Установленный срок

В этих словах было что-то, что, как мне показалось, означало, что он отказался от слабого утверждения о своем возрасте и больше не намерен просить год милости, используя эту ложь. Но мне было необходимо убедиться в этом.

– Что касается вашего точного возраста, я просмотрел записи, – начал я.

– Записи достаточно правильные, – сказал он, – вам больше не нужно беспокоиться о них. Мы с Евой уже все обсудили.

Из этого я понял, что Ева убедила его в неправедности этой лжи.

– Тогда есть закон, – сказал я с непоколебимой твердостью, как мне казалось.

– Да, закон есть, – если это закон. Мистер Экзорс готов его оспорить и говорит, что попросит разрешения поспорить с исполнительной властью.

– Он будет спорить о чем угодно. Вы же знаете, кто такой Экзорс.

– А этот бедняга Барнс совсем сошел с ума и превратился в своенравного идиота.

– Вчера мне сказали, что он буйнопомешанный, но я знаю из достоверных источников, что, независимо от того, играет ли он эту или иную роль, он лишь притворяется.

– И Таллоуакс готов наброситься с кулаками на тех, кто придет за ним. Он клянется, что никто не поведет его в колледж.

– А ты?

Наступила пауза, и Красвеллер сидел молча, уткнувшись лицом в ладони. Во всяком случае, он был в гораздо лучшем состоянии духа для убеждения, чем то, в котором я нашел его в последний раз. Он отказался от выдуманного года и признал, что согласился с доктриной, которой его теперь просили следовать. Но давить на него в таких обстоятельствах было нелегкой задачей. Я думал о Еве и ее отчаянии, и о себе самом со всем тем естественным желанием жизни, которое жаждет его сердце. Оглянувшись вокруг, я увидел красоту пейзажа и подумал, насколько хуже для такого человека были бы меланхоличные оттенки колледжа, чем даже сам отъезд. А я по натуре не жестокосердный. Во мне нет той стали и фибры, которые позволяют по-настоящему сильному человеку твердо стоять в своих убеждениях, даже если им противостоят его привязанности. Чтобы освободить Красвеллера в этот момент, я бы сам, о, так охотно, ушел в колледж! Я разрывал собственное сердце на куски, но я вспомнил Колумба и Галилея. Ни один из них, конечно, никогда не подвергался таким испытаниям, как я в этот момент. Но это должно было быть сделано, или я должен был сдаться, и навсегда. Если я не смог устоять перед своим другом и товарищем по работе, перед Красвеллером, который пришел первым и который должен был войти в колледж с героическим величием, то как я мог уговорить кого-нибудь другого наложить на себя руки? Как убедить таких людей, как Барнс, или Таллоуакс, или этот мелкотравчатый Экзорс, чтобы их спокойно повели по улицам города?

– А ты? – спросил я снова.

– Тебе решать.

Муки того момента! Но я думаю, что поступил правильно. Хотя мое сердце обливалось кровью, я знаю, что поступил правильно.

– Ради благ, которые получат неизвестные тысячи ваших сограждан, вы обязаны подчиниться закону.

Я сказал это низким голосом, все еще держа его за руку. В тот момент я чувствовал к нему огромную любовь, и в определенном смысле восхищение, потому что он настолько поборол свой страх перед неизвестным будущим, что пообещал сделать это просто потому, что сказал, что сделает. В этом не было никакого высокого чувства по отношению к будущим поколениям его собратьев, никакой великой идеи, что он собирается исполнить великий долг на благо всего человечества, а просто мысль, что поскольку он всегда отстаивал мою теорию как мой друг, то теперь он не отступит от нее, чего бы это ему ни стоило. В ответ он лишь отдернул руку. Но я чувствовал, что в глубине души он обвиняет меня в жестокости и безумной приверженности теории.

– Разве это не так, Красвеллер?

– Как вам угодно, президент.

– Но разве это не должно быть так?

Затем я еще раз повторил все свои любимые аргументы и попытался со всей силой своего красноречия достучаться до его разума. Но, делая это, я понимал, что все напрасно. Мне удалось, или, возможно, Еве удалось, побудить его отказаться от лжи, с помощью которой он пытался спастись. Но я нисколько не преуспел в том, чтобы заставить его увидеть благо, которое могло бы произойти от его ухода. Он был готов стать мучеником, потому что еще несколько лет назад он говорил, что сделает это. Теперь он предоставил мне решать, должен ли он выполнить свое обещание и я, с бесчувственной настойчивостью, привел доводы против него. Именно в таком свете смотрел на это мистер Красвеллер.

– Вы же не думаете, что я жесток? – спросил я.

– Считаю, что так и есть, – ответил Красвеллер. – Вы задаете вопрос, и я отвечаю вам. Я действительно думаю, что вы жестоки. Речь идет о жизни и смерти, это само собой разумеется, и речь идет о жизни и смерти вашего самого близкого друга, отца Евы, того, кто много лет назад приехал сюда с вами из другой страны и прошел с вами через все трудности и все успехи долгих трудов. Но у вас есть мое слово, и я не отступлю от него даже ради спасения своей жизни. В минуту слабости я поддался искушению солгать. Я не буду лгать. Я не стану унижаться до того, чтобы таким способом требовать себе нищенский год жизни, хотя у меня нет недостатка в доказательствах, подтверждающих это утверждение. Я готов пойти с вами, – и он поднялся со своего места, словно намереваясь прямо сейчас пойти в колледж.

– Не сейчас, Красвеллер.

– Я буду готов, когда вы придете за мной. Я больше не покину свой дом, пока мне не придется покинуть его в последний раз. Дни и недели для меня теперь ничего не значат. Горечь смерти навалилась на меня.

– Красвеллер, я приеду и буду жить с тобой, и буду тебе братом в течение всех двенадцати месяцев.

– Нет, в этом не будет нужды. Ева будет со мной, и, возможно, Джек сможет навещать меня, – хотя я не должен позволять Джеку выражать теплоту своего негодования в присутствии Евы. Возможно, Джеку лучше на время покинуть Британулу и не возвращаться, пока все не закончится. Тогда он сможет спокойно наслаждаться лужайками Литтл-Крайстчерча, если, конечно, его не потревожит мысль, что он получил их в свое непосредственное владение по воле отца.

Затем он поднялся со стула и пошел с веранды обратно в дом.

Когда я поднялся и вернулся в город, я почти раскаивался в своем поступке. В моем сердце было желание вернуться и уступить ему, сказать, что я согласен отказаться от всего моего проекта. Не мне было говорить, что я пощажу своего друга, и исполню закон против Барнса и Таллоуакса; не мне было заявлять, что жертвы первого года должны быть прощены. Я мог легко позволить закону заглохнуть, но не в моей власти было решить, что он должен быть частично отменен. Я почти сделал это. Но когда я свернул на дорогу в Литтл-Крайстчерч и готов был броситься в объятия Красвеллера, мысль о Галилее и Колумбе и их успехе вновь заполнила мою грудь. Наступил момент, когда я мог добиться успеха. Первый человек был готов пойти на костер, и я все время чувствовал, что большая трудность будет заключаться в том, чтобы получить добровольное согласие первого мученика. Вполне возможно, что эти обвинения в жестокости были частью тех страданий, без которых моя великая реформа не могла увенчаться успехом. Пусть я доживу до того времени, когда меня будут считать таким же жестоким, как Цезарь, но что скажут, если я тоже смогу привести мою Галлию к цивилизации?

– Дорогой Красвеллер, – пробормотал я про себя, снова поворачивая в сторону Гладстонополиса, и, поспешив обратно, схоронился в полумраке правительственных кабинетов.

На следующий день в моем собственном доме за ужином произошла неприятная сцена. Вошел Джек и в мрачном молчании занял свое место за столом. Возможно, он тосковал о своих английских друзьях, которые уехали, и поэтому молчал. Миссис Невербенд так же съела свой ужин, не проронив ни слова. Я начал опасаться, что в скором времени будет что-то высказано, какой-то повод для ссоры, и, как это обычно бывает в таких случаях, я постарался стать особенно любезным и общительным. Я рассказывал о корабле, который отправился в обратный путь, хвалил лорда Мэрилебона и смеялся над мистером Паддлбрайном, но все было безрезультатно. Ни Джек, ни миссис Невербенд ничего не сказали, и они мрачно ели свой ужин, пока слуга не вышел из комнаты. Тогда Джек начал.

– Я считаю правильным сказать вам, сэр, что послезавтра состоится публичное собрание по поводу городских флагов.

Городские флаги представляли собой открытое неогороженное место, над которым, поддерживаемое арками, была возведена ратуша. Именно здесь народ привык проводить те публичные собрания, которые слишком часто направляли деятельность Ассамблеии в Сенатском доме.

– И о чем вы все собираетесь там говорить?

– Есть только одна тема, – сказал Джек, – которая в настоящее время занимает умы Гладстонополиса. Люди не намерены позволить вам сдать на хранение мистера Красвеллера.

– Учитывая твой возраст и опыт, Джек, не кажется ли тебе, что ты слишком много берешь на себя, чтобы говорить, позволит или не позволит народ исполнительной власти страны исполнить свой долг?

– Если Джек и не стар, – сказала миссис Невербенд, – то я, во всяком случае, старше, и я говорю то же самое.

– Конечно, я сказал только то, что думаю, – продолжал Джек. – Я хочу объяснить, что я сам буду там и сделаю все возможное, чтобы поддержать собрание.

– В противовес вашему отцу? – спросил я.

– Да, боюсь, что так. Видите ли, это общественный вопрос, и я не вижу, что бы отношения отца и сына имели к нему какое-то отношение. Если бы я был в Ассамблее, не думаю, что я был бы обязан поддерживать своего отца.

– Но вы не в Ассамблее.

– У меня все равно есть свои убеждения, и я считаю себя обязанным принять в этом участие.

– Да, милости просим! И чтобы спасти жизнь бедного старого мистера Красвеллера от этого бесчеловечного закона. Он так же пригоден для жизни, как и мы с вами.

– Вопрос только в том, годится ли он для смерти, – вернее, для того, чтобы быть сданным на хранение. Но я не собираюсь спорить на эту тему. Это было решено законом и этого должно быть достаточно для вас двоих, как и для меня. Что касается Джека, я не позволю ему присутствовать ни на одном таком собрании. Если он это сделает, то навлечет на себя мое серьезное неудовольствие и последующее наказание.

– Что вы собираетесь сделать с мальчиком? – спросила миссис Невербенд.

– Если он перестанет вести себя со мной как сын, я перестану относиться к нему как отец. Если он придет на эту встречу, он должен будет покинуть мой дом, и я его больше не захочу видеть.

– Вышвырнуть из дома! – взвизгнула миссис Невербенд.

– Джек, – сказал я самым добрым голосом, на какой был способен, – ты соберешь свой чемодан и послезавтра отправишься в Новую Зеландию. У меня есть для вас важное дело к Макмердо и Брауну. Я сообщу вам подробности, когда увижу вас в офисе.

– Никуда он не поедет, мистер Невербенд, – воскликнула моя жена.

Но, хотя слова были произнесены решительно, в тоне ее голоса чувствовалась некоторая неуверенность, которая не ускользнула от меня.

– Посмотрим. Если Джек намерен оставаться моим сыном, он должен повиноваться своему отцу. Я был добр к нему и, возможно, слишком снисходителен. Теперь я требую, чтобы он послезавтра отправился в Новую Зеландию. Пароход отплывает в восемь. Я буду счастлив проводить его и увидеть на борту.