Жаркое лето

— Нет, хлопцы, в Одессе я ни разу не был, не довелось позагорать на южном солнце, покупаться в море, а мечта об этом в душе жила...

Никита сделал две глубокие затяжки, отбросил далеко в сторону окурок и, почувствовав внимание неизвестных, продолжал:

— Работал я, братцы, до войны в родной Полтаве, в тресте «Зеленстрой» уполномоченным по реализации плодово-ягодных саженцев. Есть такая должность, не пыльная, а добычная. Жизнь у меня, братцы, была всем на зависть. Да, Никиту Задорожного вся Полтавщина знала. За саженцами к нам со всей Украины садоводы стекались, приезжали и ваши земляки — одесситы. Веселые люди, скажу я вам, с такими не заскучаешь. Бывало нагрянут с шутками-прибаутками да песнями веселыми — сама земля под ногами ходит, в пляс зовет — таким людям все лучшее отдашь, чтобы счастливы были...

В это время земля вдруг затряслась мелкой дрожью. Из леса долетел протяжный паровозный гудок: все поняли, что на запад спешит тяжелый эшелон.

Собеседники замолчали, вслушиваясь в надрывный рев гудка.

— Бежит, р-а-ботяга! — восхищенно воскликнул широкоплечий, кивая головой в сторону железной дороги. — Подмогу нашим везут, чтобы еще сильнее фрицев лупили!

Он встал на колени, прижался ухом к земле и долго вслушивался в эхо удаляющегося поезда. Вскоре все стихло.

Протягивая Никите сухую сильную руку, широкоплечий дружелюбно сказал:

— Ну что ж, давай знакомиться, ты мне, сержант, начинаешь нравиться, ей-богу! Меня величают Фимой Лиманским, одесские друзья зовут Карузой за несравненный голос. Отбыл двухлетний срок наказания в известной киевской Лукьяновке, и вот уже две недели, как освобожден из-под стражи по случаю войны, не досидев до срока три месяца. Выпустили меня домой, документы выдали правильные, с ними везде дороги открыты. Не бойся, я не грабитель с большой дороги и не убийца, мокрое дело ненавижу всей душой. Я профессор по очистке богатых квартир. Так сказать, медвежатник, а попался случайно на краже автомобильных покрышек, бес попутал... А это мой друг Гвоздь, — хлопнул он по плечу соседа, — мы одного поля ягоды. Он тоже коренной одессит, высший специалист по отмычке сейфов. Гвоздь, протяни руку сержанту, будь интеллигентным человеком.

Никита облегченно вздохнул: так вот с кем свела его судьба в этом ночном поле. Этим бродягам, видно, надоело жить с большевиками. Все у них сломано. Такие готовы мстить Советам без зазрения совести. Надо только их направить в нужное русло, могут пригодиться... Надо же, первые встретившиеся ему здесь люди и какие подонки! Это же находка!

— Гвоздь, доставай нашу скатерть самобранную, за хорошее знакомство с сержантом не грех по чарке пропустить, — вдохновенно сказал Фима.

Порывшись в затхлой соломе, Гвоздь извлек пузатый кожаный портфель. Щелкнули замки — и на свет божий появилась солдатская фляга спирта, свежие огурцы, украинская домашняя колбаса, остро отдающая чесноком. Гвоздь все это неторопливо разложил на расстеленный рушник.

Все трое поудобнее уселись вокруг скатерти-самобранки. Фима достал из портфеля металлические стаканчики, входившие один в другой, как матрешки, разлил бережно из фляги спирт.

— Выпьем, сержант, за знакомство, — сказал он тихо, — и за дружбу. Она в любом деле незаменимая вещь...

Никита жадно глотнул палящую влагу и почувствовал, как перехватило дыхание. Он широко раскрыл рот и быстро потянулся к зеленому огурцу.

— Хорош напиток, — крякнув, пробасил Фима, — душа сразу заговорила...

Закусывали молча, с хрустом поедая свежие огурцы, колбасу.

— Вторую поднимем за удачу на фронте, — сказал Фима, наливая спирт в стаканчики. — За победу нашей Красной Армии над проклятыми фашистами.

Никиту всего передернуло от этих слов, но он не подал виду. Он не знал: всерьез ли говорит Фима или шутит и как ему отнестись к его словам. Ведь он-то думал об этих людях совсем иначе...

После второго тоста захмелели, закусывали не торопясь, потянуло на беседу.

— А мы, сержант, за шпиона тебя приняли, — забасил Фима, смачно прожевывая колбасу. — Хотели схватить и к властям привести. Думали — попался голубчик, никуда не уйдешь.

«Неужели вот так ни за что ни про что могли пристукнуть? — подумал Никита. — Да с ними надо быть настороже».

Заря чуть-чуть заалела, на ее фоне еще резче выделялась темная стена леса. Никита заметил: одурманенные алкоголем головы его случайных знакомых тяжелил сон. Было видно, что они еще до этого изрядно выпили.

Захмелевший Фима, раскинувшись на соломе, глядел в небо на уже бледневшую Венеру и тихо, мечтательно говорил:

— Вот она, Венера — звезда влюбленных и моряков. Мою любимую женщину тоже звали Венерой. Она была дерзкой, красивой одесситкой, звезда Аркадии. Отец ее — моряк Морфесси, обладатель самого длинного носа в городе, был расстрелян за махинации с валютой. Мать — крымская татарка с тонкой осиной талией и широкими бедрами стамбульской одалиски, торговала пивом в портовом ларьке. Тетю Фатиму знала вся Одесса... Рыбаки Пересыпи, Ланжерона, Молдаванки, моряки с океанских кораблей сходились к ее ларьку, как к своему родному дому...

Фима замолчал, затянувшись папиросой, вздохнул и продолжал:

— Любил я свою Венеру, ох, как я ее любил! Мы были замечательной парой. Вся Одесса любовалась, когда в парке «Аркадия» выходили с ней танцевать. Это была феерия, опера «Кармен». Венера взяла от матери тонкую талию, а от папаши — страсть к морю. Когда она, бронзовая от загара, появлялась на берегу, ей отдавали салют гудками все корабли в порту. И вот финал. Нет больше ни оперы, ни одесской Венеры. Она проходила со мной по краже автомобильных покрышек с базы облторга. За одну ночь мы вывезли со склада две автомашины этого дефицита и надежно укрыли его в тайниках каменоломен. Но через два дня милицейские ищейки напали на след, и все было кончено, запираться не было смысла. Я уже в тюрьме узнал, что моя королева находится в лагере под Кокчетавом и работает в столовой посудомойкой...

Фима замолчал, зло выругался и сплюнул.

— Да, жизнь ваша, как в романе, прошла с трагическим финалом, — сочувственно заговорил Никита. — Дивно все это. Слушаю со стороны, и ужас берет. Но ты не горюй, друже, еще вся жизнь впереди, найдешь свое счастье под луной, надо только верить в себя, в свои силы...

— В такой карусели, что кругом завертелась, сейчас главное голову на плечах удержать, — вставил, заикаясь, Гвоздь, — остальное образуется.

Никита почувствовал: настала минута, когда можно подлить масла в огонь.

— Да, не сложилась наша молодая жизнь, как об этом мечталось. Ведь если хорошенько подумать, что мы видели на своем коротком веку? В детстве после гражданской — голодовку, в юности — коллективизацию с безденежным трудоднём. Ведь только подумать — вся Россия на голодном пайке.

— Это верно, — поддакнул Гвоздь.

— То-то и оно, что верно. Разговорился я с вами и вижу, что вы хлопцы с головой, — польстил опьяневшим дружкам Никита, — вам при вашем уме в директорских креслах сидеть, заводами управлять, а у вас что, разбитые жизни, исковерканные биографии... И обидно это вдвойне, ведь мы с вами сыны нашей родной неньки-Украины, а вот чувствуем себя порой на этой земле чужаками...

Никита умолк, откашлялся, стараясь угадать, какое впечатление произвела его речь.

Фима и Гвоздь тоже молчали, думая о чем-то своем.

«Наверное, все-таки тронули их мои слова, — подумал Никита, — зацепил я их за живую струнку, как рыбку на крючок. Теперь поверят всему, что я скажу. Главное, не спугнуть, переманить на свою сторону, и их же руками таких дел натворить можно, что небу жарко станет. Да и громоотвод они для нас хороший. Пустим слух, что огромная банда убежала из Лукьяновки и орудует в округе. Панику на людей наведем.»

Кравец даже внутренне приободрился. Уж больно ловко у него все получилось с первых шагов на земле Советов: приземлился с парашютом удачно, следы скрыл и не подкопаешься, а главное — сразу же на нужных людей вышел. Это ли не чудо! А сейчас приспело время действовать, ковать железо, пока горячо. Клюнут хлопцы на приманку — хорошо, насторожатся, на рожон полезут — все можно обернуть шуткой, мало ли чего по пьянке не сболтнешь.

— Хлопцы, вчера под Нежином немец листовки сбрасывал. Я одну подобрал, поинтересовался, о чем гитлеровцы пишут, как они агитируют советских людей. Хотите послушать?

Никита порылся в карманах брюк и вытащил измятый листок, специально напечатанный для нахтигалевцев во львовской типографии накануне их отлета.

Ночной сумрак поредел, и в белесом свете утра можно было отчетливо прочитать крупный шрифт листовки «К родным братьям-украинцам!»

— Ишь ты! Как по-родственному обращаются, — Никита прищелкнул языком, далеко выставил руку с листовкой перед собой. — Послушаем, что дальше скажут: «Вас, наследников гайдамаков и сечевиков, детей родной неньки-Украины, много лет угнетали Советы большевиков. Кому вы служите? Евреям, москалям — злейшим врагам украинского народа. Вы служите Советам, которые поработили и разграбили нашу Украину и превратили вас, свободных детей украинского народа, в рабов. Пока не поздно — опомнитесь! С кем вы идете? Немедленно поднимайтесь на борьбу против большевиков. Встречайте с радостью немецкую армию — армию-освободительницу, оказывайте ей всякое содействие. Немцы — ваши друзья! Выступайте с оружием против большевиков. Поднимайте восстание, истребляйте всеми средствами евреев и большевиков, красных активистов и предателей своего народа, продавшихся Советам», — тут Никита прервал чтение, желая понять реакцию слушателей, и восторженно воскликнул: — А, хлопцы, каково! Вот черт, под самую печенку бьют. Что ни говори, а в этом что-то есть такое, от чего голова кружится. И если глубоко подумать, есть в этих словах правда... Ну, что вы на это скажете?

— А вот что я скажу, — хриплым басом выпалил Фима, поднимаясь с соломы, — какая же ты сволочь, сержант!

Никита не на шутку струхнул. Гневный вид вскочившего Фимы не сулил ничего хорошего. «Кажется, переборщил я, надо давать отбой.» Он стал медленно подниматься с соломы. Рядом с ним удивительно ловко вскочил на ноги протрезвевший Гвоздь.

Не успел Никита и слова сказать, как Фима железной рукой схватил его за ворот, резко тряхнул и гневно сквозь зубы процедил:

— Ты что, падла, против Советской власти нас хочешь настроить? Думаешь, если мы бывшие зеки, так и родину заложить можем? Говори, что у тебя за душой!

— Что вы, хлопцы, ведь я же шутил, — перепуганно затараторил Никита, стараясь освободиться от цепкой хватки Фимы. — Я сам всей душой за Советскую власть, она же мне, как мать родная... Разве я, коммунист Никита Задорожный, не патриот своей родины...

— Ты мразь, слизняк и приспособленец! — зло басил над ухом Фима. — Я тебя, любителя-садовода, с первого взгляда раскусил. Гвоздь, возьми у него наган и дай на прощанье по уху. Пусть идет себе по добру по здорову. Руки о такое дерьмо марать не хочется.

Гвоздь ловко, в одно мгновение вытащил из кобуры Никиты наган и засунул за свой поясной ремень.

От сильного удара в висок чем-то тяжелым Никита упал на солому, теряя сознание.