Распятие. Повесть из Пражской жизни

ГЛАВА VI

Ни на следующий день, ни через день Филиппов не мог избавиться от неуклонно стоящего перед глазами Распятого. С чувством глубокого участия и невольного, совершенно неожиданного уважения Филиппов вспомнил художника Крафта. Поток впечатлений был так стремителен, полон таких неожиданностей, что Филиппов совершенно не удивился, когда через два дня к нему явился Крафт старший.

— Я к вам по делу.

— Как здоровье брата?

— Я вот по этому делу и пришел. Мой брат отвезен в больницу. В Богницы.

— В Богницы? — переспросил Филиппов. — Что случилось?

— У него снова начались припадки… это уже бывало… Да, и брат в те светлые промежутки, когда он все сознавал, просил сказать вам, что он с вами еще встретится и просил передать вам на память одну картину. Эта картина у меня, когда вы ко мне зайдете, вы ее получите.

— Что это за картина? — быстро спросил Филиппов.

— Какой-то раненый лежит под кустом. Небольшая, метра на полтора… Я надеюсь, что вы еще зайдете поговорить о марках. Это успокаивает, это не война, не раненые… От этого с ума не сходят… — тихо добавил Крафт.

Филиппов почувствовал намек по своему адресу и живо ответил:

— Мне очень неприятно, что мое посещение было причиной нервного припадка вашего брата. Мы так мирно и интересно беседовали, он мне показал свою картину «Распятие»…

— Показал «Распятие»? О, тогда все понятно… Пока эта проклятая картина висит у него в ателье, у нас не будет покоя. Брат уже несколько раз был в психиатрической больнице и каждый раз после воспоминаний о своем ранении. Он почти никогда не открывает свое «Распятие», чтобы самому посмотреть, но если показывает его, чтобы говорить о страдании, это почти всегда кончается плохо. Я сожгу его! — вдруг крикнул Крафт.

— О, нет, нет, что вы! — вырвалось у Филиппова.

— Будь она проклята! Когда ее у нас не было, какое это было счастливое время, но она возвращается, ее никто не хочет… Ах, если бы вы знали, каким мой брат бывает веселым, когда около него нет этой проклятой картины! Он шутит, смеется, его рисунки дышат весельем, радостью и желанием жить. Приходите, я вам покажу! Ведь вы еще придете? Я вот вам принес конверт с дебречинскими марками, это пустяк, но на конверте они довольно редки. Возьмите, пусть это будет на память.

Филиппов растерялся. Эта горячая тирада, с проклятиями и надеждой, так неожиданно закончилась филателистическим подарком, впрочем, тоже таким же нервным и внезапным.

— Благодарю вас… да, конечно… Я приду… я верю, что ваш брат поправится… мне так неприятно… я чувствую себя как-то связанным с заболеванием…

— Да что вы! Вы ведь случайный… это у брата бывает, только сейчас это сильнее. Он говорил, что так хочет с вами поговорить, что он давно ждал такого случая. Увы, теперь не скоро…

— А может быть и скоро? — робко возразил Филиппов и сам загорелся этой надеждой. Ведь, может быть, что припадок скоро закончится, ваш брат уедет и все пройдет.

— Ах, если бы так было! Но вы заходите к нам, я буду вас ожидать. Картина упакована и ждет вас.

— Да, обязательно. Я позвоню вам.

После ухода Крафта Филиппов долго сидел без движения. Мысли его скачками перебегали от кричащего рта к лесистым склонам Карпат, возвращались в ателье к поднятым рукам измученных женщин, переходили на конверт с марками, чуть скользили по красивой голове художника и его синим глазам, возвращались к Карпатам и перепрыгивали на маленького суетливого Крафта.

«Да, я пойду к нему. Надо взять картину. Почему-то же Крафт подарил ее мне! И теперь я связан с ним…» — подумал Филиппов и словно подвел итог.

В холодный зимний вечер Филиппов пришел к Крафту. Тот встретил радостно.

— Вы меня так обрадовали вашим звонком. Я уже давно жду вас! Прошу вас, раздевайтесь и пойдем.

Крафт суетливо усаживал гостя, тотчас же вынул альбомы с марками, показал тщательный подбор марок Югославии.

— Посмотрите, вот в этом издании для Словении у меня хорошо подобраны оттенки пятивинаровой марки — и серо-оливковая и изумрудно-зеленая… А вот эта в десять крон, обратите внимание: это на картоне! Но это еще что… одну минутку, я перелистну несколько страниц… вот порто. Это книгопечать, а вот эти бирюзово-голубые, это не пражские подделки, а настоящие.

Временами Филиппов увлекался, рассматривал марки и в его голове не было ни одной посторонней мысли, словно эти оттенки — оливковая, серо-зеленая, гороховая, желто-зеленая — вытеснили из головы все мысли. Но потом в какой-то извилине мозга, как далекое дрожание струны, появлялась неясная мысль, может быть, еще даже не мысль, а только намек — где-же картина? Какая она? И тут уже между марками все настойчивее и настойчивее появлялись синие глаза художника, его смуглое лицо.

Наконец, Филиппов не выдержал:

— Простите, я все хотел спросить: где картина?

Крафт остановился на полуслове. Как-то весь подобравшись, он с горечью очень учтиво сказал:

— Она вас ждет. Она упакована и вас ждет. Она в передней, уже давно… Пожалуйста, кушайте булочки! Вам еще чаю?

Когда чай был принесен и Крафт опять остался с глазу на глаз с Филипповым, хозяин несколько раз указал на некоторые особенности коллекции, а потом откинулся на спинку кресла и тихо произнес:

— Не будем играть в прятки! Я вижу, что сегодня вы не увлечены марками. А жаль! Я много лет лечусь марками. Вы не понимаете? Да выгоняю свои думы! Ведь я, господин Филиппов, люблю своего брата больше всего на свете! И вот уже больше десяти лет он болен. Этот призрак сумасшествия… Ах, что говорить! Я радуюсь каждому его успеху, но и боюсь его, потому что за успехами идет обмен мыслями, это вызывает воспоминания, брат сядет на своего конька, день, два и целую неделю будет только об этом думать и опять в его голове что-то сдвинется… Слава Богу, мне вчера из больницы сообщили, что ему значительно лучше. Я уже написал в Изонцо, там приготовят к приезду и я его туда отвезу. А тем временем постараюсь куда-нибудь запрятать его «Распятие»…

Последние слова Крафт произнес почти шопотом.

— Вы меня поймете, господин Филиппов. Я хочу спрятать все, что может раздражать брата. Конечно, он сейчас же спросит, где картина, но я ему отвечу, что ее хотят купить и увезли… Нет, это не годится… Должны сюда приехать смотреть! Придется прибегнуть к испытанному способу — к ремонту ателье. Буду белить и красить! И спрячу все картины! Вы понимаете, что когда у нас не висит «Распятие», так брат здоров и весел!

Чуть щурясь, Крафт пытливо смотрел в лицо собеседника и Филиппов почувствовал, что ему становится холодно.

— Да, замечательно… Конечно, надо спрятать картину. Вашему брату надо поправиться…

От этой невольно высказанной мысли о связи картины со здоровьем художника, Филиппову опять стало холодно и, как он ни старался, это ощущение не проходило. Тогда Филиппов поднялся, пожелал скорейшего выздоровления брату и попрощался. В передней Крафт передал длинную, тщательно скатанную трубку.

— Вот эта картина. Пусть это воспоминание о моем брате будет вам и предостережением. Вы еще молоды, господин Филиппов. Жизнь переделывать надо исподволь, а не бросаться головой вниз…

Крафт крепко пожал руку Филиппова и закрыл дверь.

На трамвайной остановке Филиппову все казалось, что трамвай никогда не придет. Когда он уже сел в вагон, казалось, что трамвай еле ползет… Это нетерпение достигло своего предела в комнате, где Филиппов сорвал с себя пальто и шляпу, кое как повесил на вешалку и ножом разрезал все веревки, опутавшие сверток с картиной. Быстрым движением он освободил ее от бумаги и развернул.

На траве, перед жиденьким кустиком, лежит раненый. Рубашка разорвана до пояса, на плече кровоточащая рана, кровью залит весь бок, кровь на траве. Бледное лицо, впившиеся в складку штанов пальцы, судорожно закушенные губы и горящие глаза…

Филиппов расправил картину на диване и отошел к стене. Теперь выступили детали: австрийский серозеленый цвет штанов и рядом валяющегося мундира, слипшиеся на лбу каштановые волосы, капельки крови, покропившие бледно мерцающие на фоне мятой травы нежно-сиреневые крокусы, и невинный прозрачно-голубой цвет безмятежного неба…

Закурив, Филиппов сел на стул. Чем-то он был разочарован, хотя сам не мог бы объяснить чем. Не тот раненый? Слишком лихорадочно он ждал этой картины, картины Крафта, мастера «Распятия»… Он прошелся по комнате, снял и повесил в шкаф пиджак, откинул одеяло, зажег настольную лампочку, стал готовиться ко сну и вдруг остановился от внезапно пришед-4 шей мысли: а какую же раму? Да, да, надо раму. Черную, не очень широкую. И повесить надо над диваном. Это займет много места, почти все пространство над диваном, придется снять и перевесить фотографии…

Лежа в постели, Филиппов глядел на раненого, вспоминал как он сам лежал с пулей в ноге. Нет, он не лежал, он полз и полз под жестоким огнем. Полз не по траве, а по пыльной дороге, потому что вокруг было сжатое поле.

Привычным движением Филиппов погасил свет и лег на бок, но заснуть не мог. Разбуженные картиной воспоминания гнали сон. В воспоминания вплетались отрывочные мысли о Крафте, потом вспомнилось, как он, сам раненый, встретился с матерью. Это в последний раз он видел родной дом… Широкий двор, поросший травой, не такой как эта… без крови… Как у этого раненого слиплись волосы… Вот 3 на пологом склоне у серого деревянного забора, какие бывают в Карпатах, стоит девушка в вышитой сорочке и краснокоричневой юбке с узором. Она что-то поет, но никак не расслышать…

Впрочем, это уже сон.