Сын Яздона

VII

С того времени, как Топорчики схватили епископа Павла, прошёл месяц. Стены Серадского замка ещё охраняли узника, но тот с каждым днём становился смелее. Дела его противников были плохи.

У ксендза Павла в Кракове и его епархии среди тех, что видели его жизнь, были неприятели, те оправдывали и хвалили Топорчиков и князя; но в других землях, подальше от столицы не очень верили в то, что рассказывали о епископе; считали это клеветой. А покушение на духовное лицо вызывало возмущение и ужас!

Все епископы встали на сторону заключённого, а архиепископ Янаш Гнезненский по должности должен был объявить интердикт на весь край, подвластный ему и князю Болеславу.

Не помогли оправдания и просьбы, когда Болеслав всё сваливал на Топорчков.

Одного дня перед самой Пасхой вдруг закрылись все костёлы, затихли колокола, духовенство закрылось в домах, а капелланы князя и княгини с ужасом и слезами объявили, что даже тихой мессы в часовне читать им будет нельзя.

Кинга, поражённая этой страшной новостью, как молнией, упала, плача, на землю.

Такой интердикт, объявленный на всю страну, был в действительности страшной вещью. Церковь отступила от народа, ни в час смерти, ни при рождении, ни на свадьбе не желая быть посредником между человеком и Богом.

Умирали без отпущения грехов, хоронили их без молитв, на пустырях, потому что костёл закрывал освящённую землю кладбища. Не крестили детей, не заключали браков, не подпускали к святыням. Они были заперты.

Во времена такой горячей веры и набожности интердикт был несказанно суровой карой, наисуровейшей, которую какой-либо жертвой нужно было стараться снять с плеч. Сказать по правде, иногда случалось, что более послушные капелланы за закрытыми дверями совершали тайные мессы для маленького кружка, но таких преследовали суровые церковные наказания.

Болеслав при первой вести об интердикте, воскликнул, умоляя о мире.

Хотя о том не говорили в Серадзе епископу Павлу, когда однажды он не услышал костёльных колоколов, легко понял, что за него заступились.

Он пребывал в уверенности, что было так.

Узник сделал физиономию победителя. В этот день он сказал гордо охмистру Лешека, который хорошо с ним обходился:

– Хей! Хей! Не долго вы тут, по-видимому, меня будете стеречь. Мне видится, у меня был такой сон, что вы просить меня будете, чтобы я вас отпустил, и заплатите мне за то, чтобы я отсюда вышел.

Но помни, Вирута, что если бы даже я помирился с ними, от мести ради неё не откажусь. Вспомните вы епископа Павла, не ты, что слуга, но пан твой и Краковское княжество! Этим я не прощу!

Месяц заключения, потому что столько оно уже продолжалось, обособление от людей, перемена жизни, предоставление самому себе немного влияли на дерзкого человека. Он стал серьёзным, более суровым, меньше заботился об удовольствии и комфорте.

Давали ему еды и напитков предостаточно, зная, что их любил, часто того и другого он почти не касался. В течение четырёх недель он постарел больше, чем в течение нескольких предыдущих лет. Часто целыми днями он думал, сидя у своего окна и гляда на луга у Варты, опираясь на руки.

Из прежней гордости он ничего не утратил, может, её ещё прибавилось у него, но гнев и вспыльчивость укрощал и подавлял. Это насилие, совершённое над ним, унижение, какое испытал, сжимали его душу, научили лучше обдумывать средства для достижения своих целей.

Он уже был уверен в скором своём освобождении, когда одного дня объявили ему о прибытии двоих священников из Кракова. Он нагло усмехнулся. Были это пробощ Дзержикрай, которого епископ не любил, потому что тот принадлежал к замковым любимцам, и Вальтер, краковский каноник, друг Павла и ксендза Шчепана.

Ксендз Дзержикрай, как и епископ, происходил из старинной семьи краковских землевладельцев. Более могущественные дома в то время охотно предназначали своих сыновей к духовному сословию, которое вело к власти и давало значение при дворе, равное рыцарскому или ещё больше. Епископы ни на шаг не уступали князьям, церковь представляла настоящее status in statu (государство в государстве) и даже была status supra statum (государство над государством), возвышающейся над всякой светской властью, стоящее на страже Божьих прав, прав, высших, чем государство.

Таким образом, шли землевладельцы в капелланы, в надежде получить те должности, которые изначально получали чужеземцы.

Теперь добивались их местные жители.

Там, где, как у родителей Дзержикрая, было много детей, а собственность была поделена между ними, должна была урезаться, – заранее одевали мальчика в духовное облачение, давали ему костёльный хлеб.

Тот молодой Дзержикрай, которого посылали на учёбу в Болонию и Париж, вернулся чужеземцем, смелым, уверенным в себе и дома превосходил духовенство знанием прав и обычаев общей католической церкви.

Отношения, заключённые с Римом, сохранённые по возвращении на родину, делали его сильным, независимым, нужным многим.

Князь Болеслав держал его при себе, и хотя его ещё не назначили канцлером, обещали ему печать в будущем. Был это человек ловкий, умеющий обращаться с людьми, чужеземным образованием и опытом чувствующий себя выше, чем то духовенство, которое дальше домашней границы не выглядывало.

Фигура была красивой, одежда аккуратной, взгляд быстрым, человек ловкий, который умел приспособиться к людям и минутам; словом, был создан для переговоров в запутанном деле.

Каноник Вальтер, немец, долго жил в Польше и уже был знаком с её языком, но говорил на ломаном польском в необходимости, потому что несколько десятков лет назад выданные Гнезненским архиепископом предписания требовали от духовных лиц знание родного языка. Невзрачный, хитрый, покорный, послушный слуга епископа, рядом с Дзержикраем он казался маленьким и жалким, но в смекалке ему не уступал, а коварством его превосходил. Его покупали подаянием, до которого был жаден, для переговоров с ксендзем Павлом; он обещал старатья смягчить его и хотел выхлопотать приемлемые условия.

Как в Дзежикрае из-под духовного облачения выходил землевладелец, который не стёр в себе независимого характера, какой ему давали род и богатство, так в ксендзе Вальтере легко было узнать немецкого мещанского ребёнка, одетого в сутану для заработка, жадного до прибыли, готового к покорности, щепетильного, и как все, что чувствуют себя маленькими, злого и завистливого в душе.

Когда о них объявили епископу, ему не нужно было угадывать, с чем прибыли, он усмехнулся, прояснил лицо, хотел сразу показать, что заключение его не прибило, что не был ни унижен, ни испуган.

Входящих в угловую сводчатую комнатку, в которой сидел, он принял почти весело.

Дзержикрая, раньше отвратительному ему, он не приветствовал вежливей, чем обычно, но к Вальтеру обратился:

– А, старик! Всё-таки ты выхлопотал позволение меня навестить! Смотри, что паны с епископами делают. Месяц уже сижу в этих стенах на посту, не слыша охотничьей трубы и колокольного звона.

– Скоро окончится эта неволя, – взял голос Дзержикрай, опережая Вальтера. – Что случилось, вышло без ведома и воли князя, который об этом жалеет.

– Хо! Хо! Без ведома! – подхватил епископ. – Говорите это, кому хотите… а не мне. Разве Лешек держал бы меня без приказа дяди?

Дзержикрай немного помолчал, а Вальтер, потирая руки, не зная, что говорить, заикнулся:

– Что стало! Как стало! – сказал он. – Не о чем говорить. Лучше, чтобы это окончилось, и как можно скорее. Нужно примирения и согласия.

– Несомненно! – рассмеялся епископ. – Вы хотели бы, чтобы я, забывчивый, ущерб, какой был мне нанесён, шишки, которые мне набили эти разбойники, когда везли связанного, как скот, предал забвению обиду костёла и достоинства, вышел отсюда, поклонился и вернулся домой молча.

Вы ошибаетесь, ради Бога, вы не знаете меня, – крикнул он, возвышая голос и вскакивая с сидения, – не знаете меня.

Я землевладелец, местный родитель, ксендз, епископ, слуга Божий, ни одному княжескому… не прощу глумления. Нет! Я должен им отомстить.

– На ком же её искать хотите? – отпарировал спокойно Дзержикрай.

– На всех виновных! – воскликнул епископ. – На Топорчиках, на Болеславе, на Лешеке. Не прощу никому…

Вальтер покорно приблизился к нему с подобострастием и начал целовать его руку и одежду.

– Дорогой отец! Дорогой отец! Без гнева… смилуйтесь…

– Как, без гнева? – прервал Павел. – Это гнев святой.

Заступаюсь не за себя, но за всех слуг Божьих.

Так пылко начатый разговор ни к чему привести не мог.

Дзержикрай отступил немного, не теряя серьёзности и спокойствия, повернулся к окну, поглядел в него, как бы разговор вести не хотел, дожидаясь, пока епископ остынет.

Этой минутой воспользовался Вальтер и тайно потихоньку что-то начал шептать Павлу, который внимательно слушал, но на Дзержикрая смотрел, не спуская с него глаз.

Этот шёпот продолжался коротко – а епископ не дал узнать по себе, чтобы на него он произвёл малейшее вечатление.

Вальтер, чтобы не попасть под подозрение, что хотел с епископом по-своему договориться, быстро отступил на пару шагов. Молчание продолжалось приличный отрезок времени.

Дзержикрай равнодушно поглядывал то на комнату, то за окно, наконец, когда эта тяжёлая для всех тишина не прекращалась, а Павел остыл немного, приблизился к нему и мягко произнёс:

– Мы принесли вашей милости слова мира и согласия.

Не отталкивайте их. Вам следует угодить, никто не отрицает.

Давайте поговорим о нём. Князь Болеслав, хотя виноватым себя не чувствует, потому что его расположение было неверно истолковано, неправильно поняли слова, князь, несмотря на это, готов понести наказание.

– Наказание? Какое я ему назначу? – спросил Павел гордо.

– Нет, но на какое вы согласитесь, когда будет договорённость, – сказал Дзержикрай.

– Например? – сказал Павел, гневаясь. – Он должен меня публично простить!

Дзержикрай покачал головой.

– Этого быть не может! – ответил он. – Он не провинился, а достоинство его это не позволяет.

– Как это? Разве в сто раз более сильные цезари, чем он, не склоняли головы перед епископами? А такой маленький князик не мог бы встать передо мной на колени, своим пастырем?

Дзержикрай снова повернулся к окну, промолчал. Вальтер опустил голову, не желая вмешиваться в разговор.

Епископ продолжал дальше:

– Во-вторых, буду требовать примерного наказания двух разбойников, наказания тяжёлым заключением, ликвидацией имущества, отдалением их от двора. Не могу с ними встречаться больше, не должны их видеть глаза мои. Никогда! Я имею право требовать смерти насильникам; пусть благодарят Бога, когда им жизнь дарую.

Не было ответа. Епископ говорил дальше, всё более возвышая голос:

– Разграбили моё имущество, расхватали драгоценности и одежды, потерь на несколько сот гривен серебра или больше… костёлу следует за покаяние…

– Поэтому, когда покаяние уже окупится, – сказал Дзержикрай, – другого требовать не годится. Закон не знает больше одной кары за вину. Два раза не казнят никого.

– Я знаю, что вы знакомы с правом и не напрасно несколько лет провели в Болонье, – прервал епископ, – но у меня моё право записано тут, на груди, не знаю иного, кроме этого. Обиженный, ущемлённый, я не выйду отсюда иначе, как отомщённым.