Сын Яздона

IX

Прошло несколько лет, на первый взгляд не очень изменив людей и дела, какими они занимались.

Ничего насильственного не нарушило повседневного режима жизни. Тянулось, волочилось всё внешне одинаково, но в глубине готовилась буря. Так порой небо бывает ясным, воздух тихим, солнце неомрачённым, едва какая-то пелена стелется вдалеке на небе, а зверь и человек чувствуют, что должна прийти буря, что скрытые вихри ждут знака.

Так было в тогдашнем государстве Болеслава Стыдливого.

Он крепко сидел в своей столице. Лешек правил в Сердазком, оба правили и судили, забавляясь молитвой и охотой.

Болеслав с каждым годом становился всё более набожным, прекрасная Кинга, та белая лилия, всё больше им распоряжалась. Успокаивала эту душу, которая сначала хотела вырваться из святых уз. Болеслав уже смирился со своей судьбой, а жену почитал и любил, как благословенную, уважал её, как пример, на который хотел равняться. Если иногда в нём ещё закипала кровь, власяница и дисциплина, пост и молитва возвращали спокойствие.

Единственным развлечением были у него собаки и охота, почти единственным поверенным и приятелем был Лешек, который также жил без жены и не тосковал по ней. Грифина жила в монастыре, хотя ни в монашеское платье облачаться, ни накидку надевать на лицо не хотела. Это всё ещё была женщина, которая бунтовала против судьбы, что ей досталась, ждала, чтобы счастливый случай вознаградил её за потерянные годы.

Набожная Кинга напрасно пробовала сделать её своей подругой, а Богу служанкой. Лешекова жена ни о каких обетах слышать не хотела, монашеской жизни не любила, сетовала на одиночество. Княгина Болеславова плакала над ней.

Наивный ребёнок, Грифина нуждалась в супружеской жизни, воспитании детей, которых желала.

– Если бы все женщины, – говорила она Кинге, – хотели жить, как вы с мужем, вскоре бы мира и людей не стало.

Было бы некому прославлять Господа Бога! Уважаю эту вашу святость, но меня, грешную, не создали для этого, я тут не высижу.

Она предлагала вернуться к отцу, князь велел ей остаться там, где была. Только послал к Болеславу, чтобы помирил супругов.

Кнзяь несколько раз вызывал Лешека, заезжал к нему, уговаривал, чтобы жену взял обратно. Чёрный медлил и сопротивлялся.

– Мне так же, как вам, без жены лучше жить! – говорил он.

– А я бы это своё сиротство не выдержал, – отвечал Болеслав, – если бы не эта моя святая Кинга. Она этого пожелала! У неё было вдохновение от Бога. Она исполняла Его волю. Грифина думает иначе, ты её муж. Что станет с Краковом, если у вас не будет потомства?

Лешек только бормотал.

– Род Пястов был достаточно многочислен, а в княжестве всегда легко с наследником.

Болеславу было трудно с ним справиться, потому что ссылался на его пример.

– Не хочу быть другим, нежели вы! Останусь один!

Таким образом, этот разлад супругов продолжался.

Со времени серадской неволи князья, хотя сохраняли видимый мир с епископом Павлом, должны были внимательно следить за ним, потому что становилось всё более очевидным, что он плёл против них заговор.

Он постоянно ездил в Силезию, в Мазовию или исчезал на какое-то время так, что никто не мог сказать, где находился.

Но поймать его на чём-то явном было трудно, а предупреждённые Болеслав и Лешек могли ожидать самого худшего.

У Пудика по причине Топорчиков неприятелей увеличивалось.

Те, отсидев наказание, распродали свои земли и выехали прочь в Мазурию. Не могли простить князю, что возложил на них всю вину.

Павел бывал всё реже, наконец совсем перестал там показываться. В Кракове не жил долго, окружался вооружёнными людьми, сам всегда выезжал наполовину в доспехах и с мечом.

Около него сосредотачивались все, которые были в плохих отношениях с Болеславом.

Оба князя не много могли сделать, чтобы защититься от опасности, которую предвидеть было трудно, – а епископ суетился, бегал, был деятельным и, как сетью, обвил вокруг тех, которым хотел отомстить за себя.

Сила его росла.

Этот дерзкий человек имел ту несломимую силу воли, которой поддаются более слабые люди. Он подкупал их энергией, хитростью, щедростью, верой в себя и удачей, какая до сих пор ему сопутствовала. Он вёл жизнь скорее могущественного землевладельца, чем пастыря, костёл сдавал своим любимцам, сам охотился, забавлялся и объезжал панские дворы. Привычки он вовсе не изменил, хоть уже возраст, тяжесть, живот указывали на более спокойный вид жизни. Не был это, однако уже тот Павел первых лет епископства, не дающий ничем себя запугать и омрачить.

Находили на него минуты погружения в себя и внутренней тревоги. Ночью в комнате должен был гореть свет. Сон имел неспокойный, были сновидения, из которых в страхе просыпался. Иногда, возвращаясь с охоты, он мчался домой, велел запирать двери, точно его преследовали какие-то призраки.

Его люди рассказывали, что похищенная некогда из монастыря монашка теперь постоянно как тень ходила за ним, и что это, должно быть, был призрак или привидение, потому что схватить её никто не мог.

В костёле во время богослужения видели, как он вдруг срывался, оглядывался вокруг, дрожал точно от страха. Ксендзы шептали, что какие-то чудовища и оборотни виделись ему в женских фигурах, что однажды с ним в костёле говорил волк.

Однажды епископ признался ксендзу Шчепану, что имел такое видение во время богослужения и слышал голос, вызывающий его к покаянию. Бету, которая часто встречалась ему на дороге, Павел велел преследовать, назначил награду Виту, если бы каким-либо образом убрал её со света.

Это казалось лёгким, потому что епископ не раз встречал её одну, гуляющую по городу, в полумонашеском одеянии, в накидке, с распущенными волосами, оборванную. Сколько бы раз она не видела его, бежала к нему, грозя кулаками и бросая отвратительные слова.

Привлечённые наградой более смелые отправлялись за ней, но она выскальзывала из их рук чудесным образом, исчезала, казалось, пропадает под землёй. Люди утверждали, что её какая-то неземная сила защищала.

Наконец и самых смелых охватывала тревога. Вит поклялся, что должен её схватить, хоть бы пришлось из-под земли доставать. Когда он выбрался в эту экспедицию, несколько дней его не было, а потом дали знать, что рядом с Вислой нашли его тело, по которому, хотя признаков убийства не было, догадались, что умер не своей смертью.

Епископ опасался ходить в костёл Св. Вацлава, но, хотя сначала никогда не объявлял, куда ехал, встречал её в других костёлах. Однажды в монастыре в Сонче он был уверен, что видел её за решёткой; послал выследить, действительно ли там была она, чтобы не выпустили её больше на свет, но монашки поклялись, что никогда её там не было.

На охоте в соседнем лесу, когда он отбивался от других охотников, он встречал её, жаловался на это. Однажды, когда она появилась у него на дороге, с его лошадью что-то случилось и она не могла тронуться с места, хотя шпорой он её до крови искалечил, и вынужден был слушать её смех и издевательства; когда прибежали люди, нашли его от гнева и тревоги почти бессознательным.

Эта безумная справлялась удивительным образом; когда поначалу она нуждалась в опеке Кжижана, сидела в замке, не смея выходить из него, позже такой набралась отваги, что свободно сновала по городу, околице, а иногда её по несколько дней не было дома.

Возвращалась потом босая, с окровавленными ногами, с распущенными волосами, в порванном платье, с распушенными волосами, похудевшая, бледная, уставшая, голодная. Падала на постель и каменным сном, похожим на смерти, засыпала иногда на двое суток. Кжижан, уязвлённый состраданием, сидел при ней и от отчаяния сетовал. Потом она вставала, немного помня, что с ней делалось, а, отдохнув, начинала новые экспедиции.

Никто ей не говорил, где могла встретить епископа, Зоню видела редко; каким-то предчувствием, которое никогда её не подводило, она находила его всегда на своей дороге.

Иногда, остановившись вдалеке, сложив на груди руки, она мучила его уставленным на него взором и громким смехом.

А она имела тот сатанинский смех со скрежетом зубов, со слезами на глазах, который кровь остужает в жилах.

После смерти Вита челядь за самые большие сокровища не хотела отважиться преследовать её. Её признавали инструментом Божьей казни за осквернение монастыря и похищение женщины, которая давала монашеские обеты. Люди видели около неё полчище духов, которое её окружало.

Когда она показывалась на рынке или останавливалась на улице, все привыкли предсказывать, что епископ должен был находиться где-то неподалёку. Порой она ждала, опираясь на забор, со страшно вывернутыми глазами, а люди обходили её молча, не смея раздражать словом. Так потом была уверена, что её уважают и жалеют, что голодная входила в дома. Садилась отдыхать на лавку, пила у дверей из ведра, а когда бормотала, прося хлеба, никто ей не отказывал.

Жалко было глядеть на эту молодую ещё и красивую женщину, которая так страшно добровольно опустилась – несла такое тяжёлое пакаяние.

В её взгляде было что-то такое, что встревожила бы самого смелого, взглянув на него. Только дети бегали за ней вдалеке.

В костёле никогда не видели её молящейся, становилась на паперти либо в самой святыни с краю, бросая безумные взгляды, ни преклоняя колен, ни склоняя головы при звуке колокола.

Люди говорили про неё: безумная; хотя ею не была.

Не лучше с ней было старому Кжижану, который, брат или нет, привязался к бедной, сначала, может, с другими мыслями, теперь из сострадания поднимая тяжкое бремя.

Распоряжалась у него, как хотела, приходила, когда ей нравилось, вставала, шла часто ночью, когда ей что-нибудь привиделось.

После смерти Вита, не в состоянии обойтись без услуг, для которых ему всегда был нужен человек с потерянным имением, взял Павел другого бедного родственника, землевладельца, коего из-за чёрных волос звали Вороном.

Родовых фамилий в то время почти не использовали, но зато не было человека без прозвища. Многие из них переменились потом в родовые имена.

Ворон, которого более близкие уменьшили до Воронка, был огромный малый, а епископ, может, выбрал его из-за этого роста и предпологаемой силы, которая была ему необходима на охоте и в дороге.

Но этот гигант, такой устрашающий для глаз, в действительности был с довольно пугливым сердцем и не знал, что делать. Хотя мог иметь силу, не знал, как её использовать.

Послушный, тихий, он давал себя ругать и поносить, не показывая ни большого ума, ни избытка услужливости. Тяжёлый во всём, попав на двор и познакомившись с Верханцевой, которая ради него старалась немного омолодиться, поила его и кормила, он пошёл под её власть и стал покорным слугой.

Однажды вернувшись с охоты к Зони, он был так встревожен и удручён, что долго не могла добиться от него ни слова.

Только после нескольких кубков тёплого вина, осмелевший и остывший, он начал рассказывать то, чему был свидетелем.

Епископ Павел, по старой привычке, на охоте, когда гонялся за зверем, забывшись и загоревшись, в этот день забился в трущёбы, преследуя козу, которую, ранив копьём, надеялся поймать. Ворон скакал за ним в некотором отдалении.