, которая, если будет успешной, должна охватить весь мир.

– И неужели ничего нельзя сделать с этими прекрасными зданиями? – спросил секретарь, вставив слово "прекрасными" из лести к самому себе.

– Печи, возможно, можно использовать, – ответил я. – Кремация не является частью Установленного срока. А что касается домов, то чем меньше мы будем о них думать, тем лучше.

И я решил больше не беспокоить свои мысли о колледже. И я почувствовал, что меня может утешить отъезд в Англию, чтобы я мог избежать большой досады и бельма на глазу, которые могли бы создать пустота колледжа.

Но я должен был попрощаться с женой и сыном, а также с Евой и Красвеллером. Первая задача была легче, потому что не было необходимости в болезненных упоминаниях о моей собственной неудаче. В том немногом, что я мог бы сказать миссис Невербенд на эту тему, я мог бы продолжить речь в саркастическом ключе, в котором я ответил сэру Фердинандо. То, что в этом вопросе вызывало жалость, я мог бы и вовсе проигнорировать. А сам Джек был настолько счастлив по своей природе и так мало склонен смотреть на что-то с печальной стороны, что все, конечно, обошлось бы с ним благополучно. Но с Евой и с отцом Евы все будет по-другому. Должны быть произнесены слова, которые будут болезненными, и сожаления, которые я не смогу разделить с ним.

– Я разбит и растоптан, и вся слава ушла из моего имени, и я стал ругательством и поношением, а не почетным символом, которому смогут радоваться будущие века, потому что я не смог осуществить свою давнюю заветную цель – вложить деньги и обеспечить хотя бы твой уход!

И тогда Красвеллер отвечал мне своим добрым чувством, а я в момент расставания с ним должен был почувствовать всю пустоту его слов. Я любил его тем сильнее, что попытался начать свой эксперимент на нем. Я испытывал опосредованное уважение к чести, которая была бы оказана ему, почти рассматривая это так, как если бы я сам должен был пойти вместо него. Все это получило отпор, когда он в своей слабости попросил еще один год. Но он уступил, и хотя он уступил без стойкости, он сделал это в соответствии с моими желаниями, и я не мог не почувствовать к этому человеку необычайной привязанности. Я уезжал в Англию и, возможно, больше никогда его не увижу, и я уезжал с теми сердечными устремлениями, которые сильно отличались от тех, что были у него!

Из часов, предназначенных для сна, несколько минут можно было отвести на прощание с женой.

– Дорогая, – сказал я, – все это очень неожиданно. Но человек, занимающийся общественной жизнью, должен соответствовать требованиям общества. Если бы я не обещал отбыть сегодня, меня могли бы забрать уже вчера или даже позавчера.

– О, Джон, – сказала она, – я думаю, что все было сделано для того, чтобы тебе было удобно.

– Да, я уверен в этом. Когда вы услышите мое имя после моей смерти, я надеюсь, что обо мне скажут, что я выполнил свой долг президента республики.

– Конечно, скажут. Каждый день ты был в этих отвратительных государственных палатах с девяти до пяти, за исключением тех случаев, когда ты заседал в этой жалкой Ассамблее.

– Теперь у меня, во всяком случае, будет отпуск, – сказал я, тихонько смеясь под одеялом.

– Да, и я уверена, что это пойдет тебе на пользу, если ты будешь регулярно кушать. Иногда мне кажется, что меланхолия пустого желудка побуждает тебя зацикливаться на этом ужасном Установленном сроке.

Грустно было слышать такие слова из ее уст после двух речей, которые она выслушала, и чувствовать, что в ее сознании не осталось и следа от триумфа, который я одержал над сэром Фердинандо, но я смирился с этим и решил ответить ей по ее собственному сердцу.

– Вы всегда давали мне бутерброд, чтобы я мог покушать на работе.

– Бутерброды – это ерунда. Запомни это. В у тебя всегда должно быть что-то горячее на столе, – фризе или котлета. Больше всего на свете я ненавижу Установленный срок за то, что вы никогда не думали о своих продуктах. Ты уделял больше внимания сожжению этих свиней, чем приготовлению хорошей еды на своей собственной кухне.

– Ну, моя дорогая, теперь я уезжаю в Англию, – сказал я, начиная уставать от ее воспоминаний.

– Да, мой дорогой, я знаю, что уезжаешь, и помни, что по мере того, как ты будешь приближаться все ближе и ближе к этой северной стране, погода будет все холоднее и холоднее. Я положила тебе четыре пары фланелевых кальсон и маленький кошель, который ты должен носить на груди. Я заметила, что сэр Фердинандо, когда готовился к речи, показал, что на нем именно такой маленький кошель. И я старалась подсмотреть, как он его носит. Придя домой, я сразу же принялась за работу, и я буду настаивать на том, чтобы ты надел его утром первым же делом, чтобы я могла убедиться, что он удобно висит. На сэре Фердинандо он висел неровно и выпирал. Я подумала, что леди Браун не выполнила свой долг перед ним. Если бы вы позволили мне пойти с вами, я бы могла проследить, чтобы вы всегда надевали его правильно. А так, я знаю, люди скажут, что это я во всем виновата, когда он будет болтаться и вываливаться наружу.

Затем я лег спать, и прощальные слова между мной и моей женой были сказаны.

Рано утром следующего дня я пригласил Джека в свою гардеробную и попрощался с ним.

– Джек, – сказал я, – в этом небольшом соревновании, которое было между нами, ты во всем одержал верх.

– Никто так не думает после того, как услышал твой ответ сэру Фердинандо вчера вечером.

– Ну, да, думаю, мне удалось ему ответить. Но я не добился от тебя большего.

– Я ничего не имел в виду, – сказал Джек меланхоличным тоном. – Это все дело рук Евы. Меня никогда не волновало, сдадут ли стариков на хранение или нет, но я думаю, что если бы подошло твое собственное время, мне бы это не очень понравилось.

– Почему не понравилось? Почему? Если ты только рассмотришь это со всех сторон, ты поймешь, что это все ложные чувства.

– Мне бы это не понравилось, – решительно сказал Джек.

– Да, тебе бы понравилось, если бы ты к этому привык.

Тут он посмотрел очень недоверчиво.

– Я имею в виду, Джек, что когда сыновья привыкли бы видеть своих отцов в определенном возрасте сданными на хранение и знали, что к ним относятся со всем уважением, то чувство, которое ты описываешь, исчезло бы. У тебя возникнет мысль, что твоим родителям оказана некая честь.

– Если бы я знал, что на следующий день кто-то убьет его, как бы это было тогда?

– Вы могли бы на несколько часов уйти в свои мысли, впасть в траур, так сказать.

Джек покачал головой.

– Но, во всяком случае, в этом вопросе с мистером Красвеллером вы меня опередили.

– Это было ради Евы.

– Наверное, так и есть. Но я хочу, чтобы ты понял, что теперь, когда я уезжаю в Англию и, возможно, никогда больше не вернусь на эти берега…

– Не говори так, отец.

– Да, у меня там будет много дел, и, конечно, может случиться, что я не вернусь, и я хочу, чтобы ты понял, что я не расстаюсь с тобой в гневе. То, что ты сделал, показывает высокий дух и большую преданность девушке.

– Для Евы это тоже было не совсем так.

– Что же тогда? – спросил я.

– Ну, я не знаю. Эти две вещи, так сказать, шли вместе. Если бы не было вопроса о Установленном сроке, думаю, я бы смог исключить Абрахама Граундла. А что касается сэра Кеннингтона Овала, то я начинаю верить, что это было все притворство Евы. Мне нравится сэр Кеннингтон, но Ева никогда не заботилась о нем. Она привязалась ко мне, потому что я показал себя человеком, выступающим против Установленного срока. Сначала я сделал это просто потому, что ненавидел Граундла. Граундл хотел сдать старого Красвеллера ради его собственности, и поэтому я, естественно, принадлежал к оппозиции. Дело не в том, что мне нравилось выступать против вас. Если бы вы начали с Таллоуакса или Экзорса, вы могли бы сжечь их без единого слова с моей стороны.

– Мне приятно это слышать.

– Хотя Установленный срок кажется ужасным, я бы проглотил все это по вашей просьбе. Но вы видите, как я ввязался в это, и как Ева подстрекала меня, и как чем ближе был финал, тем больше я была вынуждена бороться. Вы верите? Ева поклялась самой торжественной клятвой, что если ее отца поместят в этот колледж, она никогда не выйдет замуж. И до того момента, когда лейтенант встретил нас на вершине холма, она всегда была холодна как снег.

– А теперь снег растаял?

– Да, то есть он начинает таять!

Когда он это сказал, я вспомнил поцелуй за дверью гостиной, который подарил ей другой ухажер до того, как начались эти неприятности, и мне показалось, что Джек тоже это видел, но по этому поводу я ничего не сказал.

– Конечно, все это закончилось очень хорошо для меня, – продолжал Джек, – но я хочу сказать тебе, прежде чем ты уйдешь, как мне неприятно думать, что я был против тебя.

– Хорошо, Джек, хорошо. Я не скажу, что не сделал бы то же самое в твоем возрасте, если бы Ева попросила меня. Я хочу, чтобы ты всегда помнил, что мы расстались как друзья. Пройдет совсем немного времени, и ты женишься.

– Три месяца, – сказал Джек меланхоличным тоном.

– В таком важном деле это то же самое, что завтра. Меня не будет здесь, чтобы поздравить тебя со свадьбой.

– Зачем тебе ехать, если ты этого не хочешь?

– Я обещал, что поеду, когда капитан Баттлакс позавчера сказал о том, что увезет меня. С сотней солдат, несомненно, он сможет взять меня на борт.

– В Британуле гораздо больше ста человек. Увести человека силой, тем более когда он президент республики! О таком никогда не слышали. На вашем месте я бы не стал соглашаться. Скажите мне слово, и я обязуюсь, что ни один из этих людей не тронет вас.

Я обдумал его предложение, и чем больше я думал о нем, тем более неразумным казалось, что меня, не совершившего никакого преступления против закона, заставляют подняться на борт "Джона Брайта". И я не сомневался, что Джек сдержит свое слово. Но было две причины, которые убеждали меня, что мне лучше уехать. Я дал слово. Когда мне предложили сопроводить меня на борт, что, несомненно, могли сделать солдаты, я сказал, что если мне дадут определенное время, я сам это сделаю. Если бы я просто находился там и был окружен толпой британульцев, готовых сражаться за меня, я вряд ли сдержал бы свое обещание. Но, возможно, мною двигала более веская причина, чем эта. Для меня было бы лучше некоторое время находиться в Англии, чем в Британуле. Здесь, в Британуле, я должен стать бывшим президентом упраздненной республики и, как таковой, подвергаться всеобщему вниманию, в Англии же я буду никем, и мне не придется постоянно видеть сэра Фердинандо Брауна. И потом, в Англии я мог бы сделать больше для Установленного срока, чем дома, в Британуле. Здесь битва была закончена, и я был побежден. Я начал понимать, что это место слишком мало для того, чтобы прилагать большие усилия в столь великом деле. Сами условия, которые существовали для проведения закона через Ассамблею, сделали невозможным исполнение закона, и поэтому, с великим чувством неудачи на душе, мне было лучше в другом месте, чем дома. И желание опубликовать книгу, в которой я должен был изложить свою теорию, эту самую книгу, которую я почти довел до конца, заставляло меня желать уехать. Что я мог сделать, опубликовав что-либо в Британуле? И хотя рукопись могла быть отправлена домой, кто мог бы пропустить ее через печать с какими-либо шансами на успех? Теперь у меня есть надежды, которые, как мне кажется, велики, и я смогу изо дня в день наблюдать за тем, как мои аргументы в пользу Установленного срока воспринимаются британской публикой. Поэтому я отклонил любезное предложение Джека.