Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

15

Если не церковь, то кабак! Ничего отчаявшемуся человеку не остается, как метаться между ними в поисках облегчения. То бьет в раскаянии поклоны, то пьет, только бы забыться, горькую.

Рыночек неподалеку от станции метро сворачивался, торговый люд запирал ларьки. Мусора за долгий день накопилось с избытком, и таджики взялись за метлы. Стоявший над Скандинавией антициклон сдвинулся к югу, и на Москву при ясном небе дыхнуло арктическим холодом. По крайней мере, так говорили метеорологи, только разве их птичий язык поймешь. В деревне, думал я, обходя стороной установленный на площади контейнер, должно быть, лег туман, а по-над речкой так точно. Небольшая, заросшая по берегам камышом, она была мелкой, купаться со всей округи приезжали на плотину. За ней начиналось колхозное когда-то поле, одичавшее, испятнанное порослью березняка, где по осени собирали грибы.

На ящиках у входа в рюмочную покуривали двое. Так, повстречайся они при жизни, могли бы беседовать Будда с Конфуцием. И проблемы обсуждали бы те же, все больше про то, что такое жизнь. Приветствовали меня, с кем-то спутав, словно старого знакомого. А может быть, традиция у завсегдатаев заведения такая, поскольку все пьющие — братья, если не по разуму, то по несчастью.

В полуподвале было все так же накурено, под низким потолком висел ровный шум голосов. Народу набилось порядочно, но Джинджера я увидел сразу. Он стоял за стойкой один, глядя вполоборота в высокое оконце, и совсем не походил на того вертлявого малого, с которым я в прошлый приход сюда познакомился. Приличный клетчатый пиджак, темные брюки, туфли, все, как у людей. По части прикида мы как бы поменялись с ним местами. Помахал, словно ждал, что приду, мне рукой. Был почти трезв, но сух в общении, как если бы без объявления войны на него напала философическая грусть.

Приветствовал меня на той же ноте, на которой мы с ним расстались:

— Что, плохо?.. А ведь я тебя предупреждал!

И, ничего не добавив, стал пробираться между спин посетителей к прилавку. Принес полный стакан и бумажную тарелочку с канапе, поставил передо мной. Молча, с сознанием собственной значимости. Небрежным движением присовокупил к угощению пачку дорогих сигарет и замер выжидательно напротив.

— Навоз продал? Гуляешь?..

Так говаривала бабушка, когда к нам с тортом в руках заявлялся мой беспутный дядька. В остальное время, как можно было догадаться, он перебивался с хлеба на воду. Причиной всех его несчастий была принадлежность к цеху поэтов, которая, с одной стороны, не позволяла снизойти до службы, а с другой — обрекала на жизнь впроголодь. Стихи его и раньше редко печатали, а с приходом в страну разрухи людям и подавно стало не до них.

— А ты что, держишь меня за бомжа? — скривился Джинджер. — Не сомневался, что вот-вот сюда заявишься…

— Интуиция?.. — предположил я, не скажу, что без издевки. Не знаю почему, но его вид и манеры пресыщенного жизнью сноба наводили меня на ироничный лад. Может быть, потому, что контрастировали с успевшим сложиться образом.

— И она тоже, — кивнул Джинджер и пододвинул ко мне водку. — Пей, рассказывай!..

Утверждать, что я сильно сопротивлялся, означало бы погрешить против истины. Опустошил стакан в несколько глотков и потянулся к бутерброду. Он смотрел на меня изучающе, заметил глубокомысленно:

— Да-а, досталось тебе не по-детски…

Тему мог бы не педалировать, я и сам знал, что выгляжу не очень. Закурил, щелкнул по пачке пальцем так, что она заскользила по мрамору столешницы. Поймав ее, Джинджер уставился на меня выжидательно, похоже, рассчитывал, что вот-вот начну исповедоваться. Ошибался. Кто бы сомневался, я, конечно, грешник, только вряд ли нашлись шутники, рукоположившие его в священники. Устал, выдохся, вот и весь мой сказ…

Он меня не торопил. Вытряхнул сигарету и принялся по привычке ушедших времен разминать ее в пальцах. Крошки табака сыпались на пол. Заметил походя, словно не придавал словам значения:

— Ты, помнится, жаловался, мол, достают тебя твои персонажи… — И в той же вальяжной манере заключил: — Правильно, между прочим, делают, заслужил!

Мои расширившиеся до естественных пределов глаза полезли на лоб. Джинджер, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Накажут тебя, как пить дать накажут, но особенно-то не переживай, у жизни на каждого поставлена мышеловка с индивидуальной наживкой…

Я аж захлебнулся от негодования. Да кто он такой, чтобы говорить подобные вещи! Что себе позволяет? Кому вообще какое дело, что со мной происходит! Я к нему, можно сказать, как к другу, с открытой душой, а он!.. Полез в карман, швырнуть в морду негодяя деньги за водку, но Джинджер был к этому готов, руку мою попридержал:

— Не кипятись, пойдешь отлить, сапоги прожжешь! Я ведь не просто так клювом щелкаю, я твой роман полистал…

Сунув в обрезанную банку из-под пива остатки выпотрошенной сигареты, вытряхнул из пачки другую. Поднес к ней, не спуская с меня взгляда, зажигалку. Этакий скучающий, пресыщенный жизнью сибарит. Зная, с кем имею дело, я ему не поверил. Врал, скотина, даже улыбочку издевательскую не потрудился с губ стереть.

— Возведенный во времена Крестовых походов замок, — продекламировал Джинджер, — стоял на вершине неприступного утеса. — Не удержался в рамках взятой на себя роли, похвастался: — Идеальная актерская память, воспроизвожу текст страницами. Хочешь, могу монолог Сократа?..

Я все еще ему не верил.

— Но как?..

Улыбка наглеца стала самодовольной.

— Элементарно, Ватсон! Когда бабки из кармана доставал, визитка и выпала. Как же, как же, член Союза писателей, лауреат каких-то там премий! Спишь, наверное, зажав карточку в кулачок, чтобы, проснувшись, не забыть, какой весь из себя знаменитый… — Стряхнул в банку пепел. — Только вот что, Николай Александрович, я тебе скажу: сказочки твои для взрослых портят им жизнь!..

— Это еще почему?

Много всяких глупостей я наслушался от читателей, еще больше от критиков, но это утверждение было чем-то новеньким.

— А так! — сделал он жест рукой, свидетельствовавший о его артистическом прошлом. — Давая людям надежду, ты не думаешь о том, что им возвращаться в мир, где их поджидают несправедливость и жестокость. А это, старичок, больно! Идеалисты и романтики — самые вредные из тех, кто берется за перо, им, чтобы не баловались с чувствами человека, надо в раннем детстве отрывать руки. Живет он себе, в ус не дует, не подозревает, что необязательно погружаться каждый день без акваланга в гнусности окружающего бытия, а тут ты со своей писаниной. Посмотри, придурок, какой существует рядом восхитительный и красочный мир! В нем царят радость и любовь, и люди живут не мелочными интересами, а глубокими чувствами и страстями. В нем нет места посредственности, а зло наказуемо, и беззащитный человек, в силу тонкости отпущенной ему Господом души, начинает верить, что так оно и есть, а если нет, то может и должно быть…

Худое лицо Джинджера перекосила кривенькая ухмылочка.

— Только стоит ему захлопнуть книжку, — продолжал он, подражая тону опытных сказительниц, — как жизнь освежает его восприятие дубиной действительности из-за угла! Затертость пыльных чувств затыкает кляпом рот, от непотребства происходящего вокруг хочется реветь белугой, а еще надо зарабатывать деньги. Ими измеряется все. О них думают и говорят. Ради обладания ими продают себя и других, лгут, притворяются, совершают подлости. И до горемыки начинает доходить, что его элементарно кинули. Тогда он воздевает руки к небу и вопрошает: за что, Господи, ведь я в эту сказку поверил! Лучше уж жить скотом среди скотов, сирым и убогим, в толпе не различить…

— Но я… — попытался я вставить слово.

Джинджер поморщился:

— Ну, что — ты?.. Памятник надо поставить, в ножки поклониться тем, кто со страниц книг и экранов телевизоров выплескивает на голову обывателя потоки крови и говна! Встряхнется он по-собачьи, оглянется по сторонам и видит, что все совсем не так плохо и собственная его жизнь где-то даже удалась. Никто не грабит и не насилует, в руках стакан и кусок колбасы, что еще надо? Не говори слепому, что его любимая уродлива, не обманывай несчастных, будто со дна помойки виднее звезды! Жили себе, понурив голову, и ничего, так и будут жить…

Раздавил со злостью сигарету о край импровизированной пепельницы.

— Ав целом мне роман понравился! Особенно удался Нергаль, стоит, мерзавец, перед глазами, как живой…

Пожалуй, даже слишком, особенно в свете последних событий! Обвинения Джинджера были конечно же несправедливы, только что я мог ему возразить? Опубликовав текст, автор не вправе что-либо пояснять, а только покорно терпеть, когда его пинают ногами. Зная об этом не понаслышке, я тем не менее открыл рот и начал произносить какие-то слова, но очень скоро обнаружил, что говорю не о романе, а о себе, о том, что в последнее время со мной произошло. Как так случилось, не знаю, видно, наболело и прорвало плотину. Не хотел ведь рассказывать, а выложил все как на духу. Так поверяют сокровенное случайно встреченному попутчику, так лицом в колени матери утыкается обиженный ребенок.

Говорил спокойно, возможно даже рассудительно, как о чем-то виденном со стороны. О ночном визите месье, об обуявшем страхе, когда в пустом доме скрипнула половица, о том, как с листа бумаги шагнули в мою жизнь ангел и бес. Пожаловался на выходки и гримасы двуликого портрета, описал пейзаж под черным, беззвездным небом. Когда перешел к устройству замка и внешности его обитателей, Джинджер замахал рукой, заторопил:

— Читал, знаю!

Забыв о вальяжности и снобизме, метнулся за новой порцией снадобья к прилавку. Вернулся со стаканами в руках и снова вперился в меня взглядом. Слушал внимательно, но о предложении Нергаля я упомянул лишь вскользь, рассказывать язык не поворачивался. Сказал только, что получил от черного кардинала предложение, от которого нет возможности отказаться.

Джинджер рассмеялся, похлопал меня панибратски по плечу:

— Будь добр, не пересказывай мне содержание «Крестного отца»…

— Эх, если бы! В юриспруденции существует понятие обстоятельств непреодолимой силы, когда человек не властен над ситуацией, нечто похожее со мной и произошло. В омут затягивает, а сил сопротивляться нет… — Посмотрел ему в глаза: — Мне не вырваться!

Возвращаясь в прокуренный мир рюмочной, огляделся по сторонам. Потянулся за сигаретами.

— А сегодня с час назад повстречал в церкви апостола…

— Да ну? — удивился Джинджер, чиркая зажигалкой. — Я его отлично помню! Такой высокий, мосластый, с львиной гривой седых волос. Здорово он с камарильей Нергаля расправился.

Я не дал ему пуститься в воспоминания о том, чего он знать не мог:

— На мою просьбу о помощи старик ответил словами из романа! — Прикурил, поводил кончиком сигареты по краю обрезанной пивной банки. — Сказал, не по силам Господь испытаний не дает…

Глаза слезились от дыма, лицо единственного моего слушателя начало расплываться. На нем появилось выражение, какое бывает у людей, сидящих в ногах кровати умирающего.

— А что ты хотел услышать, — удивился он, — если разговаривал, по сути, сам с собой? Пугаешь себя и сам же боишься, строишь миражи и пытаешься потрогать их руками. Если это еще не психиатрия, то до нее уже недалеко…