Венеция. Под кожей города любви

— Она говорит: почему ты всегда так внимательна к гостям и никогда — ко мне?

Тесные улочки выводят нас к мастерской, закопченной и тесной. Здесь делают из кожи необыкновенную обувь, она громоздится в витрине, напоминая изысканные пирожные. Вот незатейливые золотистые башмачки в стиле восемнадцатого века, вот длинные клоунские туфли с помпонами на пятках, а вот жеманные викторианские сапожки с пуговицами на боку, все в розовых и черных брызгах. В глубине мастерской молодая женщина с вьющимися темными волосами обрабатывает пунцовый лоскут кожи: прострачивает его на швейной машинке из чугуна. Со спокойного лица не сходит легкая улыбка.

— Все это она делает сама, — говорит Джиневра, когда мы входим. — О ней рассказывают историю… Якобы, когда она была совсем юной, однажды она проснулась и сказала: «Мне нужно делать туфли… Я буду делать туфли». Она пришла в эту мастерскую и обратилась к мастеру: «Вот я. Я хочу учиться». А он, представляешь, ответил: «О, ты еще слишком мала, девочка. Уходи и подумай получше, ты ведь можешь заняться чем-то другим, например, выйди замуж, а это дело не для тебя…» Тогда она поступила на знаменитые курсы, где учат делать обувь, — лучшие курсы в Италии. И через три года снова пришла сюда, постучала в дверь и сказала мастеру: «Я научилась. Теперь ты учи меня». Она не уходила, пока он не взял ее к себе. А теперь дело принадлежит ей.

История меня задевает, но я не произношу вслух того, о чем подумала: если бы в эту дверь постучал семнадцатилетний парнишка, вдохновленный мечтой и полный энергии, мастер, пожалуй, вцепился бы в него, тряс бы его восторженно за плечи, нахваливал бы за такое решение, познакомил бы со своим отцом, дядей и всеми братьями и тут же усадил за работу без всяких трехлетних курсов.

Мы отправляемся на Кампо Санта-Маргерита, самую оживленную площадь Венеции с множеством кафе и баров. Кого только не встретишь в этой толчее: туристы, респектабельные семьи, старики и дети-сорванцы, торговцы и подсобные рабочие, толкающие перед собой грохочущие деревянные тележки с мусором. В одной лавчонке, «Pizza al Volo» («Пицца в полете»), продают пиццу на вынос, в другой предлагают табак, открытки и марки, в третьей — всякую дешевую всячину от старых школьных учебников до штепсельных вилок и носков.

В центре обнаруживаются древние и очень сухие деревья. Чайки злобно атакуют рыбные палатки, в дневное время обычно закрытые. Мимо с озабоченным видом проходит священник лет пятидесяти.

— Я вот все думаю, а так ли необходимо священникам надевать свои облачения, когда они выходят в город, — говорю я Джиневре. — Может, они это делают просто, чтобы…

— Привлечь внимание женщин?

— Ха! Да нет! Я хотела сказать, чтобы получить бесплатный кофе или что-то в этом роде.

— Я ходила в католическую школу, священники там все были старые и — фу! — морщится она. Стеф хмуро кивает в знак согласия. — Они всегда говорили: «В чем ты хочешь сознаться? Не бойся, подойди и шепни мне на ушко, расскажи мне все». А я всегда спрашивала: «А почему бы нам не пойти в эту маленькую комнатку?..»

— Исповедальню, — подсказываю я.

— Да. А почему бы нам не пойти в исповедальню? Но они всегда отвечали: «Нет, все о’кей, просто скажи все быстро, исповедальня нам ни к чему».

— Подойди и сядь ко мне на колени…

— Вот-вот. Хоть они и священники, но все равно… мужчины.

Я с пониманием киваю. Всевозможные священники, монахи-бенедиктинцы (черные рясы) и монахи-францисканцы (коричневые рясы), которых я тут встречала, на вид не блещут добродетелью и любовью, а также, сказать по правде, здоровьем и энергией. У них какая-то странная походка вприпрыжку, разве что не переходящая в бег, словно они хотят скрыться не то от судебного пристава, не то от знакомого, которому задолжали.

Венеция — еще и пристанище разнообразных чудаков. Вот вечно пьяный краснорожий моряк лет пятидесяти, говорит на диалекте и продает всякое барахло прямо с борта лодки, стоящей на якоре в одном из каналов неподалеку от музея Пегги Гуггенхейм. Одна нога в лодке, другая — на каменном бортике, он демонстрирует рамки для фото с облезлой позолотой и ржавые перочинные ножи, глаза у него слезятся от солнца. А этот парень — владелец антикварной лавки, что напротив пиццерии «Arco». Ему на вид лет тридцать пять, под два метра ростом, худющий, бледный. На нем винно-красный бархатный пиджак, зеленые бархатные брюки, струящийся белый шарф, черный жилет — тоже из бархата — и белая батистовая сорочка, но все это великолепие висит на его фигуре, будто с чужого плеча. Удлиненное, удивительно застенчивое мягкое лицо. Волосы убраны в хвост по-женски, на глаза спадает челка. Он и сам похож на экспонат лавки древностей. Парень восседает на насесте в глубине своего магазинчика, вертит в длинных пальцах кулон слоновой кости и упражняется в английском, который в его устах звучит не без изящества:

— Если эта вещица вам не нравится, я сумел бы подобрать для вас что-то более подходящее.

— Странный он какой-то, — замечаю я, когда мы выходим из магазина.

— Так он же ненормальный, — мрачно отвечает Стефания. — Он один раз вечером подошел ко мне в баре, попытался со мной заговорить и сказал — представь, он это считает нормальным: «О, меня влекут ваши глаза, они гипнотизируют, зовут меня…» И это притом, что он явно голубой. И одевается всегда, как Оскар Уайльд, иногда с цветком…

Она щелкает пальцами, подбирая нужное слово.

— На лацкане? — пытаюсь я догадаться.

— Нет, с подсолнухом на длинной…

— На длинном стебле?

— Вот-вот. В руке.

Мы пересекаем небольшой канал, идем от Кампо Санта-Маргерита к Кампо Сан-Барнаба, а оттуда — к Академии изящных искусств мимо книжных лавок Толетта: романы, роскошно изданные книги по искусству, дизайну и архитектуре, и все это великолепие лежит в витринах небрежными стопками. А внутри? Магазинчики абсолютно пусты, ни единого покупателя. Кстати, я вообще почти не вижу в Венеции, чтобы люди читали. Что-то в этом городе словно оттягивает, отвлекает человека от какой бы то ни было умственной деятельности. Как будто есть что-то неправильное в том, чтобы отгородиться от него и уткнуться в книгу.

— Чувствую себя посрамленной, — говорю я Джиневре, когда мы заглядываем в книжный. — Смотри, сколько из этих книг переводные. И сколько стараний приложено, чтобы они красиво выглядели. В Англии у нас такого нет. Очень мало кого из иностранных авторов читают в переводах.

Джиневра кивает и испускает тяжкий вздох закоренелого книжного червя.

Прежде чем выйти на улицу, я обращаю внимание на удручающую деталь. В разделе итальянской литературы выставлены книги по меньшей мере сорока названий. Но среди авторов ни одной женщины. А еще утром, читая газету, я заметила: нет ни одной статьи журналиста-женщины, женских имен нет в списке штатных сотрудников, больше того — женщины не упомянуты ни в одной заметке. На всех фотографиях в газете — улыбающиеся мужчины в строгих костюмах в окружении других улыбающихся мужчин. Вспоминаю галантность, которую наблюдала здесь все последние дни, и задаюсь вопросом: может, подчеркнуто вежливое отношение к женщине — это своего рода компенсация за изоляцию в общественных делах?

Чтобы попасть из Сан-Поло к знаменитому, но, честно говоря, не вызывающему доверия мосту Академии (представьте себе мост из спичек, только из очень больших спичек), приходится совершить серию крутых поворотов и пересечь несколько каналов. Идем по узкой аллейке мимо череды магазинчиков и палаток, торгующих попсой от изобразительного искусства, и выскакиваем к основанию моста. Справа от нас Академия изящных искусств, слева — ряд непомерно дорогих кафе. Места для туристов можно опознать по кричаще-пестрым навесам, ненатурально вышколенному персоналу, напечатанным в типографии меню, а еще по тому, что на столах заранее расставлены мисочки с чипсами. Ну и, конечно, фантастические цены, фантастические настолько, что могут перейти в разряд анекдота.

Стеф, Джиневра и я поднимаемся на мост, на самый его верх. Небо и вода одного цвета — в серебристых крапинах, как старинное зеркало, цвет мягкий и приятный для глаз. Я смотрю, как плещет вода о берега Большого канала, и ощущаю, как она болезненно завораживает меня.

Я успела перезнакомиться с массой друзей и приятелей Стефании, все они как на подбор личности творческие, жизнерадостные, деятельные, открытые, подобно самой Стеф, и все весьма дружелюбно относятся ко мне. Однако заводить новые дружбы не так-то просто. Все тормозит Стеф, которая то и дело пытается переводить для меня разговор. После всех ее титанических усилий чаще всего оказывается, что обсуждаемая тема мне нисколько не интересна.

— Нет, извини, я все-таки хочу перевести это для тебя на английский, — говорит моя подруга. — Бойфренд ее сестры жить, то есть живет, в Германии, и он собирается приехать через месяц. Они хотят поехать на машине во Флоренцию или в Тоскану, вот мы это и обсуждаем.

— Понятно! — киваю я и делаю заинтересованное лицо.

— Прости, — извиняющимся тоном обращается ко мне Стеф, переведя несколько скучнейших фрагментов разговора. — Теперь мне придется говорить по-итальянски, потому что я хочу рассказать смешную историю с игрой слов.

— Вперед! — говорю я. — Рассказывай самое интересное по-итальянски.

Стефания покупает мне «шприц», здешний популярный напиток; невзирая на мои протесты, она платит практически за все. «Шприц» — полупрозрачная жидкость оранжевого цвета — подается с оливкой, и, как объяснила мне подруга, его нужно пить ранним вечером.

— Нравится? — спрашивает она.

Все взгляды устремлены на меня. Мы сидим в баре на открытом воздухе, пока сгущаются сумерки.

— Ну, как сказать… — Я издаю дебильный смешок: — Прости, не могу тебя порадовать: боюсь, по вкусу это точь-в-точь английская микстура от кашля. Так что вкус мне нравится, но пить не хочется — напоминает аптеку.

Мы рассматриваем официанта, бледного узколицего мальчика с длинными темными волосами, темными глазами и плотно сомкнутыми губами, как на портретах Элизабет Пейтон. Сходимся во мнении, что парень хорош собой, только уж очень зажатый.

— Знаешь, а он русский, не итальянский мальчик, — говорит Стефания. — И он немного выделывается, тебе не кажется? К чему эти театральные представления всякий раз, когда мы заказываем кофе?

Она расспрашивает, что я успела понять о венецианцах. Замечаю, что лондонцы, на мой взгляд, все же демократичнее и вежливее; к тому же у нас больше уважают личное пространство других людей — хотя, может быть, и из страха, что в противном случае тебя убьют. Например, я наблюдала, как венецианская леди семидесяти с лишком лет, стоя посреди вапоретто, не уступила ни пяди (буквально) двум молодым китайцам, между которыми болталась чудовищных размеров сумка. Она застыла как памятник, расставив полные ноги в модельных кожаных лодочках, даже не думая посторониться. Глаза на ее обильно накрашенном, чтобы не сказать размалеванном, лице были бесстрастно прикованы к пейзажу за окном. Парни поглядывали на нее в изумлении, но ей это было как с гуся вода.