Близнецы святого Николая

XIX

Весь этот день Этторе не видел отца и напрасно задавался вопросом: «Зачем он вызывал меня?» Неужели старик ни сам не потребует, ни ему не даст объяснений? Карло Брешиани приказал подать обедать к себе и после обеда, когда уже стемнело, взял палку и отправился гулять, опять – таки один. Когда он вернулся – никто не видел. Знали только, что он дома, потому что за синими занавесями его спальни засветился огонь.

Утром Этторе вышел в сад. Он очень любил его. Тут каждое дерево было близко и дорого молодому человеку. Ведь они росли и крепли вместе с ним, и тонкие вершины кипарисов тихо колыхались под ветром, точно кланялись ему, безмолвно посылая свое «здравствуй». В прозрачной воде озера у террасы было пропасть всякой рыбы. Она вечно сновала тут. Эмилия приучила ее: девушка несколько раз в день приходила сюда бросать хлеб. Узкие остроносые агони мелькали серебряными стрелками у самого берега. Точно темно – синим плюшем покрытые большие лаворани медленно скользили у камней на дне, то прячась за ними, то опять из – за них появляясь сюда. Золотисто – зеленые и лазоревые коромысла, сухо шелестя сквозными кружевными крыльями, носились над самою водою, будто любуясь в ней своим отражением.

Этторе особенно нравился около тенистый уголок, где кипарисы, магнолии, платаны, пинии, каштановые деревья и мимозы поднялись, могучие, полные радости жизни. Тут была так разнообразна зелень – почти черная на пиниях и яркая, точно лакированная, в магнолиях! Так величавы очертания этих великанов и так разнообразен их характер. Да, их характер! Они говорили сердцу – каждый своим языком. «Помни смерть – и надейся! – молитвенно внушали мистические кипарисы. – Надейся на то светлое царство, которое тебя встретит за могилой»… Они были грустны, эти погребальные деревья, и среди веселой симфонии других их меланхолические нотки казались так красивы.

«Помни жизнь и люби только жизнь, в ней одной и свет и радость!» – шелестели задыхавшиеся от обилия этой жизни магнолии, сверкая солнцу каждым листком. И всех их так и понимал молодой Брешиани, но любил он больше всего платаны. В них была, несмотря на старость, настоящая сила молодости. Посреди сада раскидывался один, которого помнили, в далеком детстве еще, деды целого околотка… Но его кора также молода, и ее покрывали те же белые, ласкающие взгляд пятна, как и на поднявшихся только несколько лет назад. Ветви его гостеприимно раскидывались на далекое пространство, храня землю от жгучей ласки полуденных лучей… Только что Этторе уселся под ним с какою – то книгою, как вдали послышался шорох. Опавший лист хрустнул под чьими – то тяжелыми ногами…

– А, ты здесь!

Этторе встал.

Отец отвел глаза, точно стыдился показать, сколько в нем холодной вражды к сыну.

– Ты, разумеется, недоволен…

– Чем?

– Я не знал, что нынешние кандидаты в гении лицемерят…

– Если ты, отец, говоришь о том, что я должен был бросить Фаэнцу…

– Да, именно об этом.

– Я, разумеется, недоволен. И если это сделал…

– То потому, что у отца есть все – таки большое состояние, а все мы смертны.

Этторе вздрогнул и отступил на шаг.

– Я вам не давал права оскорблять себя. Я никогда не думал о вашем богатстве. Вы вольны его оставить кому вам угодно, у меня в душе никогда не шевельнулось бы ничего против вас по «этому» поводу. Я приехал сюда только потому, что меня просила мать. Я выше всего на свете ставлю ее спокойствие… Да!

– Значит, если бы тебе приказал я – ты и не подумал бы оставить «старого мошенника» Морони?

– Да, не подумал бы.

– Спасибо, по крайней мере, за откровенность.

– Отец, я не мальчик. Я знаю свои силы. Если я хотел пойти по этой дороге, так только потому, что в ней настоящее мое призвание… И другого у меня нет… привык смотреть на себя со стороны. Строже, чем я к себе, ко мне никто не относится, и будьте уверены, что я бы не заставил вас краснеть за себя!

– Краснеть! – отец вспыхнул… – Я не могу краснеть за всякое ничтожество только потому, что оно связано со мною одним и тем же именем. Понимаешь? Я случайно попал к тебе в комнату, этому ты можешь верить. Ошибся этажом и принял ее за свою. Я прочел твой дневник. Ты, кажется, считаешь талантом способность украсть у одного жесты, у другого интонацию, у третьего манеру держаться. Это какое – то рагу. Хороши для хрестоматии такие образцы, а артисту нужны оригинальность и самобытность. Без этого нечего выступать. Нечего! И потом – я недаром сорок лет на сцене, я ее хорошо знаю. Если бы у тебя была хоть искра таланта, он бы сказался.

– Где, в чем?

– Слава Богу, мы с тобою вместе…

– Простите, – прервал его сын. – Мы с вами вместе, но едва ли это не в первый раз, когда вы удостоили меня заметить. Мы всё время были где – то далеко внизу… Я, по крайней мере, не помню, чтобы когда – нибудь вы спросили, что меня интересует, чем я волнуюсь, к чему готовлюсь… Я помню четыре года назад, когда я выдержал опасную болезнь, у моей постели я встречал всякий раз, открывая глаза, ангела – хранителя и это была моя мать. Вас, отец, я ни разу не видел тогда. Хотя вы были дома…

– Не мне давать тебе отчет, почему я поступаю так, а не иначе. Во всяком случае, если ты и гений, – насмешливо подчеркнул он, – так помни, что для двух Брешиани мир слишком тесен. Довольно с него и одного. А так как мне пришла в голову неудачная мысль – родиться раньше тебя, то погоди, пока я умру… Может быть, на твое счастье, это случится скоро… А до тех пор… Впрочем, я тебя не неволю, – уходи… Но только я тебя знать не знаю тогда… Мало ли сволочи носить фамилию Брешиани. Я встретил в Милане одного фальшивого монетчика. Его судили. И он тоже назывался Брешиани… Чуть ли даже не родственник наш!

Отец, видимо, чтобы не поддаваться гневу, круто повернулся и ушел.

Сын долго смотрел ему вслед.

«Так велик и так… низок!» – подумал он. И в первый раз у него шевельнулась мысль: «Неужели это зависть к моей молодости?»