Распятие. Повесть из Пражской жизни

ГЛАВА IV

Когда Филиппов вышел из трамвая и пошел по тротуару, он невольно поднял воротник и поежился — порывы первого, по-осеннему холодного, ветра забирались в рукава, тонкой струйкой ползли за воротничек и холодили все тело.

В подъезде серого невзрачного дома висела табличка с указанием, что Рудольф Крафт, оптовая и розничная торговля красками и лаком, живет во втором этаже. Филиппов поднялся, позвонил и очень быстро ему открыл дверь сам Крафт.

— Прошу, входите! Рад вас видеть! Снимайте пальто, его можно повесить вот здесь… Пожалуйста, идем! — суетился маленький Крафт, каждым движением выражая готовность сделать все приятное своему гостю.

Они прошли из коридора в следующую комнату. Большой письменный стол был почти пуст, на нем лежали два больших альбома. На углу, возле отодвинутой чернильницы, лежала стопка проспектов, над столом висели разноцветные таблицы с четырехугольниками всех оттенков.

— Прошу вас, садитесь! Вот в это кресло. Я уже ждал вас и приготовил альбомы. Это Чехословакия, Австрия и Венгрия, тут будет много военных марок, вот увидите. Есть хорошие экземпляры.

Не успел Крафт раскрыть альбом, как в дверь постучали и вошла полная дама.

— Моя жена! — представил Крафт. — Дай нам сюда чаю и чего-нибудь…

Жена Крафта поздоровалась, коротко ответила: «да, сейчас» и вышла, а через минуту внесла поднос с чашками чаю, корзиночкой домашнего печенья и сладких булочек.

— Прошу вас. Выпьем чаю и за дело.

Тщательно подобранные марки австрийской полевой почты, отдельные конверты этой почты совсем без марок, чехословацкие марки плебесцита Восточной Силезии с надпечаткой SO увлекли Филиппова и он не заметил, как прошло два часа. Взглянув на часы, он удивился:

— Уже восемь! Как летит время.

— А куда вам спешить? Я еще хочу вам показать венгерские марки с перепечатками Дебречина.

В это время открылась дверь и вошел рослый худой мужчина в очень хорошо сшитом темном костюме.

— Пожалуйста, познакомтесь — мой брат Карл, художник.

— Вы тоже больны этой болезнью? — кивнул Филиппов на альбомы с марками.

— О, нет, — рассмеялся художник.

И его смех, нервный и надтреснутый, и вся внешность — красивая голова, большие темно-синие глаза, тонкие усики и седые нити на темных, почти черных волосах, все это вызвало у Филиппова чувство симпатии и он так же весело ответил:

— А мы болеем, хотя и без страдания.

— Что ж, у каждого барона своя фантазия. Я знал одного господина, очень серьезного человека, знатока итальянского Ренессанса, который ночи напролет сидел над марками. Ну, простите, я не буду мешать!

— Нет, отчего же! Наше занятие можно прекратить. Я уже немного устал.

— Позвольте, — запротестовал Крафт. — Я еще не показал Боснии и Югославии.

— Это можно посмотреть в следующий раз, если вы позволите.

— Да, я прошу вас… Только еще ведь не поздно. Филиппову стало почему-то жаль, что уйдет художник, и он, словно цепляясь за каждую возможность его задержать, спросил:

— Вы давно в Праге?

— Да, почти со дня рождения… Хотя я только на прошлой неделе приехал.

Художник полез в карман пиджака, пошарил и сказал:

— Я забыл свои сигары. Я сейчас приду.

— Ты много куришь, — упрекнул его брат.

— Ладно, ладно, не сердись! — с улыбкой ответил художник и вышел из комнаты.

— Ваш брат сказал, что он недавно приехал. Где он был? — спросил Филиппов.

— В Далмации. Он там проводит полгода и больше. Он болен… он был тяжело ранен в голову на итальянском фронте. С тех пор он ездит на места былых сражений, в Карпаты и в Италию, в свое Изонцо. Там у него тоже ателье.

Скрипнула дверь и с сигарой во рту вошел художник. Филиппов тотчас же обратился к нему:

— Я слышал, что во время войны вы были в Карпатах. Где именно?

— Странно… Отчего вы спросили? Я сегодня думал о Карпатах, хотя уже два года там не был… Да, я был в Черных Горах, около Керешмезо, это нынешняя Ясина.

— Вот интересно! И я там был.

— Как? Где именно?

— Под Говерлой, у истоков Прута.

— И я тоже! Позвольте, брат говорил, что вы русский офицер, значит, вы были в русской армии?

— Да, в русской.

— Мой наблюдательный пункт был как раз на Говерле. Подождите, я вам покажу.

Художник быстро вышел и вернулся с картой.

— Это двухкилометровка австрийского генерального штаба. Вот здесь я просидел почти полгода.

Художник указал на карту, исчерченную красным и синим карандашем. Филиппов впился глазами и в его памяти с необычайной ясностью всплыли и вершина Спици-Специ, и станция Вороненка и грязное местечко Тартарув. Такая-же карта когда-то была и в его планшетке, только на ней все было подчеркнуто с иной стороны. Он смотрел тогда с той, а вот здесь все исчерчено с этой стороны…

— Что, вспоминаете? — спросил художник, наблюдавший за Филипповым.

— Да… это замечательно! Я просидел месяцев шесть вот здесь. — Филиппов указал ногтем мизинца на густое сплетение горизонталей. — Вот на этом хребте.

— Чорт возьми! Когда-же это было?

— Зимой 1916–1917 года. До июня 1917 года.

— И я тогда был! Это любопытно! Постойте, вы помните — в апреле… да, 22-го апреля…

— Это когда ваша пехота пыталась перейти Прут?

— Ну, да! И когда ваша артиллерия отбила все атаки.

— Я тогда вел огонь двух батарей… это было ночью!

— В 11 часов… ночь была темная.

— Только вначале, потом ракеты освещали как днем.

— Но ваши батареи стреляли, как с цепи сорвавшись!

— Потому что вы сразу перенесли огонь на тылы и попали по штабам!

— Неужели попали? Мы ведь стреляли по карте, наощупь.

— Хорошо наощупь, если ко мне на пункт прибежал адъютант штаба дивизии и кричал не своим голосом: Остановите продвижение русских! Начальник дивизии приказал!

— Да, ведь, мы не двинулись!

— Но огонь-то вы перенесли! И дело было ночью! И когда вы отбили нашу пехоту, она побежала!

Прошлое вставало во всей неотразимости. Филиппов чувствовал, как кровь прилила к голове. Он встал и взволнованно обратился к художнику:

— Это замечательно! Мы сидели друг против друга, мы стреляли один в другого. И вот мы сидим рядом и мы — даже не враги!

— Неужели вы до сих пор не убедились, что по истечении какого-то срока военные враги перестают быть врагами? Особенно, если им пришлось пережить… настоящее, смертное страдание, а ведь просидеть под ураганным огнем — это не забывается и через десять лет, если вообще это можно забыть! Но вот что — позвольте вас просить в любой день пожаловать ко мне. У меня в ателье мы посидим и побеседуем. Уже без марок… если позволите! — без улыбки добавил художник.

— Благодарю, с удовольствием. Это такой редкий случай, такое совпадение!

— Я нашел под Изонцо одного итальянца, лейтенанта, который, как и я, ездит каждый год на места боев и снова переживает прошлое. Это вроде наркотика. А вы еще не были в Карпатах?

— Нет.

— Отчего?

— Как-то не сообразил. Мне казалось, что прошлое не повторяется. Но это замечательно!

— Ну, вот, приходите, подумаем да и махнем туда вместе. Только надо подождать весны, летом это удобнее. Смотрите, мой брат уже ревнует!

Филиппов взглянул на Крафта старшего и увидел несколько обиженную физиономию. Складывая альбомы, Крафт сдержанно и холодно-любезно возразил:

— Ты говоришь глупости. Я просто вижу, что марки уже не интересны, вот и все.

— Простите, господин Крафт, я несколько увлекся, но ведь вы понимаете, что это так необычайно! Мы еще посмотрим марки, мне очень интересно.

— Как угодно.

— Я очень хочу, я еще приду к вам. Ведь марки не убегут!

— Как и ваши Карпаты! — не выдержал Крафт. — Надо быть сумасшедшим, чтобы ехать за тысячу километров смотреть те горы, на которых вы убивали людей!

— Брат, ты в этом ничего не понимаешь. Я ведь не говорю о твоих марках — грязные кусочки бумаги, давно отслужившие свою службу и теперь никому не нужные. Если тебе нравится — любуйся ими, а нам не мешай любоваться другим. И не тем, как мы убивали людей, это была печальная необходимость, ибо выпущенная граната должна разорваться, а освежить свои переживания и подумать над этим.

— Ты от своих переживаний вот уже двенадцать лет не можешь вылечиться и я убежден, что в этом ты сам виноват. Занялся бы спокойным делом и забыл бы все то, что было когда-то.

— Но если этого нельзя забыть! И не надо! Если это дает импульс моему творчеству! Ах, что с тобой об этом говорить… Мы никогда с тобой не сойдемся.

Филиппов хотел вставить примиряющее слово и не мог. Все его симпатии были на стороне художника, на стороне бывшего офицера австрийской армии, своего бывшего врага.

— Господин Крафт, но ведь это правда, — нельзя забыть того, что было на фронте. Этим мы все отравлены надолго!

— Так от отравы надо лечиться, а не отравляться больше и больше! Это все равно, что ковырять больной зуб.

— Если он вас мучит и нет лекарства, иногда и поковырять помогает.

Крафт недовольно пожал плечами, художник насмешливо поглядывал и молчал с видом превосходства взрослого над ребенком. Видя, что между братьями пробежала кошка, Филиппов, словно извиняясь, произнес:

— Уже поздно. Я еще приду и мы поговорим. Господин Крафт, не сердитесь, что наша филателистическая встреча закончилась так неожиданно.

— Это всегда фронтовики… Что там говорить! Вот лучше принесите марки да поменяемся.

— Обязательно! Я вам позвоню. А сейчас позвольте откланяться. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! Только мой брат сегодня уже не будет спать — опять будет сидеть до утра, а потом — головная боль, электризация… Эта программа уже известна.

— Простите, я, право, не хотел…

— Бросьте, — прервал художник, — тут не только никто не виноват, а слава Богу, что так вышло. Я рад, я страшно рад и я жду вас, господин Филиппов. Когда захотите — позвоните, я буду рад вас видеть в любой момент.

Художник протянул руку и крепко пожал.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!