Сын Яздона

VIII

Ксендз Павел вернулся в Краков, открылись снова костёлы, в замке совершили молебное и благодарственное богослужение. В своей часовне набожная Кинга лежала крестом, радуясь колоколам и молитве. К ней возвращалась жизнь… слёзы текли из глаз…

Князь заплатил свой выкуп потерей самых верных друзей.

Поступок Топорчиков возмутил не только их, не одну многочисленную и могущественную семью, но всех краковских землевладельцев.

По приказу князя их обоих схватили, потому что были осуждены на тяжкое заточение в замке. Это было сделано в присутствии родственников и приятелей. Жегота, с горячей кровью, несдержанной речью, громко крикнул:

– Поделом нам, что мы поверили в княжескую милость и веру! Поделом нам! Но мы были бы презренными, если бы после этого позора и обиды остались тут дольше. Наши земли мы продадим, отряхнём пыль со стоп наших – пойдём отсюда прочь… Достаточно иных земель. Силезия для нас открыта.

Пойдём к мазурам, хотя бы на Поморье, лишь бы тут не жить!

Лучше в гостеприимную Чехию, в Венгрию на изгнание, – а здесь нам не быть, не жить!

Эту новость принесли Болеславу, который встревожился и почувствовал боль. Послал к заключённым Дзержикрая с добрым словом, но они слушать его не хотели.

– Княжеского благоволения мы больше не требуем, – сказал Жегота, – за службу благодарим его. Здесь уже для нас нет гнезда, нужно стелить его где-нибудь в ином месте. Милый ксендз-епископ, пусть с ним живёт!

Ксендз Павел же половинчатой местью над Топорчиками удовлетворён не был. Поехал в замок, не благодарить, а угрожать и издеваться. Всё время, что там был, он постоянно рычал, метался, и Болеслав должен был его слушать в покорном молчании. Ни штрафы, ни привилегии не насыщали его, презрительно плевал на то, что ему дали, – и за глаза метал громкие угрозы.

Дом епископа оказался полон людьми, которые хотели его приветствовать, друзья спешили с информацией, с жалобами, с обвинениями. Приятели каноники пели песни триумфа.

У двери оказался и Вит с порубленным лицом.

Первый вечер, словно, чтобы показать, что образ жизни менять не думает, провёл епископ у Беты.

Встреча с ней была иной, чем ожидали. Будто бы сердечная, но холодная. Ксендз Павел считал Бету главной причиной преследования – в уме уже думал избавиться от неё.

Бета встретила его с великой страстью, а он отпихнул её холодом, она отступила возмущённая, гордая.

Часть вечера прошла на взаимных упрёках. Горящее местью сердце Павла не имело места для иных чувств. Эта женщина становилась для него бременем.

Её лицо, красивое ещё, также в этой бурной жизни утратило первую свою девичью свежесть. Страсть запятнала её своими когтями. Запавшие глаза горели, улыбался ещё на губах остаток молодости, но лоб разрыхлили морщины. Похудела, высохла, красивой была, но страшной и грозной, как какая-нибудь отчаявшаяся Медея; как мифологическое существо, дышащее огнём и пламенем, способное принести в объятиях смерть.

Когда епископ возвращался уже поздно к себе, заступила ему дорогу Верханцева. Она поджидала его; старая и сердечная служанка появилась с соболезнованием, со стоном.

С лица, с каким он вышел от Беты, она предчувствовала, что там что-то случилось или случится, – и радовалась этому.

На вопрос о ней Павел сказал, не таясь:

– Мне уже достаточно этой монашки. Рано или поздно нужно от неё избавиться. Не теперь, чтобы не думали люди, что я боюсь их языков. Никого не боюсь, но меня мучает эта злюка. Что мне с нею делать?

– А! А! – начала Зоня, приближаясь и рекомендуясь ему. – Я давно говорила, что пора от неё отделаться. Злая, ревнивая, гордая! Вы имели её уже достаточно!

– Что с ней делать? – повторил епископ.

Зоня покачала головой.

– Не моё это дело – советовать, не моё, – шептала она. – Отосласть бы в монастырь, но примут ли там?

– Выдать её за кого-нибудь? – сказал Павел.

– Она! Но! Не пойдёт и за пана! – воскликнула Верханцева. – Нет… нет…

Прерывистый разговор окончился на том, что Павел повторил:

– Не хочу, чтобы она была здесь! Злая и постаревшая!

Не утешение от неё, а огорчение и мучение. Достаточно меня измучила!

Несколько дней епископ не ходил домой и Бету пускать к себе не велел. Он также был занят днём и ночью, потому что к нему снова шли люди.

Во все стороны он явно и тайно отправлял послов, делались какие-то большие приготовления. Совещания часто кончались ближе к утру, начинались на рассвете. Легко было предвидеть, что мстительный человек готовился к какому-нибудь грозному возмездию.

Бета ходила разгорячённая, отчаявшаяся, заплаканная, когда одного вечера на этих дням вошла Зоня.

– Ну что, голубка моя! – шепнула она тихо. – Вернулся наш пан, но что с ним делается? Как-то изменился! Не узнать человека. Стал другим. Говорить уже с ним нельзя. Когда рассердится, как теперь, никакой ему женщины, на глаза не показывайся!

Напрасно, по-разному подходя, Вырханцева пробовала вытянуть из неё ответ; та смотрела на неё, не понимая, вся в себе.

– Разве я этого не предсказывала, – продолжала вдова. – Он к вам уже сердце потерял. Это давно намечалось.

Упаси Боже, чтобы не в добрый час вас в монастыре не приказал замуровать. Епископ! Монашки должны его слушаться! Я столько света видела! Этот человек не имеет сердца!

Бета расплакалась, отталкивая зловредную пророчицу, пока наконец, сломленная, не попросила у неё совета:

– Зачем долго ждать плохого! – ответила Зоня. – В свет иди, беги, пока есть время! Найдётся не один, кто тебя возьмёт! Потом сможешь ему отомстить и не дать ему покоя! Пусть искупает!

С лица Верханцевой брызгало такое желание мести, такая нелживая злость, что проняла Бету.

– У меня никого нет! Куда я направлюсь? – воскликнула она.

Казалось, Зоня ждала только этого, приблизилась, показывая большую нежность и заботу, тихо начинались совещания.

Верханцева, по-видимому, имела давно составленный план.

Бета была сиротой, она нашла ей единокровного брата, настоящего или нет – только она знала о том, но в милостях в замке и у одного из полководцев Болеслава. Об этом мнимом брате она вспоминала уже не раз, его также приготавливая, чтобы сестру, если бы нуждалась в опеке, взял к себе. Объясняла ему и уговаривала разными способами, что был обязан спасти несчастную.

Этого человека, выбранного Зоней, звали Кжижан, не молодой был, не старый, привыкший целый день сидеть в доспехах и смотреть за слугами, женщин знал мало, только в более весёлые минуты жизни они перед его глазами проскальзывали.

Зоня ему очень нахвалила эту единокровную сестру и старалась пробудить в нём жалость, прежде чем показала её.

Уже седеющий, но крепкий ещё Кжижан, хоть принимал её за сестру, потому что его в этом убедила вдова, предпочёл бы считать её совсем чужой, или дальней родственницей. Он не был против того, чтобы взять её в замок. Он увидел её издалека и она ему очень понравилась.

Бета сначала не хотела его знать.

Брат или нет, он показался ей грубым и слишком простым человеком. Первые попытки подружиться были неудачными.

Кжижан чересчур близко приближался к ней, она хотела держаться от него вдалеке. Однако же был это единственный человек на свете, который её признал, который какими-то узами был с нею связан и связывал Бету со светом.

Верханцева на стороне старалась объяснить холодность Беты, ручаясь, что она будет любить его, как брата; и добавляла с хитрой усмешкой: может, больше, чем брат. Кжижан влюбился. Эту отвратительную для Беты связь сносила она по принуждению, солдат привязывался всё горячей.

Болеславовский солдат также был рад вырвать её у епископа, потому что все жители Вавеля его ненавидели.

Теперь, когда срочно нужно было искать убежище, Верханцева сватала Кжижана – девушка упиралась.

– Лучше не найдёшь, – уговаривала старуха, – он один может тебя спасти. В замке будешь в безопасности. Епископ туда не достанет.

Прошло два дня. Павел уже домой не возвращался. Бета знала, что это означало.

Тем временем Зоня приносила из дома вести, что там что-то замышляют против Беты, что епископ посылал монашек на разведку в монастыри и вёл переговоры со старшей панной на Скале. Неволя, замурованные кельи пугали несчастную, предпочитала уж опеку старого Кжижана.

Она не сопротивлялась. Тут же сообщили ему в замке.

Бета, плача, стала жаловаться на свою судьбу. Не очень красноречивый солдат передёргивался, бил кулаком и готов был на всё. Он имел в Вавеле пару своих комнат при дворе, где Бета могла безопасно спрятаться. Верханцева торопила её. Пугала, угрожала, что схватят, приносила разные слухи – не было времени.

Когда наконец пришлось расстаться с этим домом, с этой жизнью страсти и пытки, в которой Бета привыкла бывать как в пламени, – когда нужно было всё бросить, бежать в неопределённость, она упала на землю со стоном и рыданием.

Чтобы вынудить её уйти с Кжижаном, Зоня напомнила ей о замурованной келье. Кжижан жадно забрал её в замок, радуясь своему счастью, проводил в убогое желище, которое показалось ей страшным и бедным. Бросившись там на ложе, она бездумно провела два дня в горячке и стонах.

Вечером испуганная Зоня побежала к епископу.

– Нет монашки! – крикнула она с порога, ломая руки. – Нет! Убежала! Кто-то испугал её, или предостерёг, или сама почувствовала, что тут уже нечего делать. Последние два вечера ходила, точно её лихорадка трясла.

Павел эту весть принял чуть ли не радостно.

– Сбежала! – повторил он. – Ну, слава Богу!

Верханцева, казалось, радуется этому.

– Вы её ещё не знаете! Она отсюда ушла, но вам покоя не даст.

Епископ улыбнулся, немного удивлённый этой угрозой.

– Что же она мне может сделать? – спросил он.

– Разве я знаю, – забормотала вдова, – кто угадает такую безумную? Она своего не простит.

Павел совсем не обращал внимания на это предсказание, рад был, что отделался от бремени.

Он немедленно приказал опустошить дом и посадил в нём клириков, так, чтобы в случае, если одумается и вернётся, уже некуда было идти.

Прошла неделя, а о Бете совсем слышно не было. Зоня ничего о ней не знала. Прошла другая.

Епископ поехал в Вавель на торжественный праздник сесть на свой трон во время богослужения. Он был в хорошем настроении и с победным лицом. Неприятели не могли выдержать взгляда его глаз. Тем смелей и наглей он глядел, бросая им вызов. Будущее предсказывало ему победу, кровавую, мстительную, такую, какую хотел.

Во время богослужения, когда он бросал взгляды на костёл, густо набитый людьми, взор его падал на толпу, стоящую у решётки пресвитерия. Он испугался – кровь облила ему лицо, которое затем побледнело, как платок.

Напротив него стояла вся в чёрном, в одежде, монашеского покроя, в накидке, подобной той, какую носили монашки, но без креста на лбу, – та похищенная им Бета. Стояла трупом или призраком, бледная, красивая, грозная, с глазами, уставленным на него, глазами того сказочного василиска, который убивал взглядом. Епископ хотел отвести от неё глаза и не мог, грешница приковала его к себе мстительным взглядом, без милосердия, в котором был целый ад.