Близнецы святого Николая

III. Заживо схороненный

День шел за днем, недели за неделями, месяцы за месяцами.

Он не знал, когда отгорала вечерняя заря и загоралась утренняя. Бесконечно длилась несменявшаяся ночь.

Пока в ногах были силы, узник бродил ощупью по холодным плитам своей кельи, протягивая руки вперед. Потом он мог только делать несколько шагов за куском хлеба и кружкою воды, которую вдвигал к нему сторож в плотно запиравшееся всё остальное время слуховое окно толстой двери. Но день не светил в окно…

В первое время узник пробовал петь, кричал, когда отчаяние охватывало его, стонал, когда в костях от холода и сырости начинало мозжить, но потом молчание каменных громад, давивших его отовсюду, сделало для него ужасным его собственный голос.

И когда он замолк, на смену звукам действительным явились призрачные, чудившиеся ему порою…

Это не был шум от падения капель, просачивавшихся сквозь холодный гранит, – нет. Он отличал их, когда они падали на плиты. То, к чему прислушивался он, казалось, доносилось к нему из самых недр этой ужасной горы.

Звуки рождались и умирали, скоро уже не во сне, а наяву слышал он их… И не только их слышал узник… Он и видел многое, что до тех пор недоступно было его оку… В эту, целые годы длившуюся, ночь, часто, лежа с широко открытыми глазами, он замечал, как в окружавшей его тьме сгущалось что – то еще, более темное, мрачное, принимая вид какого – то громадного крыла. Крыло это, черное среди черной тьмы, начинало тихо веять. Кто – то будто носился в воздухе, и озноб пробегал по телу узника… Он не шептал уже, – губы его разучились шептать; он смутно припоминал молитвы, и очертания черного крыла делались тоньше и, наконец, пропадали в нем. И где – то далеко, далеко в вышине сначала не ясно, а потом всё светлее и светлее рождались какие – то чудные лучи, тоже складывавшиеся в ясные крылья, медленно трепетавшие и веявшие теплом и миром на его измученную душу…

Сторож, носивший ему хлеб и воду, подходил и удалялся безмолвно. Ни разу узник не слышал звука его голоса. Створка слухового окна отворялась и закрывалась тоже беззвучно. Точно этот служитель беспощадного феодала рождался из скалы и опять уходил в нее, когда в нем не было нужды.

Беспощадного!

Да, несчастный хорошо знал своего властелина, чтобы не надеяться ни на что… Он помнит, когда еще ребенком, бывало, он проходил мимо утеса, величавыми отвесами обрывавшегося на востоке в голубое море, мать его, указывая на серые массы дикого камня, говорила о черных склепах, выбитых в нем, куда входили многие, но откуда еще не возвращался никто. Страшно ли было властелину, что его послушные рабы узнают о тайнах этих могил, или просто, посылая туда несчастных, сам он забывал о них, а другие не смели ему напомнить; только в деревнях, внизу, лишь угадывали их участь, шепотом рассказывая о ней в долгие ночи, когда кругом шумела непогода, стучась в бедные стены жалких лачуг…

Певец с тихою грустью часто думал, что и о нем поселяне, знавшие и любившие своего заступника перед сильными, беседуют теперь у своих дымных очагов, что какая – нибудь бедная мать, проходя с сыном мимо скалы, указывает на нее своему ребенку и говорит:

– Там, в этом камне, томится теперь несчастный узник… Уже долгие годы никто не видел его…

– За что его посадили туда? – спрашивает мальчик.

– Он осмелился говорить о нас королю Рожеру!

И певцу чудились глядевшие сюда печальные глаза мальчика, как когда – то настойчиво и пристально и сам он всматривался в эти отвесы, точно предчувствуя свою участь…

И недели проходили за неделями, годы – за годами.