Близнецы святого Николая

XXXVII

Южный город в вечерние часы весь кипел жизнью, безудержной, шумной, веселой. Орали погонщики ослов на Киайе, орали извозчики на лошадей, орали гуляющие, орали на них дышавшие прохладой и свежестью с балконов. Безмолвны были только белые и серые памятники в огнистых венцах фонарей да вся в таинственный и задумчивый сумрак погружалась Villa Nazionale с пальмами, черными аллеями и мраморными статуями. Засыпало море под синим, даже во мраке, небом и тяжело огнем и дымом дышал вдали зловещий Везувий.

Брешиани рано пошел в театр. Ему хотелось быть одному из первых, чтобы опять – таки кто – нибудь ненароком не угадал его. Он знал: в закрытых ложах можно отлично спрятаться. Там – то его никто не увидит. Подымаясь по лестнице вверх к бель – этажу, он встретил только равнодушные лица капельдинеров. Ему открыли маленькую дверцу. Он вошел и сел в углу… Под ним еще полуосвещенная бездна партера. Там почти никого. Чуть – чуть из сумрака выделялись позолота и краски фресок. Вон сцена с громадною занавесью. За нею болтовня собравшихся актеров. Тех, которые заняты во втором акте. Может быть Моини между ними? Не этот ли? Криклив уж очень. Властью отдает от него. Нет, это слишком по – козлиному звучит. С таким голосом далеко не уедешь.

В самом деле, какое это странное, совсем новое для него ощущение. Быть зрителем там, где он привык быть действующим лицом. Он вспомнил, как ему редко вообще приходилось смотреть других, да и смотреть не отсюда, а лишь из – за кулис или из аванлож, выходивших на сцену. Теперь же – когда он один из публики – совсем иное впечатление, жутко даже. Почему? Он сам не мог бы определить… Именно, жутко… чувство неловкости охватывает, не привычки… Теряться в массе, когда он привык являться перед нею на подмостках, быть предметом ее внимания, восторга… Совсем, совсем новое впечатление. Особое. Нельзя сказать даже, чтобы оно было очень неприятно, хотя в нем есть чувство большой неловкости. Зала, мало – помалу, наполнялась. Столько приходило ранее, что даже в этом высказывалось внимание к артисту. Очевидно, сюда собирались издали, так что, когда партер и ложи вспыхнули разом полным светом и Брешиани, осторожно отодвинув занавеску, взглянул вниз – партер, был уже полон.

Люди сидели тихо, даже и не по – итальянски выходило. Брешиани удивился. Это случалось и на его спектаклях, но не часто. Разве тогда, когда зрители настроены особенно серьезно, даже, если хотите – благоговейно. Оркестра нет. Здесь это оказывалось нововведением. Карло опять удивился смелости молодого артиста. Старик, несмотря на крупное имя и громкую славу, не рискнул бы на это. Кресла были придвинуты поближе к сцене. Сбор, значит, гораздо более обыкновенного. И запоздавших нет. Тоже не по – итальянски, где публика сходится ко второму акту. Ложи напротив и по его стороне, насколько он мог видеть сверху до низу, тоже были заняты. «Таких сборов у нас не давала и Патти[83]!» – шевельнулось в памяти старого артиста.

По залу носился легкий шепот. Несколько порывистый, лихорадочный, обнаруживавший ожидание. Брешиани выдвинулся в боковую ложу и изумился опять. Он рассмотрел в ней принца Неаполитанского. Значит, правда, что он постоянно посещает представления с участием Моини. Этак, пожалуй, не басня и то, что королева нарочно приезжала в Неаполь для него. Кто – то вверху крикнул – партер как один человек зашикал. В другое время или рассмеялся бы, или ответил тем же самым. Теперь, должно быть, не хотел поощрять улицу. Самый вид залы был особенно щеголеват. Почти все мужчины во фраках или смокингах… Старика Брешиани не особенно баловали этим. Или, может быть, Неаполь переродился? Нет, ему рассказывал Росси, приезжавший сюда, что характер даже Сан – Карло более плебейский, особенно подальше от первых рядов. И еще нововведение: обыкновенно в итальянских театрах кто не хочет тратиться очень, платит только за вход и стоит за креслами – в пустом, нарочно оставленном пространстве. Тут не то. Оно всё занято стульями. Тишина много выигрывает от этого.

«Моини, в самом деле, смел»…

Капельдинер отворил двери и подал ему афишу.

Тотчас же на сцене послышались три традиционные удара режиссерской дубинки. Занавес дрогнул, сморщился. Толстая баба, изображенная на нем, вдруг оказалась без ног, потом у нее живот сросся очень странно с шеей, куда – то пропали руки, и за нею оказалась большая зала, где происходили избрания генуэзских дожей. Брешиани всмотрелся – должно быть, декорации вновь написаны. До мельчайшей подробности строго соответствуют исторической правде. И орнаменты, какие он видел у Дориа, и у Бальби, и трон, очевидно, сделанный с настоящего. Это не то, что приходится зачастую ставить Брешиани. Еще недавно он в «Агамемноне» должен был удовольствоваться рыцарской залой средневекового замка, а в «Спартаке» – в глубине сцены оказывался сельский дом и швейцарское шале. Во всяком случае, здесь общее настроение выигрывает. Никакая мелочь не оскорбляет наглым противоречием месту и времени. Тут настоящий шестнадцатый век до ничтожнейшей черточки.

«Вот бы порадовался мой Этторе».

Брешиани кстати вспомнил один из споров с сыном. Этторе доказывал, что таланта и искусства мало – нужна и во всем остальном полная иллюзия. «Мы отошли далеко от наших предков. Они к этому не придирались. Дополняли воображением, чего недоставало на сцене. Нынче – наука демократизировалась. Она стала общим достоянием. Всякий зритель знает и понимает, что перед ним. Нужно, чтобы в нем даже не шевельнулась мысль о несообразности»…

«Да, Этторе был бы доволен».

В первом акте Стефано Леркари не участвует вовсе. Перед зрителями Ансальдо Спинола – бессменный прокурор республики и несомненно будущий дож, и Оттавио Одерико – сенатор. Сцену между ними обыкновенно сильно урезывал когда – то Карло Брешиани, но Моини оставил ее. Опять точно Этторе повлиял на него. Актеру слишком мало места в старых пьесах, говаривал он. Это в новых – многоглаголание, часто ненужное. Сокращать таких писателей, как Джиакометти, значит обезличить всех второстепенных исполнителей. А ведь слушателю мало гастролера с марионетками, как бы тот ни был гениален. Талант – купол, венчающий здание. Оно без него, разумеется, не закончено и нелепо, но и один купол, как бы он величествен ни был – поставь его на землю – произведет далеко не то впечатление, какое должно…

Выступившие на сцену два актера были очень приличны. Не переигрывали, не подчеркивали. Брешиани опытным глазом сейчас же угадал в них великую режиссерскую муштрову. Трон не посередине, а сбоку. Ансальди и Одерико тоже в глубине направо. Разговор ведется так, точно публики и на свете нет, а совершается самая жизнь, как она и должна быть… Синдикаторы, сенаторы, прокуроры являются, мало – помалу, во время этого диалога – как вообще собираются на всякие торжества, не сразу – и в каждом сказывается его особенная манера и характер… Не сбились в кучу, а, напротив, разбрелись по зале. Видны сейчас партии и кружки… Даже во взглядах одних на других обнаруживается вражда или общественные различия… Вот торжественное появление величавого старого дожа Джиамбатиста Леркари – друга народа и палача его тиранов… Леркари одет – будто всю эту роскошь царственного костюма вынули на сей раз из государственного хранилища. Он отрекается от величия и сана… Он не желает оставаться второй срок дожем Генуи… Брешиани сам играл эту роль, но в такой постановке она его очень заняла. Он уже не боясь, что его могут узнать, невольно выдвинулся из ложи и весь ушел в совершавшееся на сцене. И опять – актеры не особенно выдающиеся, но читка безукоризненна, постановка групп великолепна по простоте и естественности. Везде – публике это не видно, она живет общим впечатлением, – но ему заметна рука не только талантливого, но и глубоко – просвещенного режиссера.

– Да ведь режиссер сам Моини?

И Брешиани вспомнил, что он действительно читал об этом.

– Да, режиссер он превосходный… И я его взял бы к себе. По крайней мере хоть это достоинство в нем.