Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917)

Третье дно Великой реформы

Впрочем, для читателя, уже знакомого с лексиконом Русской идеи, ничего неожиданного здесь нет. Поскольку Великая реформа практически совпала с изгнанием России со сверхдержавного Олимпа, иначе и быть не могло. Российские политические элиты ответили на это унижение точно так же, как ответили бы элиты любой другой вчерашней сверхдержавы: фантомным наполеоновским комплексом. И так же, как во всех подобных случаях, центральной идеей внешней политики России должна была отныне стать идея РЕВАНША.

А поскольку Крымская война не оставила сомнений, что один на один России с Европой не совладать, реванш предполагал необходимость искать незападных союзников. Для новой идеи-гегемона — славянофильства, — обретавшего, как мы уже говорили, собственную внешнюю политику, причем обретавшего ее именно по причине поражения в «священной войне» за освобождение славян, не было вопроса, где этих союзников искать. Конечно же, в порабощенном славянстве.

Началось все, впрочем, с критики покойного царя-неудачника. Ясное дело, критиковали его националисты не за то, что возмущало в его царствовании либеральную молодежь, не за «подавленное нравственное чувство» и не за «остановленное умственное развитие». Критиковали в двух словах за то, что, отмежевавшись от Европы МОРАЛЬНО, он слишком долго не решался отмежеваться от нее ПОЛИТИЧЕСКИ. А когда, наконец, решился, сделал это неуклюже и нелепо. Точнее других сформулировала эту критику фрейлина молодой императрицы Анна Федоровна Тютчева: «Николай считал себя призванным подавить революцию. Но он ошибался относительно средств, которые нужно было для этого применить. Он пытался гальванизировать тело, находящееся в стадии разложения, — еретический Запад — вместо того, чтобы дать свободу прикованному цепями, но живому рабу, славянскому и православному Востоку, который призван внести в мир живое искупительное начало».

Вот такая племенная мифология овладела российскими политическими умами — в тот самый исторический момент, когда молодежь и «наиболее разумная часть дворянства» мечтали о конституции, свободе и всеобщем просвещении, а «молодые реформаторы» — о крестьянской России с равенством, но без свободы. Так выглядело третье дно Великой реформы. Все, так сказать, смешалось в доме Облонских. Не одних лишь молодых реформаторов искалечил, похоже, николаевский «деспотизм». Страна была решительно не готова к тому, что ей предстояло. Вот что пророчески писал царю о Великой реформе Герцен: «Не распутав окончательно старого узла, она навязала к нему столько новых петель, что если не поспешить их распутать, узел затянется до того, что его разве мечом или топором разрубишь».

Мы знаем, увы, что прав оказался Герцен: обманутые ожидания молодежи обернулись террором, политическим кризисом и цареубийством. Еще опаснее оказалась племенная мифология политиков (вошедшая в историю под именем панславизма). Опаснее потому, что на практике означала она необходимость расчленения Австрийской и Оттоманской империй, под эгидой которых и пребывали эти самые «живые рабы», за судьбу которых Россия так безответственно принимала отныне на себя, простите за оксюморон, ответственность. Короче, означала она большую войну. И война эта потребует одеть в солдатские шинели десять миллионов крестьян и дать в руки оружие нереформированному «мужицкому царству». И когда поднимут большевики это неграмотное «царство» против европейской России, оно сметет ее вместе с ее великой культурой. Узел, затянутый Великой реформой, и впрямь будет разрублен топором.