Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917)

Ошибка Столыпина

Нет сомнения, что здравомыслящая часть высшей петербургской политической элиты была согласна с Милюковым. Столыпин не раз публично заявлял, что «наша внутренняя ситуация не позволяет нам вести агрессивную политику». С еще большей экспрессией поддерживал его министр иностранных дел Извольский: «Пора положить конец фантастическим планам имперской экспансии». И уж, во всяком случае, вступаться за отвязанную Сербию было для России, как все понимали, смерти подобно. Ведь за спиной Австро-Венгрии, которую отчаянно провоцировали сербы, стояла европейская сверхдержава Германия. Но и не вступаться за них перед лицом бешеной патриотической истерии могло означать политическую смерть, как на собственной шкуре испытали в 1912 году Сухомлинов, а в 1913-м Милюков. Вот перед какой страшной головоломкой поставила предвоенную элиту царствовавшая в тогдашней России очередная, панславистская, ипостась славянофильства.

Единственным человеком, чья репутация спасителя России могла противостоять панславистскому шторму, был Столыпин. Во всяком случае, в 1908 году — пока страх перед революцией еще не окончательно развеялся в придворных кругах. И тут совершил он решающую ошибку: он недооценил опасность (или, как мы уже говорили, понял, что бессилен ее остановить). Впрочем, внешняя политика вообще мало его занимала. От нее требовал он лишь одного — мира. По крайней мере, на те два десятилетия, что нужны были ему для радикальной «перестройки» России. Его увлеченность своей крестьянской реформой понятна.

Но простительно ли было председателю Совета министров не обращать внимания на то, от чего сходил с ума его собственный министр иностранных дел? На то, что один неосторожный шаг Сербии — а Россия, как мы уже знаем, удержать ее от такого шага не могла, — и камня на камне не осталось бы от всей его «перестройки»? И достаточно ли было для того, чтобы ее спасти, делать время от времени антивоенные заявления?

На самом деле требовалась столь же радикальная переориентация внешнеполитической стратегии России, какую предпринял он в политике внутренней. И для этого следовало, по меньшей мере, создать столь же квалифицированную команду, какую создал Столыпин для крестьянской реформы. Днем с огнем искать людей, способных предложить принципиально новые идеи. Ничего этого, увы, Столыпин не сделал. Даже не попытался. Потому, собственно, и назвал я его фигурой трагической: не посмел идти против самодержца. Даже во имя спасения дела своей жизни. И вдобавок еще не понимал, что для царя и его окружения он всего лишь мавр, которого вышвырнут, едва убедятся, что он свое дело сделал. Не понимал, что время работает против него и надо спешить.

Так или иначе сильную внешнеполитическую команду Столыпин после себя не оставил, «людей с идеями» не нашел. И это особенно обидно потому, что для этого и ходить далеко не нужно было. Человек, предлагавший своего рода ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИЙ ЭКВИВАЛЕНТ столыпинской реформы, был под боком, в его собственном МИДе лишь двумя ступенями ниже министра.