Распятие. Повесть из Пражской жизни

* * *

Филиппов проснулся поздно и сразу же испугался, что проспал. Увидев, что всего десять часов, он успокоился, лег, полежал еще несколько минут. Потом встал, пошел мыться и все время думал о том, что через час увидит Крафта старшего и все узнает. Затем заедет к Андриевским, увидит Ирину… И надо ехать в Турнов… когда-то снова увидит Ирину? Вчера она была такая славная…

Вернувшись из ванной, он остановился посреди комнаты, вытирая на-сухо шею, и взгляд его задержался на «Раненом».

«Это все, что у меня осталось от Крафта», — вспыхнула мысль. — «А что-же, собственно, было? Он выздоровел, а я будто грущу… Как страдает этот раненый! Как у него болит плечо! Чем больше смотришь на картину, тем больше понимаешь ее. Большой мастер Крафт!

Ну, пора. Где-же кофе?» Филиппов прошел к хозяйке, постучал.

— Можно кофе?

— Да, я сейчас подогрею. Вы сегодня так поздно встали…

— Дайте холодного, я спешу.

Он съел булочку с маслом и, стоя, запил ее холодным кофе, быстро надел пальто и почти сбежал с лестницы.

На звонок долго никто не открывал и Филиппов уже хотел уйти, думая, что никого нет дома. В это время послышались осторожные шаги, дверь приоткрылась и выглянул Крафт старший. Он вздрогнул, выпрямился и молча стоял в медленно, все шире и шире, раскрывающейся двери.

— Здравствуйте! Можно?

— Иезус Мария! — наконец прошептал Крафт. Это вы… Кто вас… Идите, идите!

Он высунулся, схватил Филиппова за руку и втащил в переднюю. Не оглядываясь на стоявшего в смятении Филиппова, Крафт быстро закрыл дверь и повернул ключ. Потом посмотрел острым, колючим взглядом и усмехнулся.

— Он придет и напомнит обо мне… Что-ж, идем. Пожалуйста, прошу вас!

Крафт указал рукой в корридор, не обращая внимания, что Филиппов был в Пальто, и пошел впереди к полураскрытой двери ателье, распахнул ее и остановился, пропуская гостя. Филиппов сделал два шага и замер на месте.

Прямо перед ним на стене висела знакомая рама «Распятия», но «Распятия» не было. Зияющая пустота заполнила три четверти рамы, только в нижнем углу осталась кровоточащая ступня и темная фигура склоненной женщины. Обрывки изрезанного полотна покрывали пол и грязными тряпками валялись у стены, где на табурете поблескивал нож.

— Что вы сделали? — прошептал Филиппов.

— Уничтожил… уничтожил! — шопотом ответил Крафт и только тут Филиппов заметил, что Крафт дрожит мелкой дрожью и весь серо-желтый, без кровинки.

— Карл уехал, он здоров и больше не будет болеть! Не будет! — вдруг выкрикнул Крафт. — Вы понимаете, эта проклятая картина висела как вечная угроза! И кто-то должен был снять с нашего дома это проклятие… Да, я решился, я отважился и пусть меня судят! Но кто посмеет в меня бросить камень? Я десять лет несу этот крест, брат упал под его тяжестью и неужели кто-нибудь осудит? Сам Распятый простит меня! Да, простит! Он простил, уже простил… Когда я ударил ножом, Он весь вздрогнул, Его лицо сжалось и что-то прошептало. И я верю, что это были слова прощения… Потому что, когда я резал и резал и вырывал целые полосы, мне было легко, словно я перешагнул запретный порог и совершил то, к чему предназначен. Брат сам себя распял и я искуплю! Я искуплю! — Крафт пошатнулся, Филиппов поддержал его и оглянулся, ища стула. Крафт оперся на руку Филиппова и доверчиво проговорил:

— Брат мне сказал: Придет господин Филиппов и напомнит тебе обо мне! Я не понимал… Почему напомнит? Будто я могу забыть о Карле? А вот оно что… Только вы… вы понимаете меня? Да? Да? Вы понимаете, что «Распятие» слишком большая цена для жизни моего брата? Еще раз и он бы не выжил или на всю жизнь остался бы в больнице. А теперь он здоров и будет здоров!

Крафт поднял брови и его взгляд, не то удивленный, не то просящий, тронул Филиппова, как мольба ребенка.

— Вам надо сесть. Идем. Вот тут в углу есть кресла. Он повел Крафта к тем креслам, в которых в памятный вечер сидел с художником.

— Ах, да… вы все еще в пальто. Тут тепло. Разденьтесь, пожалуйста, повесьте его вот тут! Здесь брат вешал свой халат и натурщики здесь оставляли свое платье. Ах, какой я рассеянный…

Крафт засуетился, стал будто прежним Крафтом, но не успел Филиппов снять пальто и повесить его, как Крафт встал, взял под руку и доверительно и настойчиво сказал:

— Вы должны мне помочь! Вы уже здесь, вы все знаете… Скоро придет жена. С вокзала она поехала к сестре, а я сказал, что пообедаю в ресторане. Она сегодня дома не варила… А я прямо сюда. Надо все кончить до ее возвращения. Вы поможете, да? Я вырежу все полотно, но его надо сжечь. Понимаете, чтобы ничего не осталось!

Крафт поднял указательный палец, потом быстрыми шагами пошел к стене, схватил с табурета нож, вонзил его в полотно вплотную у рамы и резким движением рванул вниз. Короткий звук пробившего полотно ножа, а затем сухой режущий треск так поразили Филиппова, что он стоял, не шевелясь. А Крафт опять засадил нож и вырезал весь нижний угол. Ступня затрепетала, скрутилась и упала… Филиппов подошел к самой раме. За обрывками темно-окрашенного полотна висела паутина, серела пыль.

— Прошу вас, соберите обрезки! Да, я сейчас принесу корзину. А, вот здесь есть, это для бумаг, она прекрасно годится.

Он быстрыми шажками прошел к углу, взял у столика круглую высокую корзину и принес к раме. Постоял, посмотрел, поджал губы и тяжело задышал.

— Пожалуйста, помогите, а я буду кончать… Надо вырезать все, все, чтобы осталась только пустая рама. И раму тоже надо снять. Вот в чем дело — надо снять раму! Помогите, я буду снимать, а вы поддержите!

Неожиданно быстро и легко Крафт подставил табурет, стал на него, вытянулся, но не смог достать до верхнего края рамы. Он соскочил с табурета, почти пробежал в угол, взял палку с крючком на конце, опять взял табурет, поддел раму и крикнул: «Приподнимите! Держите крепко»! Филиппов поддержал раму, с трудом поставил ее, потом с помощью Крафта положил на пол. Крафт тотчас же схватил нож и принялся вырезывать остатки полотна, а Филиппов их аккуратно собирал в корзину и уминал.

— Я сейчас покажу вам, у меня в кабинете горит печь, вот туда все и бросьте! Идем.

Он засеменил впереди, Филиппов внес корзину в кабинет и в открытую дверцу большой коксовой печи стал бросать ленты пропитанного масляной краской полотна. Оно горело жарко и гулко, после каждой охапки надо было закрывать дверцу, потому что в комнату проникал горький запах горелого масла. Крафт ушел в ателье, Филиппов остался один и у него возникла мысль: оставить себе хоть кусочек! Вытягивая из корзины плотно засунутые обрезки, он видел полосы тела, будто мелькнули пальцы…

«Нет, ни кусочка! Сжечь все без остатка или все это будет бессмысленно!..» И от этой мысли Филиппову стало не по себе. «Черт, этак и я с ума сойду! Оставить! Спокойно сжечь все, чтобы не было сору… «Распятие» Крафта стало сором… За то он сам здоров. Но не за то! Не потому! А вдруг?»

— Вот спасибо! — сказал неслышно вошедший Крафт и Филиппов всем телом вздрогнул. — Я еще немного принес. Я вам помогу. Откройте дверцу! О, уже там полно! Ничего, краска быстро прогорает, мы опять герметически закроем и останется вместе с коксом только пепел. Я сейчас унесу раму в чулан. Хотя, пусть она стоит в углу, это я потом… Ну, здесь мы кончили. Оставьте корзину здесь, я потом приберу.

Крафт также неслышно вышел. Филиппов встал и медленно пошел в ателье. Прямо перед ним на стене ясно вырисовывался светлый четырехугольник с темным бордюром пыли. Это было все, что осталось от «Распятия». На табурете сидел Крафт и тихо покачивал ногой, перекинутой на ногу. Где-то за окном протяжно выл фабричный гудок.

Филиппов встал. Крафт резко повернулся, тоже встал, подошел и, глядя куда-то мимо Филиппова, словно смотрел ему на ухо или на лоб, сухо сказал:

— Вы можете уйти. Я виноват во всем и я один несу ответственность. Можете рассказать кому угодно. Я виноват, но я прав! Да, прав! — вдруг выкрикнул он и, весь выпрямившись, бросил в лицо Филиппову:

— Я прав! Я снял проклятье с нашего дома, я излечил моего брата. Я изрезал и сжег без остатка… без остатка… сжег «Распятие»… Боже милосердный, ты видишь, что я прав! Так надо, я не мог иначе…

Крафт задохнулся, стал как-то ниже, кровь прилила ему к лицу, он пошатнулся и упал бы, если бы Филиппов не поддержал. Бережно, как больного ребенка, он довел Крафта к креслу, посадил, пошел в кухню, нашел кружку и принес воды.

— Выпейте, это успокоит. Не надо волноваться. Сделанного не воротить, а если вы правы — так и жалеть не о чем.

— Я не жалею, о, нет! Я счастлив, я горд, я радуюсь! Смотрите, я смеюсь! Ха-ха… гр… он закашлялся, схватился за грудь и протянул руку к кружке с водой. Сделав глоток, он глубоко вздохнул и глубже сел в кресло.

— Господин инженер, вы еще придете ко мне?

— Да, конечно, только… я сегодня должен уехать в Турнов. Я теперь там работаю. Но я скоро вернусь и приду к вам.

— И вы уезжаете… Что ж, хорошо. Скоро придет жена. Который час? — Он вынул часы. — О, уже скоро два. Так прощайте! Если будете в Праге, зайдите. Мы теперь связаны, но не так, как вы с братом… Вы были свидетелем, как я освободил брата от им же созданного проклятья! Нельзя создавать такие картины, нельзя! Идем, я вас провожу.

Он встал и мелкими шагами пошел к двери. Филиппов быстро снял с вешалки пальто, наскоро надел его и нагнал Крафта, отпирающего входную дверь.

— До свидания, господин Крафт!

— До свидания! Приходите и не бойтесь: «Распятия» нет, нет! — крикнул Крафт и захлопнул дверь.

Выйдя на улицу, Филиппов долго шел без цели. Пройдя несколько кварталов, он вышел на мост. Разделенная островом, Влтава казалась совсем широкой полноводной рекой. Свинцово-серые тяжелые волны с кусочками ломаного льда мерно катились и царапали обледенелые берега. Кое-где под деревьями острова лежал снег. Дул холодный февральский ветер и гнал низкие облака, растрепанные и косматые. Вот-вот не то снег пойдет, не то крупа посыпет.

Влево, за гремящей плотиной и большим пространством чистой воды, стоял серо-желтый древний Карлов мост и фигуры святых чуть виднелись на темном фоне покрытого парком высокого берега. А над всем, как традиционное видение, выступали Градчаны, тупые казарменные корпуса замка чешских королей, увенчанные готическим взлетом кружевной башни храма святого Вита.

Знакомая и близкая сердцу каждого пражанина картина чуть скользнула в сознании Филиппова, но рефлекс оказался очень резким.

«… Все стоит, как и раньше. Сегодня, вчера, сто лет назад… А я? Причем я? «Распятия» нет! Кто и когда создаст что-нибудь подобное? И какое возмездие будет тому художнику? Ибо всему, и доброму и злому, должно быть по делам его… И Крафту! А его пацифизм! Эх, пацифизм хорош, а вот на деле надо бороться и нечего слюни распускать и толстовским непротивлением злу заниматься… Насилия безропотно терпеть нельзя и чем оно грубее, тем решительнее должна быть борьба, только надо быть честным и помнить о правде и справедливости. Все, даже свое счастье, надо завоевать… Куда же теперь? Надо рассказать Николаю!»

Продрогший Филиппов ускорил шаг, перешел мост и у Народного театра сел в трамвай. Стучали колеса, гремел вагон, толкались пассажиры, а перед глазами вставала дрожащая окровавленная ступня, ленты изрезанного полотна, до желта раскаленные угли с синими язычками и коробившееся полотно, воспаленные глаза Крафта… Потом выплыла веселая улыбка, чуть приметный белый шрам под лоснящимся пробором… потом голубые глаза и русые локоны… Может быть, будет дома Ирина?..