Лица

Эти признаки явного прагматизма, не имеющие ничего общего с натуральными человеческими чувствами, родились у Андрея, конечно, не в детском саду. Но что сделал детсад, чтобы изменить неверную ориентацию Андрея? «Я никогда не дружил со слабыми, — сказал он мне. — С ними дружить, так и тебя за слабого примут!» Беря урок у действительности, он уже в саду пришел к необходимости поиска сильных друзей и совершенно естественно, пользуясь их защитой и покровительством, стал нападать на слабых — во имя самоутверждения. Позже, в школе, Андрей наймет себе в защитники известного в округе хулигана, как когда-то Зинаида Ильинична Малахова нанимала чертежника, и будет платить ему деньги по установленной таксе.

Давайте зададимся вопросом: что в конечном итоге является нравственной основой для совершения противоправных деяний? Эгоизм и потребительские тенденции, — и то и другое в избытке было у Андрея, причем его потребительство касалось не только материальной сферы, а любой, поскольку он научился корыстным образом использовать и чужое расположение, и чужой ум, и чужую физическую силу.

Детсад не только не блокировал эти чрезвычайно «перспективные» начала в характере нашего героя, но в какой-то степени даже способствовал их развитию — вот в чем беда. А могли педагоги что-нибудь предпринять? Могли, хотя никто не говорит, что дело это легкое: «лепить» человека и «делать» то, как вещь, как неодушевленный предмет, невозможно, ибо он не обладает свойствами глины и не пассивен. Андрей, вероятно, оказал бы яростное сопротивление и не дался бы так просто в руки педагогам. Однако, если бы они включили его в какую-то деятельность, любыми правдами и неправдами нарядили хоть «зайчиком», они бы вызвали его собственную активность, с помощью которой уже можно заниматься перековкой характера.

Но «воспиталки» того детсада, судя по воспоминаниям Андрея, занимались только тем, что «всех воспитывали», иными словами, ограничивали круг педагогических забот одергиванием быстро бегущих и громко кричащих, заучиванием с детьми «когда я ем, я глух и нем» и наблюдением за общим порядком, то есть самым легким делом, для которого не требуется даже педагогического образования: пасли детей. А тут нужна была тонкая, ювелирная, «штучная» воспитательная работа.

И вот я снова, теперь уже вполне конкретно, ставлю вопрос о «благе», волнующий меня с самого начала. Конечно, безусловным благом было бы для Андрея изъятие его из т а к о й семьи, в которой он реально воспитывался. Но не меньшим благом для него явилось бы и изъятие из т а к о г о реального детского сада, в котором он оказался. Стало быть, если мы образно представим себе детсад «папой», а семью «мамой», мы вынуждены с горечью констатировать, что Андрей Малахов был «круглым сиротой».

ОДИН УРОК ЛИТЕРАТУРЫ. Я пришел на урок литературы в 10-й «Б», тот самый, в котором должен был учиться Андрей Малахов, не будь он колонистом. На моей парте было написано перочинным ножиком: «Кто здесь сидит, того люблю, кладите в парту по рублю», а чуть ниже некто тоже остроумный довырезал вполне практическое: «А я приду и рупь возьму».

Парты, выкрашенные в зеленый цвет, были маленькие и неудобные, впрочем, скорее всего это школьники были слишком большие, «не от этих парт»: промышленность едва поспевала за акселерацией. Все юноши, безропотно подчиняясь дисциплине, носили аккуратные стрижки, зато все девушки поголовно были Маринами Влади: прямые распущенные волосы лежали на их плечах, что выглядело, по крайней мере, современно. И только у одной была тяжелая коса, которую она поддерживала, когда хотела предоставить голове свободу движения.

По всей вероятности, класс был обычный, каких сотни и тысячи, но каждая деталь и подробность этого класса казались мне исполненными особой значительности, поскольку я имел дело со средой, в которой долгое время жил преступник.

Урок посвящался «Поднятой целине». Все внимательно слушали, и я вместе со всеми, довольно скучное изложение знаменитой притчи по поводу человеческой сути, без которой каждый из нас выглядит голым, словно вишневая косточка. Мораль заключалась в том, что к людям надо подбирать ключи, чтобы познать глубины их душ. Здесь учительница сказала: «А теперь запишите», — и школьники записали под диктовку вышеизложенную мораль, как я понимаю, совершенно не оплодотворив ее собственными размышлениями. Пока они это делали, я думал об Андрее Малахове, невольно примеривая на него тему урока. И если по роману смысл притчи должен был усвоить Давыдов, дабы не рубить сплеча, а находить подход к каждому коммунару, без чего не мог двигаться вперед, я перекладывал мораль на плечи школьного педагогического коллектива, который был обязан познать суть Андрея Малахова, без чего не мог рассчитывать на успех в деле воспитания.

Должен сказать, перед тем как явиться на урок литературы, я беседовал с директором школы Клавдией Ивановной Шеповаловой. Она и не думала скрывать беспокойства — нет, не за судьбу Андрея Малахова, «уже покатившегося — не остановишь», как она выразилась, — за честь коллектива, на которую «скандальная история одного ученика клала свою тень». В кабинет Шеповаловой были приглашены педагоги, помнившие и знающие Малахова, и все они подтвердили, что он был «трудным», что на него потратили много сил, возились с ним годами, и от того, что результат оказался печальным, виноват кто угодно, но только не школа, и я не должен делать вывода о неспособности педагогического коллектива.

— Хотите знать, почему он попал в тюрьму? — с академической уверенностью произнесла Клавдия Ивановна. — Жажда приобретательства превалировала у него над жаждой знаний!

«Мне бы такую ясность», — с завистью подумал я про себя, но вслух ничего не сказал, испытывая традиционную робость перед учителем. Однако что-то не устраивало меня в позиции педагогов, я, кажется, разобрался потом, что именно, но расскажу об этом позже, а пока вернусь в 10-й «Б», урок в котором уже шел к концу. За пять минут до звонка школьникам были розданы домашние сочинения, проверенные учительницей, и по моей просьбе мне вручили с десяток. Когда я просматривал творчество выпускников, за моей реакцией внимательно наблюдала девушка с тяжелой косой, единственная оставшаяся на перемене в классе, так как была дежурной.

— Ну что, у нас есть оригинальные личности? — спросила она, заметив, что я перевернул последнюю страницу.

— А вы как думаете?

— Думаю, что нет и быть не может. Во всяком случае, по сочинениям этого не обнаружить.

— Так уж категорически?

— Скоро экзамены, — сказала она, — минута час бережет, и потому источник для всех один: читальный зал.

— Унификация мышления?

— Вот именно. Я где-то читала, что чем меньше у людей времени, тем одинаковее они думают.

— Возможно, — сказал я. — А где ваше сочинение?

Она протянула тетрадь, на обложке которой было написано: «Татьяна Лотова». Я раскрыл на середине, бегло взглянул и вслух прочитал: «Человек должен любить жизнь!»

— Вполне оригинальная мысль, — съязвил я.

— Из «…надеюсь, что это взаимно», — улыбнулась Лотова и перекинула косу за спину.

Уже звенел звонок с перемены.

— Татьяна, — спросил я, — вы вспоминаете Андрея?

— Какого?

— У вас был один Андрей в классе.

— Я так и подумала. А зачем?

Действительно: зачем? Сомкнув ряды на месте… — я чуть было не сказал «павших», хотя в данном случае лучше сказать «падших», — они, вероятно, топали вперед, не оглядываясь и не испытывая потребности оглянуться.

На том мы и прервали нашу беседу. Я многого еще не знал. Не знал, например, что у Татьяны Лотовой было больше, чем у других, оснований ответить на мой вопрос иначе.

СЛЕПОЙ КОНДУИТ. — Как ты думаешь, Андрей, что сказали бы о тебе твои бывшие школьные товарищи, если бы их спросили?

— У меня не было в школе товарищей.

— Хорошо, назовем их по-другому: одноклассники.

— Чего бы сказали? Да ничего. Что я достукался.

— А педагоги? Как бы они оценили твое поведение и твои способности?

— Смотря кто. Галина Васильевна сказала бы, что способности по математике были, но не занимался. А Дуся — что вел себя, ну, в общем, плохо, и что я дурачок.

— А на самом деле?

— Какой же я дурачок? Я средний, есть и похуже. Но хитрый, хитрее многих…

«Дуся», Евдокия Федоровна, была классным руководителем Андрея. «Как сейчас», она помнит их первое знакомство, состоявшееся шесть лет назад, когда молодая учительница впервые переступила порог класса. Ей дали 2-й «Б» в середине учебного года, она волновалась, «дрожала, словно осиновый лист», и предчувствия ее не обманули. Но, прежде чем рассказать о подробностях злополучного знакомства, я коротко изложу события, тому предшествующие.

Нетрудно предположить, что Андрей был внутренне не подготовлен к школьному коллективу. Горький детсадовский опыт, постоянно ощущаемый дефицит защиты, сложная домашняя ситуация и неправильные жизненные установки, к тому времени уже достаточно сложившиеся, сделали свое дело: мальчишка был неконтактным, недоверчивым и готовым ко всему. Если отбросить причины, которые привели Андрея к такому состоянию, я мог бы сказать, что он сам виноват в несложившихся отношениях с классом. Когда Андрей, весь ощетинившийся, в первый же день учебы пожелал сидеть за партой один, понять его мог только тот, кто знал его печальную предысторию. Класс, разумеется, не знал, за что винить его совершенно невозможно. Короткая перепалка Андрея с учительницей закончилась поражением строптивого ученика, соседа ему все-таки дали, но с этого момента коллектив не то чтобы исключил Андрея из своего состава, а как бы отодвинул в сторону, чтобы лучше и пристальнее его разглядеть.

«Разглядка» была не в пользу Андрея. Очень скоро дети увидели, что он замкнут, коварен, злопамятен, не дает сдачи и предпочитает мстить из-за угла. Все эти малосимпатичные черты, конечно, не способствовали сближению Андрея с коллективом, хотя общая ситуация еще не была угрожающей и, возможно, не стала бы таковой, оцени ее педагоги вовремя. К сожалению, сделать этого они не могли по «техническим» причинам: за полтора учебных года в классе сменилось трое учителей — по обстоятельствам, ни от кого не зависящим. Каждый из троих, не успев всерьез заняться Малаховым, приходил тем не менее к выводу: мальчишка явно «не тот», а почему «не тот», выяснить уже не было времени. И получилось, что никто не помешал классу принять нашего героя таким, каким он был, но без прошлого, без «биографии» и, стало быть, без активного желания его понять и помочь ему как-то переделаться.

На этом весьма неблагоприятном фоне шепелявость Андрея оказалась просто роковой, тем более что в противовес ей не нашлось никаких заметных достоинств. Сначала дефекты речи вызывали оживление в классе, потом откровенный смех, а вскоре, когда Андрей, отвечая урок, вместо «шило» сказал «фыло», класс не выдержал. Учительница, одна из «временных», то ли считая нецелесообразным вмешиваться, то ли из-за душевной черствости, то ли нуждаясь в разрядке после четырех утомительных часов занятий, не только не остановила класс, но и сама рассмеялась, — можете представить себе, что творилось с детьми, как они веселились. Тогда же родилось обидное для Андрея прозвище Филин, которое он, заработав в первом классе, пронес затем через все годы обучения в школе, через воровскую шайку и несет теперь через колонию. Ничего «филинского» в его внешности и в поведении, конечно, не было, но произошла одна из тех странных «химических реакций», когда мы точно знаем первичный элемент, вложенный в колбу, и можем лишь догадываться, как он превращался в вещество с совершенно новыми свойствами: шило-фыло-фило-филя-филин!