Близнецы святого Николая

XXI

Поездка на далекий север, к которой готовился Карло Брешиани, еще не устраивалась. Старик остался дольше на вилле, чем обыкновенно. Осень до первого октября стояла удивительная, и Этторе из окна любовался такими закатами, которыми даже Лаго – ди – Комо редко балует. Солнце уходило за гору, к которой прижалась белая вилла с чудным садом. Всё кругом в золоте и багрянце. Деревушки противоположного берега казались вырезанными из коралла. Стекла их горели, как рубины.

В последние минуты чудилось: все эти слепившиеся домики обернулись лицом к солнцу, чтобы еще раз проститься с ним. Темная синь притаившейся ночи в ущельях… Вершины гор тонут в лиловом свете. Первого октября подул сирокко. С юга парило. Жгло так, что кровь приливала к голове. Воздух, переполненный электричеством, томил, как непосильная ноша. Из – за гор выдвигались серые, грозные тучи, заволакивали озеро, но новые порывы удушливого ветра гнали их к Альпам, к вечным ледникам, в область безмолвия и смерти. Озеро открывалось на минуту, отражая в притихшей глубине побледневшее небо. Встревоженные птицы низко – низко спускались к его водам и пронзительно вскрикивали, а из – за гор опять выползали новые громады, постоянно менявшие очертания, и где – то уже гремело. Невидимый ангел огненным мечем рассекал недра этих туч и оттуда на примолкнувшую смятенную землю падали теплые, никого не освежавшие, ливни.

Первою уехала Эмилия. Она никак не могла проститься с отцом. Или, лучше, не хотела.

– Что я ему скажу? – отвечала она матери.

Карло Брешиани, впрочем, и не заметил ее отсутствия. Только на четвертый день он спросил у жены:

– А где Эмилия?

– Уехала, – потупилась та.

– Да?

И больше он не интересовался дочерью.

Этторе чувствовал себя несчастнее, чем когда бы то ни было. Бездействие томило его. Он слонялся по саду, уходил в горы, садился под каким – нибудь платаном, без цели смотрел перед собою и едва ли замечал то, что видели его глаза. Эта жизнь покоя и вынужденной лени душила его, как повешенного – веревка. Ему делалось так тошно, что бывали минуты, когда хотелось истерически крикнуть, кинуться с этих скал, сделать что – нибудь такое, от чего жизнь его могла бы измениться разом, хотя бы и к худшему – всё равно! В промежутках, между одним и другим приливом тоски, он думал о сцене, мысленно играл, а всё кругом применял и приурочивал к любимому делу.

Раз он лежал на выступе дикого камня, и вдруг его поразило одно соображение. Окружающее наводило его на это… В самом деле, ни в природе, ни в жизни нет симметрии… Вот, ему теперь видны озеро и горы верст на пятьдесят кругом. Небо с его тучами. Где же симметрия? Ее выдумал человек, и выдумал глупо. Природа, как великий художник, обходится без нее. Например, направо над Комо разразилась гроза. Огнистая струя молнии упала у мраморного собора. Должно быть, около Бролетто. Там грохочет и бесится возмущенная стихия, а налево – покой и тишина, и воды еще безмятежнее, точно в чаше, лежат в крутых берегах. Только люди не могут уйти никуда от этой глупой соответственности. Если поместят что – нибудь в одном углу, ни за что не оставят пустовать другого. Так и на сцене. Режиссеры, монтируя пьесу, непременно стараются заполнить всё за рампой. Отчего бы, например, не отбросить бунтующую толпу в правый угол, а Велисария не заставить выйти одного слева? Почему он должен быть посредине, а мятежники кругом? Разве в такие минуты люди заботятся о постановке? А впечатление тем сильнее, чем вызывающие его сочетания образов жизненнее, правдивее…

Этторе до вечера остался в горах, обдумывая одну за другою ряд виденных и сыгранных им пьес. Все они грешили в этом отношении. Там всё размерено, точно художник писал их явление за явлением, акт за актом, с циркулем в руках. И великие мастера больше, чем кто – нибудь, грешили в этом отношении. У Шекспира, например, так, как его ставят в Италии, следи с часами в руках, действие кончается минута в минуту с предыдущим. И тут скучная симметрия, и тут та соразмерность, которая дается не жизнью, а лживою эстетикой… Что, если бы сцену с Дездемоной, последнюю и самую страшную, вести не так, как дают по заранее, раз навсегда установившемуся образцу. Почему ее кровать в глубине и публика видит только спину Отелло? Как много действие проигрывает от этого! Нет, пусть Дездемона спит в углу впереди, и Отелло идет к ней лицом к зрителям. Какой простор для мимики, какая борьба тоски, злобы, ужаса, нежности, воспоминаний пережитого счастья с отчаянием, благоговения перед красотой с ненавистью к ней же, оскорбленной и забрызганной грязью… Какие колебания! Ведь это безмолвная поэма, каждая черта которой вечным вкладом ляжет в сердце и память человека. Да, симметрия автора и режиссера губят дело. Она связывает с одной стороны, где нужно дать простор порыву, и толкает в другую, где нет ничего, кроме условного и рутинного. С нею так трудно «свое», именно то, что так дорого в артисте…

Он вернулся домой ночью и всю ее промучился в постели.

Ему не хотелось спать. Яркие образы, которые изобразить он был призван, толпились у его изголовья. Их души, жаждущие воплощения, носились над ним. И он в истоме и смятении повторял: «как много уходит времени, глупо, бесплодно! Когда я всё это успею? Ведь каждая минута, потерянная теперь, невознаградима. Будут другие, быть может много, но эта не вернется. Да притом, как знать, что завтра? Думаешь: жизнь бесконечно длинна и на всё в ней хватит времени. Думаешь до того самого времени, когда вдруг лицом к лицу сталкиваешься с ужасом смерти. Могила подстерегает невзначай. И уйти в нее безвестным, ничего не сделав, не оставив даже черточки в движении своей эпохи!»