Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

3

Порой, чтобы остаться нормальным, мужику надо срочно выпить, но в пьющей России скорой алкогольной помощи нет. А как было бы славно набрать заветный номер и услышать знакомое до боли завывание сирены. Из кареты с красным крестом выпрыгивают санитары и несутся к болезному на рысях, скручивая на ходу пробку с горлышка бутылки. На их одухотворенных желанием помочь лицах играет улыбка предвкушения, карманы местами белых халатов оттопыривают граненые стаканы. Пока первый режет на газете ломтями колбасу, второй уже разливает водку. Она льется тонкой струйкой, и ты чувствуешь, как мозолистая рука судьбы ослабляет на твоем горле хватку. Еще немного, и ты поверишь, что жизнь создана для счастья, как птица для полета, а человек звучит гордо, надо только вовремя принять и не открывать на окружающее глаза. Вранье это, что русские пьют для куража, а только ради богатства человеческого общения. Холодно им живется в мире лжи, лицемерия и денег, вот и согреваются трением души об душу.

Выпить требовалось немедленно, пока отчаяние можно было выдать за боль. Самоедство, интеллигентская разновидность каннибализма, хорошо лишь в качестве закуски, в сухую горло дерет. Сто грамм были мне нужны, как воздух. За то время, что я не появлялся в этом районе, он изменился до неузнаваемости, ориентироваться приходилось лишь по станции метро. Где-то рядом с ней находился рыночек, в уютной глубине которого ютилась рюмочная, облюбованная, по словам приятеля, творческими личностями. Эти маргиналы знают, где оскорбленному российской действительностью чувству есть уголок. Этакий круглосуточный приемный покой для уставших от миражей ежиков в тумане.

Остановив лихорадочный бег по улицам, я огляделся. За трамвайными путями через дорогу южные люди торговали шаурмой, за ними начиналось скопление запертых по случаю ночного времени палаток. Пересек проезжую часть и углубился в их скудно освещенное пространство. Торжище встретило меня порывом ветра, гнавшего по мокрому асфальту остатки не убранного таджиками мусора. Если не считать боровшегося с притяжением земли страстотерпца, оно было безлюдно. Скорее всего, коренной москвич и интеллигент в четвертом поколении, он брел, пошатываясь, между баками к трамвайной остановке.

Интуиция меня не подвела. Вывески по случаю популярности заведения не было, но у ведущей в полуподвал лесенки громоздились картонные ящики из-под водки. Сойдя по ее ступеням, я толкнул дверь и оказался в довольно просторном, тускло освещенном полуподвале. Желтые от копоти лампы создавали впечатление заполненного мутной водой аквариума, под низким потолком висел слоями табачный дым. От него, смешанного с запахом волглой одежды, было трудно дышать. Несмотря на неурочный час, за беспорядочно расставленными по питейному залу стойками торчало, больше по одному, человек десять — двенадцать. В дальнем углу догонялась после рано закончившегося застолья небольшая компания.

С ходу оценив обстановку, я направился к прилавку, за которым хлопотали две усталого вида женщины. Взял сто и, отойдя к пустой стойке у стены, выпил залпом, закусил бутербродиком с селедкой. В прейскуранте они значились как канапе, и в этом не было ни подвоха, ни скрытой иронии. Людям, особенно тонким, а значит, пьющим, недостает красоты, так почему бы не порадовать их малой толикой. Не так много осталось в городе мест, где можно встретить человеческое единение. Пройдет каких-то десять — пятнадцать лет, думал я, оглядывая зачумленное помещение, и такие места, как эта рюмочная, обретут статус музеев. В них начнут водить школьников, и дряхленький экскурсовод будет рассказывать, утирая слезу, оболтусам о том, что в былые времена здесь собирались люди, чтобы поговорить о главном, о том, что наболело. Слушая его, дети нет-нет да вспомнят байки стариков, утверждавших, что в молодости они читали книги и жили без компьютерных игр.

Закурил. Ворочавшаяся под сердцем боль немного унялась, но я не обольщался. Видел себя со стороны сидящим за накрытым белой скатертью столом, ловил на себе остановившийся взгляд Вари и чувствовал, что задравший к небу седую морду волк вот-вот завоет. Прав был Морт, когда сказал: сколько ни бегай, а рано или поздно причина достанет тебя следствием, и мало тебе не покажется! Выход оставался один: глушить себя водкой, как рыбу динамитом, чтобы ни обрывка мысли, ни тени воспоминания…

Тут-то он ко мне и подвалил. Приблатненной походочкой, вразвалочку, ломаясь, будто весь на шарнирах. Среднего роста, худощавый, одет, как многие, в куртку и джинсы. Лицо бледное, не то чтобы испитое, скорее изнуренное. Такие встречаются у мужиков в глубинке, с недоумением перед жизнью в глазах и залегшими по сторонам рта горькими морщинами.

Поинтересовался с ходу:

— С чего пьем?

Широко улыбнулся. В вопросе вроде бы сквозило дружелюбие, но в глазах таилась усмешка. Я ему обрадовался. Я был бы рад любому, кто отвлечет меня от разрывавшей на части душу звериной тоски. В другое время послал бы его лесом, но это в другое время.

— Сам не видишь, с радости!

— Одет, как на инаугурацию президента… — хмыкнул настырный малый, окинув мою фигуру взглядом, — или на поминки, что, впрочем, в нашем случае можно считать синонимами…

Я стряхнул с сигареты пепел. И не таких фигляров видал, словесная эквилибристика мне по барабану.

— Что-то раньше я тебя здесь не наблюдал! — продолжал наглец, задержавшись взглядом на поднятом воротнике моего распахнутого плаща. — Шпион, пришедший с холода?..

— Ты что, всех здесь знаешь? — ухмыльнулся я, хотя отметил, что парень не прост и книжки, скорее всего, почитывает. — Может, для того, чтобы пропустить стаканчик, надо спрашивать у тебя разрешение?

Такой поворот разговора подразумевал продолжение с сакраментальной фразой всех времен и народов: пойдем выйдем! Не то чтобы я нарывался, но внутренне был к этому готов. Блатной приемчик начинать кипеш словно бы в шутку был мне известен, а мордобой с последующими физическими страданиями можно было зачесть за искупление содеянного. В сложившихся обстоятельствах меня это вполне устраивало. К тому же я был шире в плечах и на полголовы выше потенциального противника, так что почти ничем не рисковал.

Как если бы зная ход моих мыслей, мужик улыбнулся шире прежнего. Произнес без агрессии, констатируя факт:

— Зачем ты так сразу! Всех не знаю, и разрешения не требуется, но человека со стороны угадаю без труда…

Сказано это было так незлобиво, что я невольно ответил на его улыбку. Он между тем продолжал:

— Ты, должно быть, не знаешь, а рюмочная эта — место историческое! Возьмешь нам с тобой по полтинничку, расскажу…

Вот оно что, понял я, оказывается, малый любитель выпить за чужой счет. Что ж, я не против, такой, видно, сегодня день. Достал из портмоне пятисотенную и положил перед ним на мраморную столешницу. Мужик взял деньги с достоинством, без суеты. Отошел, не спеша, к прилавку, а вернувшись с выпивкой, положил сдачу рядом с тарелкой с канапе.

Поднял свой стакан:

— Как говорится, за знакомство! Хочешь верь, хочешь нет, только, встретив меня, ты, считай, выиграл миллион по трамвайному билету. — Махнул водку без закуски, занюхал рукавом. — Так вот, — потянулся к лежавшей тут же пачке моих сигарет, — я все это знаю потому, что в этих местах родился, а еще многое из того, что смог найти, прочел. — Щелкнул зажигалкой, с видимым удовольствием выпустил в потолок струйку дыма. — Ты москвич, так что наверняка знаешь, что эта часть города испокон веку звалась Заречьем. В тринадцатом столетии здесь поставили церковь Иоанна Предтечи, что под Бором, а поблизости, — сделал он неопределенное движение рукой, — храм в Берсеневке, с которого начался пожар, целиком спаливший Москву. Через тутошние земли шла дорога в Золотую Орду, а при Грозном у сельца Кадашево возвели Иванов монастырь, так что, когда на месте нашей рюмочной ирод открыл первый кабак, народец за Москвой-рекой водился. И как потом поляки с Мнишеками и французы с Наполеоном питейное это заведение ни разрушали, оно возрождалось, словно птица феникс, и дотянуло, как видишь, до наших дней. — Обвел красного кирпича стены взглядом. — Именно здесь селившиеся за рекой стрельцы умышляли против Петра, здесь же, а не только на Лобном месте, их главарей и казнили…

— А мне говорили, — усмехнулся я, — что рюмочная эта популярна у творческой интеллигенции…

— Как же иначе, — подтвердил он, — с такими-то традициями! На то имеются все основания. Захаживал сюда, приложиться к стаканчику, Островский, который драматург, и Толстой, который и Лев, и граф. Бывал здесь, и не раз, Достоевский. А почему бы, собственно, место это своим присутствием ему не почтить, если родная тетка проживала на соседней улице? Полистаешь произведения Федора Михайловича, и рука сама тянется к стакану, каково же было ему их писать!..

Повозил концом сигареты по краю обрезанной пополам банки из-под пива, служившей на стойке пепельницей. Заметил, выпуская слова вперемешку с сигаретным дымом:

— Народец собирается здесь всякий, много и творческого. — Показал глазами на хромого старика в очках с толстыми линзами. — Гоген вместе с родственником его Ван Гогом нашему Данилычу в подметки не годятся. Власть, будь она проклята, всю жизнь его чморила, надо же было такому талантишу родиться и жить при коммунистах! — Повел головой в сторону. — Видишь вон там в кепке, за дальней стойкой? Скрипач-виртуоз, мыкался всю жизнь по занюханным оркестрам, пока не скатился до ресторанного тапера, там ему пальцы в драке и поломали. Искусство, как говорится, требует жертв, многие из них здесь и собираются…

Щелкнул для убедительности повествования себя пальцем по горлу. Мелькнула синим наколка.

— Сидел?

Поспешно сунул руку в карман, но я успел рассмотреть две вытатуированные буквы: заглавную «Д» и рядом маленькую «ж».

— Давно, лет двадцать назад!.. Да и присел по пьянке да по глупости. Сцепился в кабаке с одним говнюком, а он возьми да окажись знатным перцем. В кармане был цанговый карандаш, по профессии я художник-оформитель, в милицейском протоколе он превратился в нож, и свидетели нашлись, подтвердили, что я им угрожал. Слава Богу, судья досталась с понятием, знала, как такие дела клепают, дала по минимуму. Нарисовал в колонии по памяти ее портрет, послал на адрес суда, но ответа не получил. А там условно-досрочное и с чистой совестью на свободу… — Заглянул мельком в стоявший перед ним пустой стакан, раздавил о край пивной банки окурок. — Глупо получилось, все могло быть иначе! Готовил международную выставку: «Ню в фотографиях», птицу счастья держал в руках, но не срослось… — Тяжело вздохнул. — Если бы не тот случай, совсем другой была бы жизнь…

Я пожалел, что спросил. Малый не то чтобы расстроился, но погрустнел и нахохлился. В его облике была какая-то странность, но в чем она состояла, я никак не мог понять.

— Извини, не хотел!

— Чего там, дело прошлое, быльем поросло — усмехнулся он кривенько. — Буковки заметил, да? Тебя как звать?.. Меня — Джинджер…

Наверное, кличку на зоне дали, догадался я.

— Никогда не слышал.