Слова. Том III. Духовная борьба

К бесстыдным нужно относиться строго, к любочестным – снисходительно

Если человек, имея благое произволение, не получил помощь в детском возрасте, то сказать ему о том добром, что ты видишь в нём что-то доброе, не будет угодничеством и лестью. Ведь от этого человек получает помощь и изменяется, поскольку на Божественную помощь он тоже имеет право. Я сказал одному человеку: «Ведь ты же хороший. То, что ты делаешь, тебе не к лицу». Я сказал ему это, потому что увидел в его сердце добрую ниву и брошенное на неё недоброе семя. Я увидел, что внутри человек был добрым, и зло, которое он делал, было внешним. Я сказал ему о том, что он хороший не для того, чтобы ему польстить, а чтобы помочь ему, чтобы в нём начало работать любочестие.

Некоторые живут по следующему «типикону»: независимо от того, есть ли у человека дарование или нет, они в любом случае говорят ему: «Ты бездарь» – якобы для того, чтобы он не впал в гордость и не повредился. То есть уравнивают всех под один знаменатель. Однако если человек отчаивается и из-за того злого, что он делает, и из-за того доброго, что имеет в себе, то как он сможет приобрести уверенность, необходимую для того, чтобы с рвением взяться за духовный подвиг? А вот если сказать человеку о том добром, что он имеет в себе, и возделать в нём любочестие и благородство, то он получает помощь, развивается и преуспевает.

Мой типикон таков: если вижу, что человек отличается неким дарованием или же преуспевает в духовной борьбе, то я говорю ему об этом. Ну а уж если я вижу в нём кривизну – беру в руки тяжёлую дубину… Я не думаю о том, что первый или второй способ может повредить душе человека, потому что и в первом, и во втором случае присутствует любовь. Если он повредится от того, как я с ним себя поведу, это будет значить, что он уже имел в себе повреждение. К примеру, если какая-то монахиня напишет красивую икону, то я скажу ей о том, что икона написана хорошо. Однако, увидев, что она возгордилась и стала нагловатой, впредь в общении с ней я буду выдерживать определённую дистанцию. Конечно, если монахиня, несущая послушание в иконописной мастерской, возгордится, то из-под её кисти будут выходить не иконы, а карикатуры, и она получит взбучку ещё и от других. А если она снова смирится, то снова будет делать хорошую работу. Болезненные явления мне не по душе. Я терпеть не могу различные уродливые выверты. Я постараюсь тем или иным способом вернуть всё в нормальное положение. А как же иначе? Покрывать разные болезненные отклонения от нормы?

– Геронда, а если бесстыдный человек, когда к нему проявляют участие, становится ещё более бесстыдным, то как ему помочь?

– Я тебе вот что скажу: если я вижу, что моё участие, доброта, любовь не идут человеку на пользу, то я решаю, что не имею близости с этим человеком, и бываю вынужден уже не вести себя по отношению к нему с добротой. По духовному закону, чем с большей добротой ведут себя по отношению к тебе, тем больше ты должен изменяться, рассыпаться в прах, таять, подобно свече.

Как-то давно я познакомился с одним человеком, и в начале нашего знакомства, желая ему помочь, рассказал ему о некоторых пережитых мной божественных событиях. Однако, вместо того, чтобы поблагодарить Бога: «Боже, как мне тебя благодарить за это утешение…» – и повергнуться в прах от благодарности, этот человек дал себе волю и стал вести себя с наглостью. Тогда я занял по отношению к нему строгую позицию. «Я помогу ему издалека, молитвой», – решил я. И поступил так не потому, что не любил этого человека, а потому, что такой образ поведения был ему на пользу.

– Геронда, а если человек поймёт свою ошибку и попросит прощения?

– Если он её поймёт – дело другое. Тогда мы с ним можем прийти к взаимному пониманию. В противном же случае, если моё любочестие не идёт ему на пользу, я не нахожу в этом человеке отдачи и не чувствую, что нахожусь с ним в родстве. Если у человека есть любочестие, смирение и нет наглости, то и ты по отношению к нему ведёшь себя просто. Со всеми людьми я вначале веду себя с радушием и простотой. Я всецело отдаю себя другому чтобы он получил помощь, чтобы дать возможность развития для создавшейся между нами атмосферы любви. А потом потихоньку начинаю указывать человеку на его недостатки. В зависимости от возраста моего собеседника я смотрю на него как на моего брата, отца или деда. Я грею человека, как солнышко, чтобы наружу вылезли все змеи, скорпионы, жуки – то есть его страсти, – а затем помогаю человеку их умертвить. Однако если я вижу, что этот человек не ценит моей любви к нему и не получает от моего поведения пользы, но, играя на моей простоте или моей истинной любви, начинает вести себя нагло, то потихоньку отхожу от него, чтобы он не стал ещё более наглым. Но вначале я отдаю себя человеку всецело, и поэтому моя совесть остаётся спокойной. Живя в монастыре Стомион, я взял к себе одного паренька, чтобы помочь ему и заодно выучить плотницкому ремеслу. Я относился к нему по-доброму, считал его братом. Однако я видел в юноше некоторые качества, которые были мне не по душе. Однажды я его спросил: «Который час?» – «Час – у тебя в башке завяз!» – ответил он мне. Ну что же, тогда я подумал: «Нет, в таком духе лучше дальше не продолжать. Надо и мне маленько кумекать своей „башкой“, потому что иначе парень повреждается». Ведь я относился к нему так, что если бы у него было любочестие, то, по духовным законам, он должен был бы повергнуться от благодарности в прах. Однако я увидел, что он не вмещал, не понимал меня. И потом он ушёл от меня сам. Я его не выгонял. Видишь, терпение, любовь делают бесстыдного более бесстыдным, а любочестного – более любочестным.