Сын Яздона

VI

Епископ Павел жил тогда в Кунове, в Сандомирской земле, который он любил.

Это имение, принадлежащее Краковскому епископству, было значительное, леса, удобные для охотников, тихий угол, где епископ мог жить как ему нравилось. Кроме громады собственных людей, там за ним никто не подсматривал. Чужие глаза выследить не могли.

Жизнь также он вёл там такую, какая была ему милее всего. Окружал себя избранными, привозил иногда с собой Бету, для пиршества и охоты имел товарищей предостаточно. В костёл и на богослужение ходил, когда ему приходила фантазия, ничего его не вынуждало. Пробощ служил и низко кланялся, обеспечивая всем, что было нужно на дворе.

Дом, в котором в то время размещался ксендз Павел, был построен знаново, потому что туда уже однажды пожаловали татары, однажды были мазуры и спалили всё. Сгорел и старый дом, но это вышло на пользу, потому что епископ приказал вознести новый, и не простой, но как подобает, охотничий дом для большого пана.

Посерёдке поставили большой дом с сенями, по старой славянской традиции; по бокам хаты для службы, коней и собак, сараи и конюшни. Только не было часовни, и хотя костёл стоял вдалеке, ксендз Павел говорил, что его хватит. Особенно епископской охоте там было вольготно, псарни были огромные, чтобы гончим было как в раю; воду, тень и будки имели восхитительные.

Конюшни для лошадей построили тихие, тёплые, тут же с водопоями, чтобы челядь далеко не ходила с ними. Отдельная кухня, на которой хотя бы целого вола можно было изжарить, была широкой. Каждый день также в ней жарились бараны, телята и козы для гостей и челяди. Многочисленная служба всегда там крутилась днём и ночью, потому что в ней должен был непрестанно гореть огонь, как в бане, чтобы накормить голодные толпы.

Уже издалека можно было узнать весёлую усадьбу, ведь есть на свете разные; такие, от которых веет грустью и из которых вырывается радость. А тут было очень радостно, неосмотрительно, без завтра, но по-пански и бойко.

Когда играли трубы, сердце скакало, лошади ржали словно человеческим смехом, счастливые собаки скулили, свидетельствуя, что им тут было хорошо.

Великий достаток, вовсе без счёта, расточительный, притягивал сюда убожество, бродяг, людей, что рады были поживиться за счёт других. Дом также всегда окружали бродяги, которые служили слугам, готовые даже псам прислуживаться, лишь бы получить с кухни объедки, а из бочек хоть дрожжи.

Как сам епископ, который иногда там отдыхал, двор его также выручал себя лишь бы кем, лишь бы не работать.

Мало где так умели жить, как там. Встав с утра, ксендз Павел сразу велел подавать еду, ел и пил со своими, пока не чувствовал себя сытым. За столом с доверенными людьми велись беседы вовсе не благочестивые. Потом осматривали собак и коней; часто он сразу ехал на охоту, а, вернувшись с неё, один ел у Беты, если она там была, или с товарищами.

От богослужений и молитв отделывались быстро – потому что долго на них пребывать епископ не любил.

У стола капеллан быстро читал молитвы, иногда Павел заезжал в костёл, редко пробоща к столу приглашал. Церковное облачение так его тяготило, что в нём в будний день, пожалуй, только по большому перстню на пальце можно было узнать пастыря.

Людям могло казаться, что эта свободная жизнь в Кунове делала его счастливым. Он имел, что ему нравилось, чего желал – а, несмотря на это, ходил чаще хмурый и злой, чем весёлый, а когда порой смеялся, весёлость была какой-то нездоровой, вынужденной, страшной, на дне которой было легко догадаться о желчи. Вино и мёд чаще всего к ней побуждали.

За любую мелочь Павел сердился и гневался, бранился и даже бил. Что вчера хотел иметь, завтра ему уже было не по вкусу. Ссорился с Бетой, не уступающей ему, гонял Вита, издевался над придворными.

По нему видно было, что сам уже не знал, в чём искать того земного счастья, которое от него ускользало. Делал, о чём мечтал, использовал свет, пил сладости, а в нём всё превращалось в полынь и желчь. Он без колебаний пробовал любой запретный плод, объедался ими – но был пресышен, а не сыт…

Чем больше пил, тем сильней распалялась жажда.

Достаточно многочисленный отряд паразитов, что, как мухи к мёду, всегда льнут к богатству, собирался около ксендза Павла. Несколько духовных лиц, которые, как он, были ими только по одежде, не заботясь об обязанностях, несколько землевладельцев, страстных охотников, до чарки и весёлой беседы охочих, Вит для таинственных услуг, челядь, гордая и распущенная, окружали его здесь. Бета имела свой двор: девушек, Зоню, личную челядь.

Капеллан и канцлер сидели для присмотра.

Кроме этого, из околиц Кунова почти каждый день приезжали ближайшие соседи, которых умел приманить кухней и винным погребом. Поэтому никогда там пусто не было.

В деревне стояли двадцать придворных солдат, которые сопровождали епископа в торжественных экспедициях, больше для показухи, чем из нужды.

Случалось, что Павел оттуда на несколько дней и даже больше выскальзывал тайно с небольшим отрядом людей. Куда?

Почти никто не знал.

Особенно ревнивая Бета, подозревая его, следила, расспрашивала, но и она о цели этих экспедиций выведать не могла, и Павел ей ничего о них не говорил. Те, которых он брал с собой, даже спьяну рта не открывали, а чем больше делали из этого путешествия тайну, тем оно больше дразнило тех, которым ксендз Павел довериться не хотел.

С Бетой, хоть зависимая к ней привязанность ещё продолжалась, епископ так обходился, словно она была ему втягость.

Задиристой, резкой женщины он боялся, не зная, может, как от неё избавиться. Во время пребывания епископа в Кунове около двора был такой наплыв бродяг, что ни точно их посчитать, ни рассмотреть их было невозможно.

Откуда и зачем кто приходил, не расспрашивали, кормили тут чернь, прислуживаясь ею, она заполняла двор, тиснулась к кухне, пользовалась ею ленивая челядь.

Значительнейшую часть дня пьяная, служба епископа не заглядывала в глаза этому сброду, не знала, кто там, откуда и зачем забрёл. Не боялись подслушивания и не подозревали людей, с которыми было удобно. Ничто также не скрывали, потому что, как пан, так и челядь чувствовала там себя в безопасности.

Ксендз Павел, когда не выезжал на охоту, долго ночью привык просиживать с товарищами за пивом и вином. Рассказывали друг другу о разных приключениях, Павел любил вспоминать, как шалел в молодости, начиная с Лигницкой битвы и той первой похищенной монашки, которую у него скоро отобрали. Смеялся, хвалясь, что у него её, однако же, слишком поздно взяли.

Подобных дел было много на его совести.

Другим излюбленным предметом разговора были домашние Пястовские дела. С этих Мазуров он на других переходил, предвещая погибель. Особенно Болеславу и Лешеку, потому что этих обоих ненавидел.

После таких ночных пиров днём долго спали, а так как в доме все чувствовали себя в безопасности, ни стражи, ни бдительности никакой не было. Солдаты далеко спали в хатах, пьяная челядь валялась по углам, даже охраны в доме не ставили.

Одного летнего дня, когда ксендз Павел, долго попировав, наконец ушёл в спальню и лёг в кровать, а другие разошлись на сено, и всё во дворе было объято крепким сном, поздним вечером к дому со стороны леса приблизился отряд вооружённых всадников.

Они тихонько окружили здание, поставили часовых, и несколько десятков рыцарей подкралось к той части дома, в которой спал ксендз Павел. Были это Жегота и Оттон Топорчики, которые решились уже на всё, лишь бы однажды взять епископа и его беззакониям положить конец.

Заранее проведав, с какой стороны доступ был наиболее лёгким, когда Павел спал, они вломились через окно, прежде чем крепко спящий епископ проснулся и пришёл в себя.

Людей поблизости не было, спокойная челядь спала в пред-сенях крепким сном, потому что в комнатах ей было душно.

Когда епископ, вскочив, хотел кричать, ему сразу завязали рот, и двое сильных мужчин, хоть он яростно защищался, связали ему верёвками руки и ноги.

Павел, будучи сильным, вырывался, но нападающие заранее знали, с кем будут иметь дело; поэтому приготовились. Руки и верёвки были крепкие, используемые для этого палачи, – бывалые и сильные. Прежде чем епископ опомнился, его уже выбросили через выломанное окно, схватили на руки и несли в повозку.

Неподалёку ждал сильный отряд, повозка, запряжённая молодыми конями, с возницей, какой был нужен.

Напрасно мечущегося епископа бросили в сено, накрыли соломой и Топорчики галопом пустились с ним лесами, запутанными дорогами, бездорожьем к Серадзу. Опасались погони, поэтому так крутились по лесным дорожкам, чтобы трудно было напасть на их след.

Во доме тем временем все спали, никто ничего не слышал, хотя люди Топорчика имели время опустошить комнату епископа и шкатулки, и схватить что получше. Только утром Вит, обходя дом вокруг, увидел выломанное окно, а в нём кусок разорванной ночной одежды ксендза Павла, которая, зацепившись за гвоздь, висела на ушке.

Он тут же вбежал в комнату, а там, увидев ещё более отчётливые следы нападения, забил тревогу.

Все вскочили. Вбежали тогда люди, челядь, гости – страх, удивление, тревога и гнев выплеснулись.

В комнате, в которой спал епископ, сложены было дорогие одежды, стояли сундуки с деньгами и драгоценными камнями; всё это люди Топорчиков расхватали и вынесли. На полу валялся рассыпанный жемчуг и кусочки порванных цепочек.

Вырывая волосы на голове, прибежала с рыданиями, напуганная криками, Бета, которой перед этими людьми не нужно было скрывать, чем был для неё ксендз Павел. Мало кто обращал на неё внимания. Послали за солдатами, приятели епископа с оруженосцами сорвались к коням лететь в погоню за похищенным. Весь Кунов выглядел так, будто на него напал неприятель.

Челядь тем временем, думая, что Павел мог быть убит, или что не вернётся, принялась расхватывать между собой что осталось. Грабил, кто мог, и с добычей убегал в леса. Коней из конюшни, одежду, что было более дорогое из вещей вырывали и уносили. Бета осталась почти одна со своими девками, не в состоянии никого найти, кто бы о ней заботился, потому что и Вит сначала думал о себе. Поэтому она с Зоней, едва выпросив себе простую повозку и коней, связав, что имели, пустились в Краков. Верханцева в дороге молчала, Бета проклинала неприятелей епископа, его, весь свет – теряла голову, сходила с ума.

Тот весёлый и людный дом в Кунове с вечера стал пустым, так что при нём едва несколько старых сторожей осталось. Все были того убеждения, что Павла уже не увидят, потому что враги его где-нибудь его в лесу на ветке повесят.

На это, однако, Топорчики не решились, хоть человек без суда был достоин такой участи. Его защищало священство и сан епископа. Жегота после совещания с братом решил отвезти его в замок на Серадзе и сдать под охрану Лешеку.

Правда, не знали толком, что с ним делать; не чувствуя в себе сил посадить его в тюрьму, должны были сдать его от имени Болеслава Чёрному.

Легко было предвидеть, что, хоть человек этого не заслуживал, за епископа заступится митрополит Гнезненский и наказание это будет коротким и слишком маленьким.