Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

4

Искусство жить, сказал Джинджер, в умении пройти по грани возможного или что-то в этом роде. Мысль не новая, позаимствованный из определения дипломатии перифраз, но в голове моей засела. Когда-то в первом своем романе я писал, что судьба человека — балансировать между добром и злом, по прошествии многих лет образ ко мне вернулся. Проснувшись утром, я представил себя таким канатоходцем и вдруг почувствовал, что мне хочется писать. Понял, кризис миновал, я возвращаюсь в мир собственных фантазий, в котором только и способен дышать.

На крупную вещь сюжет не тянул, но рассказ из переполнявших меня ощущений имел шанс получиться. Над романом можно работать годами, возвращаться к написанному, вносить правку, а то и перелицовывать, как изрядно поношенную шубу. Можно — все одним миром мазаны — адаптировать текст к изменившейся политической ситуации, подправить в угоду новым течениям характеры персонажей, в то время как рассказ… он все равно что укол шпаги! Или достал до живого, или пустые хлопоты и суета сует. Либо пишется сразу, либо не рождается никогда. Роман можно сравнить со старческой подагрой и ломотой в костях, с методичной работой художника-баталиста, рассказ — это жар и лихорадка, удар кисти мастера японской миниатюры. Разные жанры, роднит их лишь использование буковок алфавита.

Канатоходец, по-английски танцор на проволоке!.. Подушечки пальцев от предвкушения покалывало иголочками, под сердцем дрожала струна. Господи, какое может быть еще доказательство Твоего присутствия в нашей жизни! Не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть, как, раскинув в стороны руки, он идет над пропастью по канату. Над восхищенной, пресытившейся зрелищами толпой, движимый отчаянной решимостью одиночки. Идет, отряхнув прах мира сего с ног своих. Шаг за шагом, стиснув зубы. Только небо над головой с тревожными, рваными облаками, только вера в то, что он это сделает.

Я знал все с первых и до последних слов рассказа, но не торопился впускать их в сознание. Выпил не спеша чашку кофе, выкурил, растягивая время, сигарету и принялся мерить шагами комнату. Включил, потирая нервно руки, компьютер. Раньше писал карандашом, но скоро заметил, что, набирая текст, кардинально его меняю. То, что неплохо смотрелось в грифеле, никуда не годилось в печатном виде. На экран выплыла привычная заставка, но за рабочий стол сразу не сел. Когда станет совсем невмоготу, а душа начнет томиться, только тогда можно разрешить себе коснуться клавиш. Кто-то считает, что слова слагаются из букв, а повествование из слов, это примитивная ложь. Текст сплетается из чувств под звучащую в глубине тебя музыку. Именно она настраивает читателя на нужный лад, хотя известно, что прочтет он и почувствует совсем не то, что ты написал. В этом несовпадении и заключается прелесть искусства и его сущность.

Проходя мимо дремавшего на столе ноутбука, я косился на него с опаской, словно на ящик Пандоры, боялся спугнуть ощущение завершенности сюжета. В рассказе она самое важное. Танцевал вокруг, словно тигр на мягких лапах, нарезал по комнате круги, прислушивался к себе. Пусть по имени ее не назову, но в написанном будет жить Варенька, такая, какой приходит ко мне в моих сладких снах.

Наконец, решился. Опустился с обжигающей пальцы кружкой кофе в кресло. Провел рукой по клавиатуре, как, лаская инструмент, это делает пианист. За буквами на черном пластике таилась жизнь человека, мне предстояло ее извлечь, внимательно рассмотреть и выпустить в мир. Кто знает, может быть, там, в сияющих высотах, кто-то пишет сейчас и мою судьбу. Раздумывает, поставить в конце страницы запятую или жирную точку, а то и, в назидание потомству, восклицательный знак. За неимением порицательного.

Замер на мгновение, но нет, не от страха. Белого листа никогда не боялся, хотя начать жить с чистого листа так ни разу и не удалось. Мешали остававшиеся на нем от прежней жизни загогулины.

Вскинув жестом дирижера руку, написал:

Пятьсот метров!.. Впрочем, не будем преувеличивать, четыреста восемьдесят семь.

Все равно много. Очень много…

Сложил ладонь к ладони и поднес сложенными к губам. Привычка, позаимствованная у бабушки, помогает думать. Пусть Джинджер и безалаберный мужик, а оказался прав: хорошая встряска пошла мне на пользу. Не будь его экзерсисов, рассказ бы точно не случился и я продолжал бы изводить себя бессмысленностью существования. Так ведь прямо и сказал: иначе в тебя жизнь не вдохнуть! Выпивоха, неудавшийся ак-теришка, а в психологии шарит, знает в устройстве человека толк. Может, и правда не соврал, что приставлен ко мне самой судьбой.

Все, хватит лирики, надо работать! Перечитал написанные пару строк, слова уже вертелись на кончиках пальцев.

Хотя есть ли разница: когда больше тридцати, в любом случае свернешь себе шею. С такой высоты ребята прыгают с парашютом и кичатся своей смелостью…

В этом месте предстояло решить, писать рассказ от первого лица или присоединиться к читателям и рисовать происходящее отстранен-но. В романах я часто веду повествование как бы от себя, но что-то мне подсказывало, что на этот раз может получиться нечто среднее между притчей и хроникой, а значит, лицо должно быть третьим, а лучше бы четвертым. Оно, четвертое, увеличило бы дистанцию и заставило читателя напрячься, всматриваясь в происходящее высоко над головой.

Он бросил взгляд на землю и улыбнулся, бейсджамперам есть чем гордиться, им и правда смелости не занимать. Только вот смотреть вниз, где собралась огромная толпа, не стоило. Стараясь стереть из памяти образ разверзшейся под ногами пропасти, он перевел взгляд на крышу соседней башни. Сто пятьдесят метров. И еще раз с кривой усмешкой себя поправил: сто сорок восемь! Их предстояло пройти по натянутому над бездной канату. Шаг за шагом, один на один с таким радостным бесконечно синим небом.

Стоило бы, наверное, написать и про мятущиеся над головой облака, и про завывание ветра, но тогда даже безумец не посмел бы ступить на танцующую под ногами проволоку. Пусть уж погода будет тихой и солнечной, это станет моим подарком отчаянному, а может быть, отчаявшемуся смельчаку.

Расстояния измерили, прежде чем дать в газетах объявление. На первых порах скромное, не хотели рисковать деньгами. Не он, организаторы шоу, у него таких денег не было. Когда газеты подняли волну, началась полномасштабная истерия. Общество, если обитателей помойной ямы можно назвать этим словом, раскололось, но большинство — и это не стало для него неожиданным — считало, что он имеет полное право публично свести счеты с жизнью. Еще бы, смерть в прямом эфире во все времена принадлежала к самым волнующим, а потому доходным зрелищам. И хотя о предложении пройти над бездной как о самоубийстве, он не думал, все как один страховщики отказались иметь с ним дело. Букмекеры принимали ставки тысяча двести к одному, а после того, как в прессу просочились условия контракта, взвинтили их до немыслимых размеров. Идти на такой высоте без балансировочного шеста? Это даже не безумие!.. Между тем эксперты считали, что метров пятнадцать, с его-то опытом, пройти удастся. Если же доберется до половины — предположение, конечно, чисто гипотетическое, — семьдесят пять процентов букмекерских контор разорится.

Я закурил, задумался. Люди не меняются, во все времена беспокоятся только о себе. Многих бы, наверное, устроило, если бы Земля столкнулась с астероидом, но краешком, так, чтобы их вклады в банке не были задеты.

В те полные подогреваемого ажиотажа дни он и начал получать письма. В них наряду с мольбой и угрозами сообщалось, что писавшие поставили на его успех последние гроши. Заклинали преодолеть хотя бы четверть дистанции, а там уж ладно! Их черствость и эгоизм его не удивляли. Он не любил людей — знал им цену, — он их жалел.

С высоты не только сами они, но и их надежды, и устремления казались мелкими и незначительными. Эх, если бы только казались! Интервью давать отказывался, ходивших за ним толпой рекламщиков прогонял. Социологические опросы показывали, что по стране может прокатиться волна самоубийств. Да и не только по стране, за исходом представления следили на всех континентах. Люди везде одинаковы, даром что говорят на разных языках.

А началось все с обычного телефонного звонка:

— Почему бы вам напоследок не сделать что-нибудь эдакое?..

«Напоследок» резануло, но он не подал вида. Если на этот раз себе не лгать, именно так дела его и обстояли: с прогулками под куполом цирка пора было заканчивать. Возраст?.. Да, пожалуй, но главное — он чувствовал это кожей — чаша отпущенного ему везения опустела. Нет, страха не было… именно это и пугало! Страх дан человеку предупреждать об опасности, а когда он утрачивается, одно неверное движение, нога соскальзывает с каната, и спасения нет! Публика, забыв выдохнуть, замирает… — Он усмехнулся. — Зрителям не стоит говорить, сколько времени потрачено на отработку этого трюка. Одна беда, рано или поздно наступает момент, когда игра перестает быть игрой. А с другой стороны, шутил он с друзьями, разве каждый из живущих не балансирует над бездной, стремясь понять, что есть добро, что зло? Эта человеческая забава и называется жизнью…

Откинувшись на спинку кресла, я допил холодный кофе. Забытая в пепельнице сигарета догорела до фильтра. Время обеда прошло, но есть не хотелось, только пить. Пришлось тащиться на кухню и ставить чайник. Он чертовски долго не закипал, и я начал нервничать. Стоя у окна, гнал от себя ненужные мысли. Интересно, что бы сказала парню Варя, думал я, стараясь ни о чем таком не думать, как бы себя повела. Бросил в кружку два пакетика чая и, залив их крутым кипятком, поспешил к компьютеру. Перечел последние пару абзацев, как делаю это всегда, чтобы поймать мелодию повествования. Придвинулся ближе к столу.

— Ты плохо кончишь! — сказала она, прежде чем хлопнуть дверью. — Я устала просыпаться утром с мыслью, что ночь могу встретить вдовой! Устала с тобой прощаться…

Именно так бы себя Варя и повела, если бы… Чертово сослагательное наклонение, почему никогда не удается без него обойтись. Особенно в жизни. Ну да что теперь об этом говорить, ничего изменить нельзя!

И она ушла. Или почти ушла. Или все еще уходила, когда звонила после очередного представления и дышала в трубку. Но когда о подписании контракта появилось в газетах, не выдержала. Сидела в кресле напротив и курила. Молча, не спуская с него напряженных от бессонницы глаз. Да и что нового она могла ему сказать? Все слова давно уже были произнесены, он знал их наизусть: и что так жить нельзя, и про свою ответственность перед дочкой. А еще про их любовь, о которой они никогда вслух не говорили, потому что в этом не было необходимости. Потом все произошло так, как в тот первый вечер, когда он увидел ее сидящей внизу, в партере. Помнится — пижон! — чтобы пощекотать ей нервы, лишний раз оступился. Ну а совсем потом, под утро, она поцеловала его в лоб, как целуют покойника. Он ее не задерживал, прощаться надо коротко и быстро. Лежал на смятых простынях и старался ни о чем не думать, и это ему удавалось…

А мне нет! Не думать — великое искусство, им овладевают годами. Закурил, не почувствовав вкуса сигареты. Понимание того, чем закончится рассказ, пришло сразу. Если не играть с собой в игры, следовало признать, что оно жило во мне и раньше. Еще тогда, когда диким зверем метался по комнате. Странно было другое: Варя сказала, знание человеческой природы убивает, а я, отдавший изучению предмета двадцать лет, был все еще жив…