Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

9

Все люди смертны, но если срок неизвестен, то вроде бы и нет его, по-человечески это очень понятно. Совсем другое дело, когда знаешь, что зажиться на белом свете не удастся. Вести обратный отсчет от даты ухода становится с течением времени все болезненнее. Если верить Лукичу — а жизнь моя его взглядам подтверждение — и относиться к миру, как к тексту, то прочесть мне оставалось каких-то пару глав, а то и абзацев. Да и как старику не верить, когда имеется прямое доказательство отсутствия границы между текстом и реальностью. Человек, хотелось бы верить, нормальный, я не возлагал вину за случившееся на себя, но факт остается фактом.

Бабушка говорила, что на белом свете есть три злыдня: осенняя муха, девка-вековуха и николаевский солдат, четвертым я бы причислил к ним свою фантазию. Давно это было, работал над четвертым романом, когда в момент усталости ко мне привязалась одна фраза. Ничего вроде бы особенного, только больно уж она подходила моему тогдашнему герою: «Шофер, покидая этот мир, нажми на тормоз!» Органично ложась в текст, слова эти меня странным образом тревожили, за ними маячило что-то темное, не человеческое. В предчувствия я тогда не верил, вертел их и так и сяк, пока не решил выкинуть из романа к чертовой матери. Вычеркнул, вымарал, стер в компьютере… на следующее утро позвонила жена ставшего мне другом моего издателя, сказала просто: Володи больше нет. Умер за рулем. Успел нажать на тормоз, с собой никого не захватил. Молодой парень, эрудит, блестящий знаток литературы. На похоронах ко мне подошла его сестра, сказала, что он в меня очень верил и любил…

Не знаю, почему вдруг вспомнилось. Часы показывали начало двенадцатого, сна не было ни в одном глазу. В доме — шаром покати, сколько ни искал по закоулкам, нашел только полупустую бутылку джина, а он без тоника редкостная гадость. Налил в высокий стакан и, перекрестившись, отпил добрую половину: светлая тебе, Володя, память!

А что, если под сигарету, то даже ничего. Спросить бы кого знающего, почему смерть пришла к нему, когда провоцировал судьбу я. Думал об этом еще тогда, когда стоял у его свежей могилы, и так и не нашел ответа. Мечется Морт по белу свету сорвавшейся с креплений корабельной пушкой, не угадать, куда в следующую секунду метнется. Много всякого-разного похоронено в склепе моей памяти, что, всплывая так вот невзначай, обдает жаром. Археологические раскопки в себе любимом настроения не улучшают. Иных уж нет, а те далече, ни выпить с ними водки, ни перекинуться словцом…

Утомительно долгий день заканчивался на грустной ноте, стоило попробовать развеять тоску, кому-нибудь позвонить. Если нет в России скорой алкогольной помощи, то должны быть хотя бы номера телефонов, по которым в любой час дня и ночи можно пожаловаться на жизнь. Скверно тебе, болит душа, наберешь заветные циферки, и тебя выслушают и подадут милостыню надеждами. Мобильник лежал рядом с креслом, я полистал список претендентов на ночной разговор. Не всем, кстати, и позвонишь, могут и послать. Но был среди прочих один человечек, кому можно было звонить в любое время суток, и после двенадцати даже предпочтительнее.

Потыкал в клавиши пальцем и явственно услышал, как на юго-западе Москвы задребезжал звонок.

— Алло! Это групповой секс по телефону?

На другом конце несуществующего провода раздалось невнятное бормотание.

— Какие у вас расценки? Мне надо срочно испытать оргазм!

— А, это ты! — пробурчал Павел без всякого, надо отметить, энтузиазма.

Я увидел его в полосатой пижаме, отчаянно, во всю пасть зевающего. Впрочем, о наличии в гардеробе Северьяновича пижамы судить не мог. Отношения с ним у меня были настолько запутанные, что и отношениями их назвать было трудно. Знали друг друга с первого курса, но в друзьях никогда не ходили, скорее в соперниках. Хотя делить, по сути, было нечего, потому что ничего общего или даже отдаленно похожего у нас с Пашкой не было. Кроме, естественно, института, куда поступили, чтобы стать инженерами-физиками. Я ни тем ни другим не стал, а он выбился в профессора, что в нашем все еще далеком от преклонного возрасте считалось успехом. Всегда был отличником, один из группы остался в профессии, остальные кто спился, кто ушел из жизни в розничную торговлю.

Нам нравились разные девушки, мы тусовались в разных компаниях с разными друзьями, но никогда не теряли друг друга из виду, словно примеряли чужую судьбу на себя. Интересно было знать, как бы она сложилась, если бы да кабы. Пахали каждый свою ниву, но соревновательное или, лучше сказать, ревнивое чувство присутствовало. Конкурировали жестко, причем мерилом успеха был сам успех.

Я повел в этой гонке первым, издал роман, когда Пашка только клепал на колене диссертацию. Он ответил очередью, защитив кандидатскую, а потом и докторскую. Я отстрелялся серией книжек. Таковы были правила игры, в которую мы с ним играли, хотя ни о чем таком не договаривались.

— Добрый вечер, Павел Северьянович! Вас беспокоят из союза свободных от денег литераторов…

— Какой, к черту, вечер, за окном глубокая ночь! — прорычал он, не поздоровавшись, а вроде бы интеллигентный человек. Но и трубку сразу не бросил, тоже достижение.

— Наших читателей интересует, не двинули ли вас пинком под зад в члены-корреспонденты обновленной до безобразия Академии наук. Забудешь ведь пригласить на банкет, вот и звоню, напоминаю. В том смысле, что о своем существовании. Что ни говори, а хочется пропустить стаканчик крепенького на халяву…

— Ты знаешь, который час? — последовал звук раздирающего пасть, сладкого до слез зевка.

— Если вас интересует точное время, — посоветовал я, — набери сто и не забудь сказать тетеньке спасибо! Надеюсь, я тебя разбудил?..

Судя по тому, что с ходу меня не послал, Павел Северьянович были в этот вечер тихи и благостны.

У меня завтра трудный день, — произнес он почти жалобно, — одних лекций шесть часов, а еще набегут аспиранты…

— Не бережете вы себя, ох, не бережете! — посочувствовал я. — Но ведь это именно то, к чему все стремятся, и имя ему востребованность. Ее отсутствие загоняет человека в депрессию, а там, глядишь, недалеко и до бутылочки. И все, пропал человек, совсем пропал!.. Да, кстати, о чем шесть часов подряд можно говорить? Я за полчаса расскажу все, что знаю, причем за то же время еще и на бис. И потом, какое ты имеешь право заваливаться под бочок к жене, в то время как недобитая сворой соглядатаев интеллигенция собор-но печалится о судьбах России? Ты, цвет зачмо-ренной отечественной науки! Неужели она тебя не волнует? Я имею в виду страну, а не жену…

Павел то ли хихикнул, то ли поперхнулся. Второе вернее.

— Слушай, Николай, не помню, как тебя по батюшке…

— Александрович! — подсказал я с готовностью.

— …ты сам от себя не устаешь?

— Бывает! — признался я. — Но это неизбежно, когда находишься в конфликте с человечеством, а я ведь как-никак его неотъемлемая часть. И знаешь, что обидно, смотрю в общественном транспорте на лица людей и не чувствую единения с народом. Тебе это ощущение, а вернее, его отсутствие знакомо?

Наверное, что-то подобное сказал бы Джинджер, я уловил его интонацию в произнесенных мною словах. Павел между тем глухо молчал, и я продолжил:

— Завидую твоему упорству! Не подумай чего, правда, завидую. Знаешь ведь, что восьмидесяти процентам студентов твои лекции никогда в жизни не пригодятся, и все равно талдычишь. Полученные знания в родном отечестве элементарно негде применить, а за прилавком можно стоять и без диплома одного из лучших университетов. От остальных десяти, отваливающих за кордон, благодарности ты тоже не дождешься…

Это была ловушка, в которую Павел не замедлил попасться.

— А где еще десять? У тебя всегда было плохо с математикой…

— Еще десять, — повторил я голосом сладким, как мед в сотах, — не студенты, а студентки! Они до пенсии будут вспоминать и рассказывать в постели мужьям, какой импозантный у них был профессор…

Это было сущей правдой, Северьянович умел себя подать, да и с какой стати мне было говорить ему комплименты. Последний раз, когда я имел счастье лицезреть его воочию, Павел выглядел, как будто половину прожитого времени пролежал на сохранении. Бывают такие счастливчики, почти не седой, не в пример некоторым.

— Я бы на месте твоей жены в каждый экзаменационный билет вписывал: «интим не предлагать». Может, устроишь по старой дружбе принимать зачеты или вести лабы, а то, похоже, Любка меня бросила…

Но дружбы-то, как таковой, как раз и не было, а новость об изменении моего матримониального статуса его не потрясла. Черствый малый, что с него взять.

Иногда в рамках правил игры мы переходили с ним на «вы», что было приемлемо.

— Послушайте, Николай Александрович, а не пойти ли вам в компании с Союзом российских писателей к чертовой матери! Ты от безделья дурью маешься, а мне надо выспаться…

И приготовился бросить трубку, но я его упредил:

— Постой, Пашк, дело серьезное! Помнишь, лет десять назад ты вернулся из Штатов?..

Боже мой, как летит время! Не успев появиться в Москве, он тут же мне позвонил. Сообщил, стараясь не слишком хвастаться, что читал по университетам лекции и заработал кучу бабок. Как спортсмен спортсмена я поздравил его с новым достижением, но не преминул ввернуть, что те же американцы купили у меня права на роман. Счет стал один — один, можно было продолжать разговаривать на равных, и он передал мне привет от одной милой, специально подчеркнул, очень милой женщины. Она сама к нему подошла и напомнила, как мы вчетвером ездили в Серебряный Бор купаться. Павел со своей будущей женой и я с ней, что, вообще говоря, выглядело довольно фантастично. Имя ее он тут же забыл, а я и случая такого не помнил, тем более что никого из знакомых у меня в Америке не было. По крайней мере, я тогда так считал.

— Вспомни, как звали ту женщину?

— Ну, старик, ты даешь! — хмыкнул он и надолго задумался.

— Может, Варя, а? — подсказал я. — Это очень важно!

Не знаю, как так могло получиться, что мы поехали в Сербор, но теперь мне казалось, что я помню тот жаркий день и купание на Бездонке. Встретились случайно в городе, настроение хорошее, вот, слово за слово, и решили махнуть на пленэр. На Вареньке еще был синий купальник, шел ей чрезвычайно. Тоненькая фигурка, статуэтка с огромными удивленными глазами. Пытала Северьяныча, расспрашивала о Большом взрыве, тема была на слуху. Со мной говорить об этом бесполезно, из института я вынес лишь правило буравчика, да и то про него рассказывали еще в нашей с Мишкой очень средней школе. Потом, помнится, приземлились в любимом кафе на бульваре, но только мы с Варенькой, ели мороженое, запивая его сухим вином. А может, и не было всего этого, даже наверняка не было, как и той моей жизни.

— Да, Варя! — согласился Пашка с явным желанием поскорее от меня отвязаться. — А может, Дуня или Анфиса, тоже красивые имена… — Но тут же спохватился: — Точно помню, ее звали Варварой! Теперь все?..

Редкостный паразит, хоть и профессор, какое ему до моих переживаний дело.

— Скотина ты беспамятная, — произнес я с чувством, и чувство это было накопившейся горечи, — исковеркал мою жизнь! Если бы вспомнил тогда ее имя, теперь все в ней было бы по-другому…