Близнецы святого Николая

XXXVI

Уже несколько часов Карло Брешиани, казалось, что он мчится в недрах осенних туч среди ливней и гроз, в царстве вечного, не умолкающего грома. От выехал из Милана в Неаполь утром, вместе с грозою, стремившеюся туда же. В окна вагона ничего не видно, кроме серых завес дождя и густой мглы, опускавшейся порою к самой земле. В тумане часто сверкала белая огнистая струя, и тотчас же, казалось, горы раскалывались от неотразимых ударов разгневанного неба. Генуи не было заметно вовсе. Она затянулась в непроглядную марь.

За нею поезд помчался у самого моря. Обыкновенно ласкающее глаз лазурью – сегодня оно было темно, хмуро, безрадостно. Грязно – серые волны набегали на грязно – желтые берега и далеко раскидывали по ним белую пену, точно тысячами гигантских рук швыряли ее в утесы и скалы, в мокрые отмели, на которых дрожали от холоду мокрые города с высокими озябшими колокольнями, посиневшими соборами и ослепшими дворцами. В средиземной дали было еще хуже. Когда окутанный чадом и дымом поезд вырывался из бесчисленных туннелей, в ней клубились тучи, как будто там, между ними, серыми, грузными, медлительными, шла свирепая борьба на жизнь и на смерть.

Кругом, бесилось и вскипало море, а с востока, от Апеннин – полз неотступный, неизбежный, однообразный, всеуравнивающий, безжалостный туман. На минуту в нем мелькнула беломраморная, падающая Пизанская башня… Померещились другие городки – едва – едва. И сами – то они были за струями ливня, да и стекла купе, где сидел Карло Брешиани, то же обливались слезами. На несколько мгновений случайно, сквозь всю эту вальпургиеву ночь взбесившейся стихии прорезался румяный луч заката, и у Специи старик разглядел золотисто – розовые, смутные, прозрачные берега Порто – Венере с их мраморными скалами и мечтательными пиниями, и тотчас же откуда взялись сырые, холодные, слизкие, ревнивые тучи. Наползли, затянули счастливое видение…

Так в скучную, ненастную и безнадежную старость, вдруг неведомо из какой дали мелькнет очаровательное воспоминание юности, но только на минуту. Отовсюду опять стягиваются серые тучи холодного осеннего дня, кроют простуженную землю ливнями и всполохнувшаяся душа вновь замирает надолго, быть может, навсегда.

Карло Брешиани только глубже откидывался в мягкие подушки диванчика и жмурился. Весь залитый электрическим светом, Рим издали надвигался на него. Была уже ночь, и казалось, по мере приближения к Вечному городу, царство неодолимого тумана светлело, хоть и не разрежалось. Но переменил Брешиани один поезд на другой, и тот же сырой, пронизанный ливнем мрак охватил его до самой Казерты. Казалось, вся Италия теперь дрожит и мокнет. Под Казертой рассвело, но еще более жутко и грустно кругом. В Неаполитанской Кампанье сады никли к земле и умирали, оставляя на ней желтые листья и трепеща голыми сучьями омертвевших деревьев.

Чем ближе к цели, тем нетерпение охватывало всё больше и больше Брешиани. Он столько волновался за последнее время, так его раздражали вечные сравнения молодого артиста с ним, упреки между строк, обращенные к нему, кого недавно называли великим, несравненным и божественным, что он, наконец, решился. Лучше самому убедиться, насколько правды во всем этом шабаше! И не только убедиться, но какая – то неодолимая сила тянула старика к сопернику. Ему нельзя было отдаваться так долго бесплодной муке ожидания. В его годы этим не шутят. Надо было беречь силы, не расходуя их на брюзжание, на беспредметную злобу… Так или иначе, а следовало покончить с мнительностью. В Неаполе его знали очень мало. Он никому не сказал о намерении поехать туда. Мог, значит, рассчитывать, что его угадают не сразу.

Только за Казертою – точно дыхание Божие повеяло над довременным хаосом… В громах и молниях пронеслось «да будет свет», и тьма с ее тучами, ливнями и непогодами осталась позади. Перед поездом ложились до самой Партенопеи[79] долины, залитые солнцем. Последние облачка сбегали с лазурного неба, такого лазурного, точно здесь не ноябрь, а июль. Сверху веяло благодатным теплом – даль вся горела и лучилась воскресающею надеждой.

Карло Брешиани опустил окно. На него пахнуло молодою свежестью. Белые домики под куполами, белые виллы, вечная зелень неумирающих садов, пестрые колокольни… Сном отошла северная марь. Вон двуглавый великан Везувий. О недавней буре напоминает только его дым. Стелется вниз из жерла по темно— синему, точно бархатному скату горы. И вдруг чудный, единственный в мире мираж Неаполя – сиявшего, лучившегося и ласкавшего взгляд невыразимою прелестью бесчисленных тонов, красок, оттенков, профилей, силуэтов и чистая, святая синева его покойного залива… Карло Брешиани давно здесь не был. Он играл в Неаполе лет двадцать назад и после сюда не заглядывал.

Его соперник Моини хорошо выбрал именно этот город. Тут забыли великого трагика, и сравнение с ним не очень подрывало молодого смельчака. Брешиани кинул дорожную сумку в первый попавшийся экипаж и приказал везти себя в «Vesuvio». В этом отеле его тоже не знали… Какая – то фантасмагория полных кипучей жизни улиц, ничего общего не имеющая с действительностью, и вдруг громада «Сан – Карло». Брешиани даже вздрогнул. Лошади неслись быстро, но он успел на чудовищных афишах прочесть чуть ли не аршинными буквами выведенное «Celebre Moini», и название пьесы: «La Famiglia Lercari – tragedia». Сердца у старика забилось. Когда – то он сам играл в ней, и автор, Паоло Джиакометти, был еще жив. Приехал на этот спектакль и плакал в ложе. Какой триумф, какие воспоминания! Неужели в той же самой пьесе другой уже является кумиром толпы, ее властителем, а ему, Брешиани, суждено, как одному из обыкновеннейших смертных, просидеть где – нибудь не замеченному, забытому, одинокому.

– Каждый день даются представления в Сан – Карло? – спросил он у извозчика.

– Не знаю… Это театр для господ… Вот о Сан – Карлино, о нашем народном театре я могу вам сказать.

Почему – то Брешиани стало веселее.

– Так что ты ничего не слышал о Моини?

– О Моини? Единственном, знаменитом! Разве я не живой? Как же не слышать! Весь Неаполь с ума сходит по нем. У нас в Сан – Карлино даже явился Моинини – великолепно копирует его… Я вчера видел.

– Пошел скорее!

И Брешиани откинулся, недовольный.

В отеле первым делом справился, и оказалось, что «Семейство Леркари» идет вечером. На днях Моини играл старого дожа, а сегодня исполняет роль его сына, Стефано Леркари. Весь Неаполь будет, заинтересованный новым капризом великого артиста.

– Уж и великого!

– О, вы его не видели! Такого не бывало в Италии. – Лакей даже принял гордый вид, объявляя, что Моини именно появился в Неаполе, а так как Неаполь первый город в Италии, то и Моини первый трагик…

– Ну, а старики Росси, Сальвини, Брешиани?

Тот презрительно свистнул, сверху вниз посмотрел на спрашивавшего и, очевидно, угадав, что с невеждою нечего слов тратить, объявил:

– Завтрак у нас в таком – то часу, обед в таком то, – и исчез.

Карло Брешиани позвал комиссионера.

– Возьми мне закрытую ложу. Лучше не внизу, а в бельэтаже.

Старика морило усталью. Он лег в постель и заснул, как мертвый. Только к пяти часам сон его сделался беспокойным. Он видел Этторе, который стоял у его постели и уверял:

– «Ведь ты, отец, давно умер. Это недоразумение, что ты жив. Я должен тебя похоронить».

Отец бился, хотел привстать и не мог.

– «Видишь, ты даже шевельнуться не можешь. Лучше сложи руки на груди, вот так, крестом… Закрой глаза – ведь ты всё равно ничего ими уже не отличаешь. Я пошлю за капелланом, – мы тебе устроим такую церемонию, какой давно не бывало в Италии. Твой приятель, старик Верди, написал "Miserere" [80] на этот случай… Или "De Profundis" [81], что ли. Великолепно! Ничего подобного не слышали у нас. Все будут плакать. Имбриани и Феличе Кавалотти[82] произнесут над тобою чудесные речи. Тысячи депутаций привезут венки… Так похороним, что тебе позавидовал бы даже отец отечества Витторио – Эмануэлэ. В этом отношении ты можешь на меня положиться».

«Пощади… Я еще жив», – старался крикнуть и не мог Карло Брешиани.

– «Вам, старикам, пора со сцены… Место – молодым и сильным… Ну разве ты мог бы выступить после Моини? Подумай сам».

– «Но… но я еще его не видел».

Этторе странно засмеялся и вдруг так перекосил лицо и облысел сразу, что каким – то чудом вдруг обратился в комиссионера…

– А где Этторе? – принудил себя подняться Брешиани.

– Какой Этторе?

– А впрочем, нет… Это сон… Фу, какая гадость. Что вам?

– Едва достал ложу. Начало в восемь часов.

– Кого Моини играет?

– Стефано Леркари.

Принесли от швейцара карту, чтобы записать фамилию.

Карло Брешиани подумал – подумал. Отметь он себя как следует, сейчас, же весь Неаполь узнает. А он не хотел этого. Приехал – де на торжество соперника. Сам Моини сумеет, пожалуй, и этим воспользоваться к вящей своей славе. Нет, не надо, и старик спокойно отметил фамилию матери – Лаборанти, приписав к ней только свое имя. Ему захотелось есть. Но он боялся спуститься. Там его могли приезжие увидеть. Миланцы останавливаются в «Vesuvio»! Пожалуй, и по портретам узнали бы. Он приказал подать на верх.