По обе стороны Килиманджаро

Кооператив резчиков в Момбасе

Магади с Найроби связывает железная дорога, и поэтому автомобильная — очень плохая. Это характерно для Кении, где издавна велась борьба между энтузиастами двигателя внутреннего сгорания и более могущественными сторонниками паровичков в лице железнодорожной корпорации «Ист-Африкэн рейлвейз», захватившей монополию на перевозки внутри страны еще на заре автомобилестроения. Одна из наиболее важных шоссейных дорог, связывающая столицу с портом Момбасой, через который осуществляются все основные экспортно-импортные операции, стала по-настоящему строиться только и середине 60-х годов. Раньше половина дороги была грунтовой: вулканическая пыль в сухой сезон, непролазное грязное месиво — в дождливый. Других сезонов в Кении не бывает.

Если такой была дорога в Момбасу, то о шоссе в Магади нечего и говорить. Сода отправлялась поездами, а если кто-то из служащих компании изъявлял желание провести выходные дни в Найроби, то почему бы ему и не потрястись на ухабах.

Путь в Магади лежит среди безлюдной саванны, зловеще угрюмой, с голыми каменистыми кряжами и клочьями пожелтелых, обгоревших под немилосердным солнцем кустов и травы. Нагромождения раскаленных скал, гряды гор с темными гребешками производят удручающее впечатление. Кажется, что где-то близко край света. Кругом ни души. С сожалением поглядываешь на спидометр, механически отсчитывающий все новые и новые километры от удобного и чистенького Найроби, и даже начинаешь сомневаться, правильно ли едешь.

И вот на этой дороге навстречу мне из кустов вышло несколько масайских женщин с ребятишками. Я остановился и спросил, далеко ли еще до Магади. Женщины не ответили, посмотрели на меня смущенно и недоуменно. Я не знаю языка масаи, а женщины не умели говорить ни на каком другом. Я тоже бессмысленно улыбнулся. И тут одна из них, постарше и порасторопнее, указывая на мою кинокамеру, спросила, почти потребовала: «песа?..»

Я понял, что она не прочь позировать для съемки и хочет за это получить деньги. Видимо, не в первый раз ей приходилось иметь дело с этими странными белыми чужеземцами, для которых мочки ушей масайских женщин, оттянутые чуть ли не до самой груди тяжелыми железками в виде колокольчиков, их головы, бритые наголо или увенчанные причудливой прической, сделанной с помощью красной глины, их руки и босые ободранные ноги, плотно обмотанные блестящей проволокой, составляют предмет жгучего любопытства.

Меня больше удивило другое: леса — что это за слово? Откуда взялось оно в языке скотоводов-кочевников, которые едва ли имели понятие о денежных отношениях до того, как пришли сюда европейцы? В Кении, да и во всей Восточной Африке, в ходу шиллинги и центы. Раньше, насколько мне известно, среди местных племен в качестве денег использовались морские ракушки «каури», потом мелкие бусы.

Позднее я узнал, что такое песа. Так называлась мелкая медная монета компании Германской Восточной Африки, некогда захватившей соседнюю с Кенией территорию, впоследствии названную Танганьикой. В 1890–1892 гг. песа чеканилась для внутренних нужд. Доходы компании по-прежнему исчислялись в немецких марках. Изобретение песа понадобилось для того, чтобы покупать у местных племен слоновую кость и другие «колониальные» товары. Возможно, монеткой песа расплачивались и за черных невольников. В деньгах компания не чувствовала недостатка — при желании она могла выпустить сколько угодно своей доморощенной валюты, на любую необходимую сумму.

После первой мировой войны германские владения в Восточной Африке вместе с кочующим племенем масаи достались англичанам. Пришли новые порядки и новая валюта. Но среди масаев так и осталась жить эта маленькая монетка с хищным имперским орлом.