На стороне добра

Глава 6. Добрые системы

Психолог Дэн Бэтсон подвергал семинаристов стрессу поодиночке, и их эмпатия снижалась. Мы с коллегами убеждали людей, по одному за раз, что эмпатию можно развивать, и они это сделали. Тони Макалир с глазу на глаз консультирует членов ксенофобских группировок, а Рэймонд Мар изучает на отдельно взятых читателях, как художественная литература способствует взаимопониманию.

Большинство наджей, о которых нам известно, развивают эмпатию в строго контролируемых условиях, например в лабораториях и на консультациях. Но мы не живем изолированно, а являемся частью мира, где правят социальные нормы — убеждения, взгляды и обычаи, разделяемые обществом и организациями. Нормы влияют на нас самым непостижимым образом[229]. Еда кажется вкуснее, лица красивее, а песни интереснее, если нравятся окружающим. Мы мусорим и голосуем с оглядкой на других. Степень, до которой нас выводит из себя скандал, воодушевляет кандидат на выборах или пугают климатические изменения, зависит от того, как к этому относятся люди вокруг нас.

Мы подражаем тому, что другие делают и думают, хотя об их мыслях можем только догадываться. И, к сожалению, чаще всего ошибаемся. А все потому, что за мнение большинства принимаем крайности, которые громче слышны. Когда-то психологи опрашивали первокурсников Принстона через несколько недель после начала учебного года и вторично весной[230]. Им задавали два вопроса: «Как часто вы злоупотребляете алкоголем?» и «Как часто первокурсники Принстона в среднем злоупотребляют алкоголем?»

Осенью студенты относились к такому досугу прохладно, но считали, что в среднем интерес к нему выше. В этом и заключалась ошибка: из их же мнений по определению и складывается средний показатель. Студенты чаще потчуют сокурсников рассказами о вечеринках с ледяными чиллерами[231], а не о том, как допоздна корпели над учебниками. Оригинальные мнения, высказываемые громогласно, вытесняют скромную картину реальности большинства, и у студентов складывается образ непросыхающего среднестатистического первокурсника. К весне злоупотребление алкоголем участилось. Первокурсники придумали норму и подстроились под нее.

Многие сильные культурные течения идут вразрез с эмпатией. Нам внушают, что успех не обходится без конкуренции, иногда жестокой. Как сказал Гордон Гекко в фильме «Уолл-стрит»: «Жадность проясняет, разъясняет и схватывает сущность духа эволюции». Этим он высмеивает интерес Дарвина к доброте: у тех, кто тратит время на помощь другим, меньше времени на новые идеи, и они остаются в хвосте. Как мы уже убедились, это миф — наделенные эмпатией чаще преуспевают во многих отношениях. Просто это еще не является общепринятым мнением.

В наш век раскола подобные нормы еще увереннее перевешивают личную склонность к эмпатии. Как и в примере с алкоголем в кампусе, эфир кабельного телевидения и социальных сетей заполонили радикальные мнения[232]. В них больше предвзятости, чем в любом из нас, но они привлекают столько внимания, что их легко спутать с мнением большинства. Аналитики объявляют, что противоположная сторона угрожает нашему существованию. Договариваться с чужаками, даже просто прислушиваться к ним — это предательство. Люди подлаживаются под воображаемые нормы, и это мешает им проявлять эмпатию.

Даже если Тони убедит очередного ксенофоба, тот вернется в свой круг — и его затянет обратно, в борьбу с неугодными. Бывший заключенный может обрести надежду, прочитав Хемингуэя, но на собеседовании ему откажут в трудоустройстве из-за криминального прошлого. Господствующие убеждения как земное притяжение: на секунду от них можно оторваться, но потом тебя утаскивает назад.

Есть нормы, поддерживающие эмпатию, и некоторые сейчас набирают обороты. Многие моральные революции начались с громкоголосых призывов прислушаться к переживаниям друг друга[233]. Бинтование ног в Китае и рабство в Соединенных Штатах продолжались много веков, пока народ не объединился ради их упразднения. На рубеже XXI века защитники прав сексуальных меньшинств мечтали о дне, когда однополые браки разрешат на всей территории США. Через пятнадцать лет мечта воплотилась. Осенью 2017 года The New York Times и The New Yorker сообщили о сексуальных домогательствах со стороны Харви Вайнштейна, чем заставили всех — и в особенности мужчин — задуматься о том, сколько страха и боли выпадает на долю женщин. За несколько последующих месяцев многие замаравшиеся в подобных делах актеры и преподаватели лишились работы, а в Алабаме впервые за двадцать пять лет избрали сенатора от демократов — а все потому, что люди отказались терпеть насилие.

Конформизм осуждают, но в этих случаях он принес обществу положительные перемены. Как показывают экспериментальные исследования, он заставляет делать добрые дела, например жертвовать на благотворительность или выступать против ксенофобии. Мы перенимаем друг у друга эмпатию[234].

В моей лаборатории мы провели несколько экспериментов. Их участники читали о том, как трудно жить бездомным, а потом мы им показывали, что сделали другие люди после прочтения этих историй (это мы выдумали сами). Половине участников дали понять, что они живут в мире добра, где все заботятся друг о друге. А другая половина узнала, что их окружают люди черствые, равнодушные. Обе половины поступили по примеру большинства — сочувствовали либо нет, если думали, что все так реагируют. Затем надо было от чувств перейти к действию: мы предлагали пожертвовать на ночлежку для бездомных. И чаще это делали те, кто думал, что сограждане тоже проявляли эмпатию, чем те, кого мы убедили, что такие вещи у других не вызывают жалости.

В этом исследовании мы сами создали эмпатические и неэмпатические нормы, и участники им подчинились. За пределами лаборатории нет необходимости ничего выдумывать.

В жизни полно примеров жестокости и доброты, счастья и страданий. Обращая внимание на положительные стороны, мы подталкиваем людей к здравым и добрым поступкам их же конформностью.

Именно это недавно осуществили те же исследователи, которые изучали употребление алкоголя среди студентов[235]. Первокурсников привлекали к групповым обсуждениям и демонстрировали, что на самом деле никто не пьет столько, сколько они предполагали. Просто указав студентам на норму, удалось снизить употребление алкоголя в последующий год.

То же касается эмпатической позиции группы. Гражданские ведомства, директивы отделов персонала и корпоративная этика — все это нормы в виде контрактов: согласие уважать позицию друг друга и изгонять несогласных. Эмпатия бывает не только индивидуальная, но и коллективная. Процветают те организации, которые ставят на первое место доброту, даже когда речь идет о выгоде. В 2012 году Google обнаружила, что ее самые успешные команды являются и самыми «человекоориентированными»: там все понимают и поддерживают друг друга[236]. В дизайнерской и консалтинговой компании IDEO поощряется взаимопомощь, а отзывчивость играет роль при отборе соискателей и в повышении[237].

Их примеру может последовать любая организация, частная и общественная, большая и маленькая, официальная и неофициальная. Мы не поодиночке боремся за эмпатию в жестоком мире. Мы — это сообщества, семьи, компании, команды, города и страны, и мы можем сделать доброту частью культуры и превратить ее в выбор каждого по умолчанию. Мы не только живем по нормам, мы сами их создаем.

Единственная девочка в семье, Сью Рар росла с шестью братьями и никогда не боялась драться. В начале карьеры в департаменте шерифа округа Кинг, что неподалеку от Сиэтла, она приехала на вызов утихомирить пьяного, приставшего к клиенту магазина. «Я ему сказала: “Слушайте, у нас два варианта. Вы либо попадете в тюрьму, либо сейчас уйдете и проспитесь, и никто не пострадает”».

Он ударил ее на полуслове, застав врасплох. «Я мгновенно отреагировала, но не так, как учили в полиции, а как я привыкла с братьями. Схватила его за волосы и дернула вниз, а пока он летел — врезала ему в пах».

С минуту они боролись, пока Рар не защелкнула наручники, проехавшись в процессе костяшками рук по асфальту. «Боли я не почувствовала в пылу драки. Мой инспектор ринулся к нам с криком, и потом он рассказывал: “Ты стояла с улыбкой до ушей, истекая кровью”». Вечером она сказала мужу: «Теперь я понимаю, почему мальчишки любят драться, — это так здорово!»

В полиции Рар пригодились и другие навыки из детства. «С братьями мне приходилось учиться манипулировать, хитрить и давить». В округе Кинг полицейские-новички первые три месяца работали под началом офицера полевой подготовки, который проверял, насколько они удовлетворяют требованиям профессии и в том числе владеют ли рукопашным боем. Сью была единственной, кто ни разу не применил силу за этот срок (он закончился до того случая, который я только что описал). И эта графа осталась в бланке офицера полевой подготовки незаполненной.

Сейчас Рар возглавляет обучение полицейских всего штата Вашингтон. За полдюжины лет она реорганизовала систему и добавила новые требования в надежде вернуть в профессию утраченную эмпатию.

Современная охрана правопорядка, какой мы ее знаем, на удивление молода[238]. Двести лет назад даже в Лондоне улаживали беспорядки и вершили суд разрозненные силы. К 1820 году стало очевидно, что столица нуждается в более организованном поддержании порядка, но многие граждане с этим не согласились. Им представлялись марширующие по улицам войска, посягающие на их свободы. Задачу развеять их страхи возложили на сэра Роберта Пиля, британского министра внутренних дел. Пиль был блестящим ученым и ловким политиком, позже он отслужил два срока на посту премьер-министра Великобритании. Он понял, что полиция справится со своими обязанностями только при содействии граждан и полном их доверии.

В 1829 году Пиль представил закон о лондонской полиции, предусматривающий штат в несколько сотен констеблей (их до сих пор называют «бобби»[239] в его честь). Жизнь у них была незавидная. Они работали семь дней в неделю, не имели права голосовать и без разрешения не могли ни жениться, ни отобедать с простыми гражданами. Их обязали носить униформу — темно-синие кители и шлемы — даже в нерабочее время, чтобы граждане были уверены, что за ними не шпионят. Вместе с законом Пиль предложил схему обеспечения правопорядка, которая сегодня кажется откровенно идеалистической. «Власть полиции, — писал он, — зависит от общественного одобрения ее существования, действий и поведения». Он потребовал, чтобы офицеры «применяли физическую силу только в случаях, когда увещевания, внушения и предупреждения бесполезны». И добавил знаменитое высказывание: «Полиция — это народ, а народ — это полиция».

Перебравшись через Атлантический океан, новая схема правопорядка принесла с собой идеи Пиля. Американские полицейские офицеры служили по месту жительства. Они арестовывали грабителей, но еще курировали столовые для бездомных и помогали иммигрантам искать работу. Вознаграждали их не за количество арестов, а за обеспечение порядка[240]. В XX веке полиция стала профессиональнее и дальше от народа, но сотрудничество с жителями все еще считалось основной частью полицейской работы. Офицеры страны обязывались «сотрудничать с общественностью» — несколько туманная, но человечная формулировка подразумевала такие вещи, как игра в баскетбол с населением и посещение местных мероприятий вроде ярмарок выпечки.