На стороне добра

Глава 7. Двойственность цифровой эпохи

В 2007 году иракский художник Вафаа Билал предложил всем желающим расстрелять его — по интернету. Тремя годами ранее его брат Хаджи был убит в родном городе Эн-Наджаф снарядом, выпущенным по наводке дрона. Горюющий Билал посмотрел интервью с «пилотом» дрона, которая палила по Ираку, сидя в провинции Колорадо. Она весело рассказывала о своей работе, так что убийства казались еще менее ужасными, чем в видеоиграх. «Я был в шоке, — вспоминает Билал, — что Хаджи убила какая-то девушка, нажав кнопку в тысяче миль от него… и понятия не имеет, какие страдания причинила его родным»[269].

Он должен был бы ее ненавидеть, но понимал, что она поступила так не из какого-то особенного садизма. Управляемое технологиями насилие не воспринимается как насилие, потому что управляемые технологиями люди не воспринимаются как люди. Билал решил устроить выставку под названием «Дома неспокойно» (хозяин галереи оказался против первоначального варианта «Пристрели иракца»). В чикагской Flatfile Gallery он обустроил спартанскую комнатку с белыми стенами, кроватью, компьютерным столом и пейнтбольным ружьем. Оно крепилось на маленькой турели и наводилось удаленными пользователями с помощью веб-камеры, закрепленной на стволе. (Билал позаимствовал идею из практик расстрела дистанционно управляемым оружием запертых в клетках животных.)

Пользователям надо было залогиниться, прицелиться и сделать любое количество выстрелов. В комнате Билал пробыл тридцать дней.

За это время ружье выстрелило около шестидесяти тысяч раз, это примерно раз в сорок пять секунд, круглосуточно. Билал закрывался листом плексигласа на время сна, если вообще мог уснуть от шума, или уже так уставал, что ничего не слышал. За первые несколько дней эксперимента комната превратилась в картину Джексона Поллока в канареечных тонах. Десятки стрелков одновременно наводили на цель. Серверы не выдерживали трафика. Стрельба велась из 138 стран, и одновременно в чат сыпались издевки, кто-то написал «смерть террористу».

Некоторые направили бы оружие (или наорали) на Билала, находясь с ним лицом к лицу. Но он полагает, что большинство стреляли только потому, что интернет обеспечил эмоциональную дистанцию. Сейчас это настолько очевидная истина, что уже не оспаривается. Технологии считаются величайшей угрозой эмпатии в нашем веке.

В преддверии Всемирной выставки 1964 года The New York Times спросила у Айзека Азимова, каким он видит это событие через пятьдесят лет. Он ответил, что повсюду будут электролюминесцентные панели. С их помощью «люди продолжат отгораживаться от природы и создавать более пригодную для себя среду». После закрытия проекта «Дома неспокойно» появились Instagram, Uber, Airbnb, Kickstarter, Bitcoin, Tinder и iPhone. Заработать деньги, найти друзей и любовь и выбрать идентичность можно онлайн, и мы не расстаемся с интернетом. В 2007 году взрослый американец в среднем проводил со смартфоном восемнадцать минут в день, а в 2017-м уже четыре часа[270].

Будущее Азимова — это наше настоящее. Многие этим обеспокоены и считают, что технологии сделали нас тупее, грустнее и злее, чем раньше[271].

Цифровизация несет психологические издержки. В одном эксперименте мы с коллегами приводили участников в стэнфордскую мемориальную церковь. У одних мы забрали телефоны, а других попросили снимать происходящее и публиковать в Facebook. И как ни странно, те, кто фотографировал, запомнили меньше[272]. Объем внимания сужается за прокручиванием бесконечных новостных лент в соцсетях.

Роберт Вишер придумал термин Einfühlung, или «вчувствование», — лингвистический предшественник эмпатии[273]. Он был не психологом, а теоретиком искусства, и вчувствование считал состоянием пристального внимания, позволяющего узреть истинное эмоциональное значение скульптур и произведений живописи. Если связь между людьми — такой же процесс взаимного постижения, то интернет — это благо. Мы можем наблюдать миллионы жизней в любой стране такими, какими люди их показывают, и взамен делиться своими. Новостные агентства, издатели и прочие посредники больше не будут нам указывать, о ком и о чем переживать. С технологиями полет сознания доступен всегда и везде.

Философ Питер Сингер считает, что наш «круг заботы» расширяется и постепенно преодолевает границы семьи, города и страны. Благодаря интернету скоро в него войдет все человечество. В оптимистичном заявлении 2014 года Марк Цукерберг сказал: «Видимо, самое главное изменение», которое принесут социальные сети, «это чувство причастности ко всему человечеству. Сегодня мы слышим голоса и видим творчество только трети населения земного шара… А завтра, если повезет, в интернете будут буквально все»[274].

Прошло несколько лет, и прогноз Цукерберга оказался до смешного ошибочным. Что пошло не так?

Технологии позволяют «видеть» беспрецедентное число людей, но отдача от этого никакая по сравнению со старым добрым личным контактом.

Реальное общение насыщеннее и многограннее: мы заметим искорку в глазах друга, когда он рассказывает о новой девушке, и уловим неуверенность в интонации, когда он говорит, что на работе все отлично. Мы видим радость и слышим сомнения. Эмоции буквально осязаемы, и их легко передать. Чем больше времени мы проводим среди людей вживую, тем больше заботимся об их чувствах[275]. Онлайн социальная жизнь сводится к строчке текста и картинке. И молодому поколению это полностью заменяет личное общение.

Пренебрегая встречами лицом к лицу, мы отказываемся от лучшего в мире полностью натурального тренажера эмпатии. Снизились ли наши способности к общению?[276] Трудно сказать. За последние тридцать лет вместе с развитием технологий эмпатия снижалась, хотя «одновременно» еще не означает «вследствие». Но кое-что удручает: в странах, где интернет использует больше народу, средний уровень эмпатии ниже, а у тех, кто много времени проводит онлайн, в соцсетях и на игровых платформах, хуже взаимопонимание с окружающими. Читая слова собеседника и не слыша голос, его проще дегуманизировать — особенно если вы с ним не согласны.

Хотя мы «видим» людей в интернете, это скорее сужает, чем расширяет горизонт. Заваленные неперевариваемым количеством постов и статистики, мы вынуждены выбирать, на что направить внимание. И тем самым подкармливаем психологическую лень. Мы выискиваем факты, уже соответствующие нашим убеждениям, и варимся в среде аналогично мыслящих людей. Кроме того, мы склонны верить эмоционально ободряющим рассказам: используем эмпатию для демонстрации своей правоты.

На практике это можно наблюдать в проекте Wall Street Journal под названием Blue Feed, Red Feed («синяя лента», «красная лента») — агрегаторе постов Facebook левого и правого толка. Читатель выбирает политический вопрос и смотрит, какие результаты на него выдает социальная платформа левым и правым. Это азбучный пример предвзятости подтверждения: факты и статистика невероятно различаются в «красной» и «синей» лентах.

Более того, ленты вызывают противоположные эмоции. Выберите аборты, и Blue Feed, Red Feed покажет два мира жертв. Слева под угрозой находятся права женщин. В Сальвадоре женщину, родившую мертвого ребенка, приговорили к тридцати годам тюрьмы, потому что в этой стране аборты под строгим запретом. Справа — врачи по частям извлекают младенца. Или иммиграция: слева дети, разлученные с родителями, справа — убийца и нелегальный иммигрант оправдан.

Хотя эффект от обеих лент одинаковый. Читателю муторно, грустно или он выходит из себя — в зависимости от степени сочувствия к жертвам. Но при этом жертва для одной стороны является преступником для другой. Конечно, для такого эффекта интернет не обязателен. На Юге при законах Джима Кроу суд Линча, как правило, начинался с сочувствия к белой женщине, предположительно (но на самом деле редко) изнасилованной чернокожим. Интернет подпитывает ненависть, как горючее огонь. В недавнем опросе люди сообщали, что чаще возмущаются чем-нибудь увиденным в интернете, чем в газете, по телевизору или в личном общении[277].

Нас тоже онлайн воспринимают иначе, особенно если вместо имени и лица у нас ник и аватар. У анонимности свои преимущества: она позволяет безопасно организовать протест в тоталитарном режиме и обсуждать свою сексуальную ориентацию, не боясь разоблачения. Но она же лишает главного компонента — доброты. Как вы уже знаете, когда люди несут друг перед другом ответственность — например, в маленьких сообществах, — жестокость слишком дорого обходится по социальным меркам. Анонимность освобождает от этих ограничений, перерезая тормоза социального обмена. Отсюда в интернете столько катастроф.

Те, кто расстреливал Вафаа Билала, и те, кто желает друг другу насильственной смерти в комментариях, работают под покровом виртуальной темноты. Тролли тратят кучу времени и сил на гадости[278]. Анонимность искушает примерить на себя жестокость, зная, что за это ничего не будет. Только жертвы пострадают.

Агрессия проникает из интернета в их дома, комнаты и постели. Возможно, это объясняет, почему из-за кибербуллинга подростки чаще совершают попытки самоубийства, чем из-за обычного буллинга[279].

Даже если человек предъявляет в интернете настоящее имя и лицо, его образ в цифровом мире чаще всего отличается от аналоговой версии. В соцсетях всем хочется выглядеть лучше, чем на самом деле. Подолгу просиживая в Facebook, люди впадают в уныние[280]. Скорее всего, потому, что их знакомые и бывшие коллеги только и постят, как сплавляются по рекам на закате, а в действительности листают ленту, сидя на работе под лампами дневного света.

В социальных сетях удобно поносить чужаков[281]. Эмоциональными твитами на политические и этические темы чаще делятся другие пользователи, особенно если согласны с утверждением. Ретвиты — самая ценная награда в Twitter: неопределенные, крошечные дозы одобрения, подкрепляющие все, что бы там ни было написано. Вот почему в этой сети процветает трайбализм. Старомодные медиа давали нам громкие, радикальные мнения, и мы к ним склонялись, а теперь можем сами их выражать.

Все это неслучайно. Раз эмпатия разрушается онлайн, значит, так и было задумано. В 2016 году в преддверии президентских выборов в США появились сфабрикованные слухи. Российские тролли не просто выкладывали дезинформацию, они затрагивали самые больные расовые, религиозные и экономические вопросы государства. Реклама нацеливалась на племенную идентичность и сеяла страх и ненависть по отношению к противоположной стороне — при содействии Facebook и других платформ. Многие больше верили фальшивому контенту, чем традиционным медиа. Информационная демократия подорвала национальную посредством эмпатии[282].

Facebook и Twitter зарабатывают на выплаты акционерам, не делая пользователей счастливыми, а удерживая их в интернете. И делают это с помощью алгоритмов искусственного интеллекта, имеющих доступ к головокружительным объемам информации о нашей жизни онлайн — какие сайты мы посещаем, что постим, какие запросы пишем в Google посреди ночи. Мы нужны им, чтобы прокручивать страницы. Ради этого они зачастую апеллируют к нашим слабостям. Страдающего биполярным расстройством в маниакальной фазе завалят рекламой выходных в Лас-Вегасе. Перепалка между родственниками в Facebook собирает зрителей, как автомобильная авария на шоссе. И если вы обратите на нее внимание, в следующий раз алгоритмы покажут вам что-нибудь похожее наверху ленты.