Сын Яздона

Но Топорчики, а с ними другие враги, хотели стараться устроить так, чтобы злого клеху подержать пару лет под ключом, вынудить к раскаянию и на будущее сделать менее дерзким.

Павел, едва пришедши в себя после первой тревоги и гнева, метался в узах, дергал верёвки, кипя местью, и угрожал смертью. Топорчики, вовсе не обращая на это внимания, бросив его в глубину жалкого возка как колоду дерева, везли с собой в глубь леса. А так как дорога была изуродована ухабами и зарослями, повозка тряслась, верёвки впивались в тело, епископ должен был терпеть страшные муки. Не дали ему ни капли воды, были безжалостны.

Только когда хорошо отдалились от Кунова, заверив, что их уже никакая погоню нагнать не может, они остановились, чтобы дать отдохнуть коням, и развязали ему рот; это принесло ему не много облегчения. Мог только громко кричать и браниться, на что ему отвечали оскорблениями и насмешками.

Жегота, приступив к повозке, подбоченился и начал в глаза его упрекать во всём, что натворил.

– Ты стоишь того, чтобы тебя как пса повесили! – воскликнул он, стоя над ним. – У тебя преступлений больше, чем волос на голове, распутник, убийца, предатель! Но пришёл твой час… пойдёшь в темницу на хлеб и воду, так же, как достойные ксендзы, коих ты посадил в тюрьму и морил голодом. Вкусишь и ты, шутник, неволи!

Пойдёт на тебя в Рим длинный реестр, выпихнут тебя из этой столицы… замуруют где-нибудь в монастырской келье на покаяние или выгонят с палкой нищенствовать.

Ксендз Павел, вынужденный слушать, кипел от злости, но из его уст вырывались только неразборчивые слова:

– Собака… негодяй… разбойник…

На полдороги к Серадзу избалованный человек, что в пуху лежал, изрядно потолкавшись, начал стонать и кричать об боли. Сено и солома разметались под ним, он лежал, ударяясь костями о перекладины и плетённое днище повозки. Синяки становились ранами… Чем громче он жаловался, тем Топорчики громче смеялись и радовались.

Дорога до Серадзя была для Топорчиков гораздо более длинной, чем обычный тракт путешествующих людей. Ехали, избегая проторённых путей, лесами и болотами, подслушивая, высылая на разведку. Не хотели потерять епископа, однажды его взяв.

После долгого кружения днём и ночью, когда им наконец показались городишко и замок на мысе, они с облегчением вздохнули.

Они не имели никакого конкретного приказа от Болеслава и поручения от Лешека, чтобы принял пленника и сторожил; но раз решившись на это, сдержав слово князю, который сказал, что ни приказывает, ни запрещает, на свою голову взяли ответственность, и до конца хотели довести то, что начали.

Опережая повозку и своих людей, Жегота один пустился в замок. Он был душой всего мероприятия, Оттон был только его помощником. К счастью, Лешека он застал дома, отдыхающего после долгой экспедиции и охоты, которые завели его аж в Познань. Только что вернувшись, он осматривался у себя – нетерпеливый уже, когда снова сможет сесть на коня – когда ему сообщили, что Жегота Топорчик прибыл к нему от князя Болеслава из Кракова.

Любимца дяди Лешек сразу приказал впустить к себе.

– Я привёз вашей милости, – сказал, входя, Жегота, – не очень желанного гостя, но надобно его принять, как следует.

Ведь у вас в замке, наверное, комнат с хорошими замками хватает.

Чёрный беспокойно ёрзал.

– Что же это за гость? – спросил он.

– Мы схватили этого негодяя, Павла из Пжеманкова, что звался епископом Краковским, развратника и человекоубийцу, и по поручению князя Болеслава мы сдаём его под вашу охрану.

Лешек, хоть человек мужественный и отважный в иных делах, услышав о епископе, весь задрожал.

– Вы взяли епископа! – воскликнул он. – Вы осмелились на духовную особу! Вы! Князь Болеслав!

– Но этого антихриста в столице епископов дольше нельзя было терпеть, – возразил Жегота. – Нужно послать в Рим, чтобы его низложили и дали нам другого.

Затем во дворе застучало, как раз въезжал воз с пленником.

Лешек, не слушая уже Топорчика, сошёл сразу во двор; увидев связанного Павла, в рваной ночной одежде, наполовину нагого, побледневшего и посиневшего от гнева, он очень забеспокоился.

– Заключить в тюрьму – ничто, – крикнул он, – но вы мне его едва живым довезли.

Он сразу крикнул челяди и приказал перенести Павла в отдельные комнаты, которые после отъезда Грифины были пустыми. Там, не глядя на Топорчиков, не спрашивая их, задетый тревогой Чёрный немедленно повелел готовить постель, баню и развязать верёвки.

Эта безумная скачка на дне повозки очень изменила епископа. Поначалу он в бешенстве кричал, угрожал, теперь, ослабевший, молчал. Глядел сверху, презрительно, не отвечая, даже когда Лешек к нему обратился.

Его вертели, клали его, он сжимал уста, морщился, отворачивался, а на людей, что его так унижали, не смотрел даже.

Более мягкое обхождение с ним Лешека не вызвало благодарности, принял его холодно, как надлежащее ему. Жегота, на прощание бросив ему ещё в глаза болезненную насмешку, попрощался и вышел.

Только когда дверь за ним захлопнулась, Павел пробормотал:

– Ты и твой пан сложите голову!

У дверей и окон поставили стражу, но князь приказал, чтобы с узником обходились мягко. Боялись его. Дал ему слуг, обдумал всякие удобства и, сдав смотрителям, не в состоянии вытянуть из него слова, бросил его.

Топорчики, так хорошо справившись, едва сдали узника, немного себе и коням дали отдохнуть и, не глядя на ночь, поспешили назад в Краков. Нужно было предупредить князя Болеслава, получить от него подтверждение того, что случилось, а это было нелегко. Подлость епископа не отнимала у него его характера, похищение духовного лица, пастыря было всегда угрожающим для тех, что покушались на него.

Но прежде чем из Серадзя они добрались до Кракова, уже некоторые люди из Кунова, принадлежащие к двору Павла, Бета, челядь принесли туда новость о похищении. Затем попала она на Вавель к князю.

Когда капеллан ему донёс об этом, Болеслав побледнел и смешался – потерял дар речи.

– Это не может быть! – воскликнул он взволнованным голосом.

Он уже жалел об этом половинчатом позволении, испугался последствий. Неспокойный, он побежал с этой новстью к княгине Кинге. Из замка постоянно посылали в город за информацией, правда ли было, что рассказывали.

Когда Жегота потом подъехал и пришёл к князю, застал его встревоженным и почти гневным.

Он не имел времени открыть рот, Болеслав спросил его:

– Это правда? Что вы наделали? Ради Бога! На что решились! На меня пойдёт кара за вашу наглость! Я этого не хотел, не позволял, не приказывал!

– Ваша милость сказали, что не приказываете, но не запрещаете. Пора было этого негодяя, который безнаказанно поясничал, научить, что не всё ему может сойти с рук.

– Пастырь! Епископ! – кричал Болеслав. – Пойдут на меня жалобы в Рим, интердикт бросят. Мы будем лишены костёла, месс, молитвы!!

Он заломил руки.

Жегота старался его успокоить.

– Тот, который бы заступился за этого явного грешника, – сказал он, – признал бы себя его соучастником. Всё-таки дела его, на которые смотрели все, очивидны!

– Но он за них он в ответе перед Богом и Высшим Пастырем, не перед вами, – воскликнул всё ещё перепуганный князь. – Где он? Что вы с ним сделали?

– Мы отдали его в Серадзь, под стражу князя Лешека, – сказал Топорчик.

Болеслав схватился за голову.

– Скажут, что это стало по нашему наущению и приказу!

Жегота мгновение молчал.

– Все достойные духовные лица встанут в защиту вашей милости – он был паршивой овцой среди них.

Это не помогло; страдая, Болеслав со стоном упал на скамью и не желал говорить. Движением руки отправил Топорчика.

Княгиня Кинга, равно как князь, больше всего тревожилась о том, чтобы дело епископа не лишило их костёла, богослужения, молитвы. Проклятие и интердикт, эти две страшнейшие угрозы для набожных душ, равные осуждению, висели над ними.

Замок принял траурный внешний вид.

Среди духовенства мнения были различны: одни хвалили и радовались, другие, которые были на стороне ксендза Павла, немедленно побежали с жалобой в Гнезно, к другим епископам, чтобы спасали достоинство.

Капитул, как был разован на два лагеря, так и остался разбитым. Только чуть увеличилось число противников ксендза Павла. Боязливые молчали, предвидя, что его могут обвинить, а его мерзкие дела выдут наружу.

Из Вавеля также отправили капеллана к архиепископу с объяснением, с просьбами, с подарками костёлу.

Эта информация разбежалась по всем землевладельцам, пробуждая самые противоречивы суждения и мнения.

Обвиняли князя Болеслава, но больше дерзких Топорчиков, предсказывая им судьбу того Боживоя, который заключил в темницу в Среме ксендза Павла Позниньского, а позже ему пришлось заплатить за это смертью (1236).

Жегота с братом не только не отказывались от своего деяния, но разглашали о нём, хвалились им, угрожали ещё больше. Через несколько дней, когда Болеслав начал их избегать и показывать холодность, гордые паны, уверенные в себе, потому что среди краковских землевладельцев они стояли первыми, – со двора удалились в Тенчин и Балицу.

Они уже предвидели, что на них падёт вина и кара, но этим пренебрегали. К князю же любовь потеряли и у других её отнимали, рассказывая о нём, что был слабым и править не умел.

В епископском дворце Бета, оставшись одна с Зоней, то плакала, хотела собирать друзей Павла и чуть ли не войско, чтобы освободить его из заключения, то выдумывала самые необычные средства побега. Тогда были на слуху и в свежей памяти такие побеги из тюрьмы, потому что и сам князь Болеслав спасался побегом.

Бета сама собиралась прокрасться к епископу, подкупить людей… послать на разведку шпионов.

Но ни Вит, который вернулся в Краков, и никто из лучшх приятелей ксендза Павла не предложил себя ей в помощь.

Знали замок Серадский как одну из самых мощных крепостей и лучше охранямую, никто не мог решиться напасть на неё.

Верханцева была вполне равнодушна.

– Нечего так его защищать! – говорила она Бете. – Он справится, освободят его! Ты добьёшься только того, что, когда вернётся, или выгонит тебя, чтобы людям закрыть рот, или себе другую поискать. Ты ему уже приелась.

Одного взгляда монашки было достаточно, чтобы закрыть Зони рот – таким грозным взглядом ей отвечала. Ещё красивая Бета имела ту дерзость глаз и речи, которые даёт распущенная жизнь без стыда. Её взгляд говорил, что порвать с ней будет нелегко.

Верханцева должна была молчать.

Она ловко пыталась выполнить какой-то тайный замысел.

Впускала к Бете невзначай каких-то людей, которые хотели ей рекомендоваться, но тех монашка с презрением и гневом выпроваживала. Наконец, догадываясь о каких-то интригах хитрой бабы, начала от неё отворачиваться.

Беспокойная Зоня напрасно пыталась вернуть доверие.

Уже не вдавалась с ней в разговоры, сбывала молчанием, отправляла как служанку. Верханцева тем больше тревожилась, что предчувствовала, что Бета что-то планировала, скрывая от неё.

Однажды она выехала из усадьбы будто бы на прогулку, не желая её брать с собой. Её не было допоздна. Беспокойная Зоня побежала по её каморкам и встревожилась ещё больше, увидев, что шкатулки от драгоценностей были открыты и пусты.