Близнецы святого Николая

IX

Утром Брешиани вышел только к завтраку.

Жена всегда терялась при этом. Как подойти, что сказать гениальному человеку? Она знала, что сам он не заговорит ни о чем. На этот раз ее Карло был, впрочем, милостивее. Он удостоил заметить:

– А Эмилия, кажется, выросла?

Это «кажется» было изумительно по своей наивности. Другую оно бы оскорбило, но бедная женщина почувствовала себя чуть не на небесах.

– Да… И посмотри, какая красавица… Вся в тебя.

– Ну, вот.

Брешиани поморщился. Он терпеть не мог ни отцовских, ни супружеских нежностей.

– Ничего особенного… Так себе… Нос слишком длинен… Подбородок острый.

– Это потому, что бедняжка похудела…

Она подождала с минуту, не спросит ли он, была больна Эмилия или нет? Но великого отца такие пустяки, очевидно, нисколько не интересовали. Мать поэтому сама пояснила:

– Держала экзамены. Сильно работала и дни, и ночи.

– Экзамены? Какие?

– Как какие? Она кончила первою.

– Теперь, значит, думает о муже.

– Едва ли…

Она колебалась, как будто не решаясь говорить. Девушка побледнела и низко склонила голову над тарелкою.

– Она хотела тебя просить… совета…

– Ты знаешь, я в этих делах ничего не смыслю.

– Больше меня во всяком случае. Дочь Карло Брешиани не первая встречная.

– А почему бы не первая встречная? Что у нее мой гений, что ли? Я сам сделал имя и положение. Я сам свой предок. Но ведь это нисколько не мешает тому, чтобы у меня рождались идиоты. Мой друг Ломброзо[37] даже научно доказывал, что у гениальных людей дети всегда глупы и бездарны. Природа свое творчество потратила на первых, и для других в той же семье уже ничего не осталось.

– Ну, Эмилия далеко не глупа.

– Очень рад, если это так…

– Я тебе скажу… Только ты, пожалуйста, не сердись. Мы так далеки друг от друга. Мне совсем не известны твои взгляды… Она хочет…

– Да говори, пожалуйста. Что, я – дикое животное? Чего ты бледнеешь?

И Карло Брешиани швырнул салфетку на стол.

– Эмилия мечтает о Флорентийском университете…

– Только?

И он опять положил салфетку, себе на колени и принялся за кушанье.

– Если мечтает, пусть себе мечтает… Ну, а если хочет серьезно, я очень рад.

Девушка вся вспыхнула. Колебалась с минуту, быстро подошла к отцу и, робко подымая на него благодарный взгляд, опустилась на колени.

– Ну, что это?! Точно в драме «Смерть от любви»! Встань, пожалуйста.

Она не вставала. Напротив, осмелилась до того, что взяла его руку и припала к ней губами…

– Я всегда думала, отец… Ты благороднейший из людей…

– Ты знаешь… У кого этими словами начинается монолог?

– Не знаю, – оторопела девушка.

– У Лейденской колдуньи… В трагедии «Отравительница». В молодости я часто играл в ней роль молодого доктора. Мне бы следовало, как отцу, положить тебе на голову руки и благословить, но не могу. Это я делаю в «Короле Лире». Так и кажется, что сейчас увижу вот там, под стулом, рябую физиономию нашего суфлера… Нужно это поберечь для сцены. Тут ведь некому аплодировать.

И когда несколько оскорбленная дочь встала и пошла на место, Брешиани незаметно под столом вытер салфеткою руку, которую она целовала… Потом посмотрел дорогую бирюзу на безымянном пальце. Не коснулась ли дочь жирными от соуса губами. Нет, слава Богу, всё обошлось благополучно.

– Я рад… Женщина должна работать. Не велика важность сидеть дома да плодить детей. Эмилия будет умнее. Надеюсь, что она не выскочит замуж за какого – нибудь офицера с громким титулом и без гроша в кармане. Пустой карман еще бы ничего. А вот пустая голова, избави Боже. И ты, – обернулся он к жене, – могла бы и не рассказывать мне об этом. Отправила бы дочь, и только. Высылай ей сколько надо… Надеюсь, что у вас довольно всего. Нужды не чувствуете, если же надо что – нибудь, напиши моему банкиру, он исполнит… А вот, где Этторе, я его не вижу?

Мать опять замялась.

– Он торчит в партере, когда я играю. Не понимаю, как можно смотреть всё время одно и то же… Да еще лупит глаза так, точно собирается меня гипнотизировать… Где он?

– Ты знаешь… Он ведь нарочно это… Изучал твои роли…

– Зачем?

– У него призвание.

– Какое? Что он собирается быть драматургом, что ли? Ведь, он инженер.

– Да… Но он спит и видит сцену.

– Что?

И Брешиани даже приподнялся.

– Какую сцену?

– Неужели ты не догадываешься, что бедный мальчик надеется впоследствии быть вторым Брешиани…

– То есть, как же это? Когда я умру?

– Нет… Как ты можешь думать это… Ему говорили, что у него большой талант.

– Кто говорил? Какие ослы?

– Все…

– Великолепная рекомендация – «все». Все – это значит «стадо». Все – толпа, слепая, глупая, бессмысленная… Достаточно носить мою фамилию, чтобы уже быть талантом. Фу, как это низко. Слава Богу, для света довольно и одного Брешиани. Двум будет тесно на земле… Да он играл?

– Кажется…

– Час от часу! Ну! Еще бы, всякому проходимцу – импресарио лестно залучить к себе Брешиани. Там пускай разбирает публика, кто это, отец или молодой дурак… Где же он теперь?

Мать молчала.

– Я тебя спрашиваю, где Этторе?

– Не сердись, папа, он уехал играть…

– Куда?

– В Фаэнцу.

– Брешиани в этой дыре – Фаэнце! Брешиани ломается на подмостках со всякою сволочью, набранною по кабакам и пивным. Благодарю.

И, весь красный, он вышел из – за стола.

– Кончайте завтрак без меня… Я не хочу есть. С меня довольно.