Близнецы святого Николая

XLI

Молодой артист всё это время был в лихорадке ожидания.

Ему ненадолго вскружил голову громадный успех в Неаполе. Он понимал: в искусстве еще более, чем в жизни останавливаться на месте нельзя, надо идти вперед и вперед, иначе тебя отодвинут, и трудно будет завоевать старое место. Еще никогда он так много не работал – и больше всего, когда другим казалось, что он ничего не делает. В этом отношении все художники одинаковы. Когда писатель берется за перо, музыкант за смычек, живописец за кисть, артист выступает на сцене – главное уж сделано ранее. Наслоились известные впечатления, в стройную гармонию пришли мысли, образы расположились в цельные и реальные картины. Кажущийся непосвященному труд является только работою переписчика, передающего начисто то, что вчерне давно уж сложилось и готово.

Этторе Брешиани вставал рано. Он любил солнце, когда оно в розовом тумане величаво подымалось за горами Неаполитанского залива. Сидя у окна, над оживотворявшеюся морскою гладью, любуясь суетою пробудившегося города, ловя тысячи нарождающихся звуков, Этторе тоньше и яснее чувствовал. Этим утренним часам он был обязан лучшими моментами артистического торжества, настоящими победами художника, завоевывающего толпу, сначала ее изумляя, потом умиляя до глубины души. Так и сегодня. Он только что набросал несколько слов сестре Эмилии, прося ее рассказать матери его тайну, и, придвинув кресло к широко открытому простору Божьего мира, смотрел, как солнце щедро сыпало золото и розы на бесчисленные кровли большого города…

Весь мрачный, тяжелый подымался на самом краю этой картины Везувий. Дым из него стлался над морем лиловый, скаты намечивались темною синью, городки внизу тянулись длинным, непрерывающимся ожерельем. Этторе знал, что теперь его никто не потревожит – и в этой дивной декорации для себя одного мысленно играл будущую роль. Он помнил ее наизусть. «Мазаниэлло[87]» ему давно нравился и тянул к себе. Этот простодушный народный герой действовал именно среди кулис, выдвинутых перед ним природой и историей Неаполя. И Этторе, блуждая по ним рассеянным взглядом, думал, как Мазаниэлло, должен был расти, что чувствовать, к каким приемам привыкать в тесных улицах и на маленьких и людных площадях Партенопеи. Рядом с вечной красотою Божьего мира еще невыносимее казались муки, нищета, унижение черни, к которой он принадлежал каждою фиброй тела, каждою мыслью мозга… Каждым движением души! Разумеется, он был также картинен, криклив, восприимчив, подвижен, несколько театрален, как и всякий из этих popolano[88]. Чтобы плебей ему верил, надо было ничем не отделяться от него. Несомненно, он носил те же лохмотья, а никак не рядился в балетного пейзана[89], к чему приучили публику все исполнители этой роли. Герой в нем должен выразиться потом, когда он почувствует, что толпа за ним и, – как скрипка в руках хорошего музыканта, послушное его орудие… Роль уже давалась молодому актеру. Образ любимца неаполитанской «сволочи», как называли ее попы и нобили, воплощался в живые краски, облекался телом, горел настоящим румянцем, как вдруг в дверь постучали.

– Кто там?

– Это я… Бепи! – и в комнату вошел прислуживавший ему театральный рассыльный.

– Что еще?

И Этторе, недовольный, привстал в кресле.

– Старый господин вас спрашивает.

– Скажи ему, что теперь я не принимаю.

– Нельзя, ему очень – очень надо. Он так взволнован. Едва поднялся на нашу лестницу. И потом у него толстая золотая цепь и перстни на руках. Как можно не принять. È un gran signore! Большая птица.

– Ну, проси!

И только что перед «большею птицей» отворилась дверь – как Этторе, побледнев, прирос к месту.

В ней – последний, кого бы он думал увидеть теперь – его отец.

Карло Брешиани был тоже бледен и задыхался. Бессонная ночь отразилась в его живых глазах утомлением и усталью. Они как будто погасли.

– Ты… не ожидал меня?

Этторе молчал.

Все его воспитание сказалось. Уж избалованный успехом и славою он терялся и робел перед отцом.

– Я… сам не думал…

Старик постоял, постоял… Опустил голову.

– Скверно, когда в сыне видишь судью… Вот что, Этторе…

Еще никогда для молодого человека голос его отца не звучал так задушевно и искренно. Этторе даже вздрогнул, слушая.

– Я не буду долго говорить… Прости меня… Я… я виноват перед тобою… Непоправимо виноват.

Голос у старика дрогнул… Он отвел глаза в сторону, чтобы сын не заметил его слез.

Этторе по сердцу ударило. Это – гордый, недоступный, старый отец! Что – то толкнуло сына к нему. Он хотел протянуть великому артисту объятия и вместо того опустился перед ним на колена.

– Встань… Встань, не тебе передо мною…

Карло Брешиани наклонился… Поднял сына, прижал его к груди, но только на мгновение; ему как будто стыдно стало, и он слегка оттолкнул его. Потом подошел к креслу…

– Я сяду. Я устал…

Он поставил большую с золотым набалдашником палку между ногами и оперся на нее ладонями. Видимо – слабел с каждою минутой… О, как эта палка была знакома Этторе. Ночью дома он вздрагивал когда, издали слышал ее резкий и решительный стук в плиты каменного пола…

– Я вчера был в театре…

– Ты, отец?! В «Семействе Леркари»?

– Да! Незамеченный никем – в ложе… Нужно привыкать не обращать на себя внимания! – грустно усмехнулся он…

– Ну… И…

Этторе так ждал приговора отца, как никогда еще, даже в первый дебют, не трепетал перед решающим судом залы.

– Ну… И что же?

Отец вскинул на него глаза.

– Видишь ли… Я уж сказал… Очень виноват перед тобою… Ты – большая сила… Великий актер.

Сын опять опустился на колена и прижался губами к отцовской руке.

Сколько раз это хотелось сделать ему в детстве.

Карло Брешиани, уже не боясь быть театральным и повторить одну из своих сцен, положил руку ему на голову.

– Да ты можешь так постоять передо мною, – усмехнулся он. – Это своего рода посвящение в рыцари. И от меня принять его не стыдно. Я старый паладин и выиграл много сражений при свете рампы. Дай Бог и тебе того же… Только ты пойдешь дальше… Куда дальше! Можешь на этот раз верить моей искренности, – артист мог бы скрыть, что он думает, а перед тобою только отец. Я объявляю тебе мою последнюю волю: я оставляю театр…

– Ты? На самой вершине славы… Теперь, когда…

– Да, именно, теперь, когда… И лучше теперь, чем потом… Нужно уходить, пока полон сил. Нельзя переживать себя… И потом, видишь ли, – и он опять улыбнулся, нежно касаясь рукою лица Этторе, – мир слишком тесен для двух Брешиани… Слишком тесен… Довольно с него и одного: le roi est mort, vive le roi[90]. Брешиани первый ушел, на сцене второй Брешиани.

Кто – то сказал, династия… Да, действительно, династия, и помогущественнее любой королевской.

– Отец, отец, зачем, это! – искренно вырвалось у сына. – Зачем? Как бы хорошо было, если бы мы играли вместе. Возьми вчерашнее «Семейство Леркари»: что бы это было, если бы ты играл старого дожа, а я твоего сына!

– Нет, Этторе, не надо… Не надо.

– Подумай, ведь публика…

– Нет, нет, не соблазняй меня. Ты еще молод и чист, не знаешь, что такое сердце актера. Великого или малого – всё равно. Это гнездо зависти. Теперь я люблю тебя, ставлю выше себя. Но не прощу тебе успеха, не прощу лишнего аплодисмента, лишнего вызова. Нет, оставь… И не убеждай… Одно – ты это должен исполнить, слышишь – Брешиани не может умереть для сцены. Моини – брось. С сегодняшнего дня ты назовешься настоящим именем, и… и я буду в театре, чтобы… фу, проклятая привычка – сейчас же на ум из старой роли:

Своим благословленьем
О, сын успех твой освятить!

И он опять засмеялся – хоть ему плакать хотелось перед этим молодым и счастливым соперником, теперь залитым светом солнца, уже поднявшегося из – за Авеллино и Нолы. Старик оставался в тени – так и следовало от сих пор. И еще раз в его памяти мелькнуло грустное лицо когда то крупного трагика из ложи смотревшего на успех других…